Дмитрий Кудров. Призрачно всё в этом мире бушующем

Призрачно всё в этом мире бушующем
Дмитрий Кудров

Люди, и те все какие-то смурные, грубые, слезящиеся, с черненьким взглядом. Листья, и те с веток падают, на головы сыплются, серпантин словно. Дождь, и тот. Осени нет предела. Так думал генерал, на спину упавший, начиная умирать. А что было-то? Интересуюсь я, наклонив голову, прижавшись влажным от прошлогоднего дождя, ухом к его пересохшим губам. Весна была! Весна! Празднично, теряя речь, шепчет генерал. И шепот его мерно разливается по среднерусскому лесу, огибает сосны и ели, взбирается на березы, тонет в болотах. Она смотрела на меня, пребелая. Софья. И вот вижу я маменьку с подносом, отца со стаканом молока и черными усами, деда в гробу, сестру, в окно глядящую. И Софья среди них. Стало быть, приняли, просьбы не забыли, помнят слово моё, живут, стало быть, и меня похоронят. Она сидела на террасе, ложечкой чай размешивала, и смотрела вдаль, словно искала кого-то. Стучит ложечка, не унимается. Стук-стук. Кто там? Пришла, пришла я, милый, открывай. Открываю, и она на пороге с букетом цветов луговых стоит, в глаза мои скользкие смотрит. Улыбается она, счастье её безмерно, бесконечно её счастье, в космосе меж звезд холодных разливается. Заходи, заходи, милая. А я уж и чайник ставлю, и чашки достаю, печенье раскладываю, карты на столе, крестиками важнейшие сражения отмечаю, палить, говорю, будем, противника одолеем, и домой к Софушке, песни на ночь заповедные слушать. Она затянет, и пойдет голос девичий по просторам земли родной гулять, то солнцем на горизонте красным вспыхнет, то дождем ударит, а то и туманом над реками раскинется. И нырнешь в воду мутную, холодную, августовскую, поплывешь, почувствуешь тепло потрясающее, нутряное. А как выйдешь на берег, под солнце встанешь, ударишь в колокол, и побегут солдаты, и польется кровь врага потенциального, с пылью смешается, напитается земля, накормится. А что было-то? Весна! Весна была! Невероятные запахи и звуки, стучит капель, ручьи бегут, звенят, воды шумят всяческими временами года. Зимой воды шумят, слышал как? В банях, в тепле шумят. Весной, ты и сам знаешь. Летом из автоматов водой газированной шумят. А осенью дождями, ***венько так шумят, и грусть внутрь забирается. Стоишь и смотришь в окно, в метафизические дыры заглядываешь, ждешь всё чего-то, ищешь в потемках кого-то, и не можешь, не можешь, ничего не можешь, тоска сердце щемит, печаль, дом стоит, избушка на курьих ножках. А свет? Светом окна горят? Как же. Кто их зажжет, если окна горят, значит, это кому-нибудь незападло зажечь было. Не было, ничего не было, слов не было, пока я не пришел, и в путь не отправился, сквозь леса и метели через. Вот так и хожу, зажигаю, и заглядываю. Окна? Нет, не окна. Звезды? Правильно, звезды. И пусть горят, ночь освещают. А в одном из окон Софья сидит, вяжет, руки золотые, спицей махнет – свитерок выйдет, другой махнет – рукавички детишкам в погоду морозную. Потрогаю её, милую, по головке поглажу, по щекам розовым, по ногам, под юбкой потрогаю, влажненько, сладенько. Нелегка генеральская доля, вздохну тяжко, и дом родимый покину, войной на Берлин направлюсь, орду проклятую бить, Баден-Ладен крушить, с однополчанами на пригорки водку горячую пить, горло жечь спиртом медицинским, неразбавленным. Смотри, смотри, Гришка! Не туда, дурак ты, Гришка, перед собой смотри, вдаль, вдаль. Санитарки бегут, платья белые, кресты на груди, носилки прыгают. Раненые шатаются, живут еще, а я вот как-то не очень, дышу мало, сердце мое простреляно, голова моя ранена, голова моя белая. Пойди, Гришка, пойди, и матери моей поклонись, в ноги ляг, поцелуй ступню старушечью, чашечки коленный языком потрогай. В ногах правды нет, выше смотри, Гришка, дурак этакий, точнее гляди. А как матерь мою поцелуешь, дальше иди, сестру утешь, загляни в глаза её печальные, вестью радостной развлеки. И к Софушке, она тебя пальцами, пирогом угостит, кулебякой, стихами призрачными усладит, в рот заглянет, и еще попросит. И пойдете вы во Вселенную, звезды раскачивать, дыры черные убаюкивать, планеты вертеть весенние, сызмальства прятаться от мстителей вездесущих. Весна! Весна была! И весна поздняя. Апрель закончился, сирень зацвела. Мы по саду, словно дети малые, бегали, за руки держались. То у березки встанем, то яблоню обнимем, к рябине прижмемся, под эвкалиптом читать станем, под фиалками от солнца палящего спрячемся. Ах, Софья! Помнишь, не забыла еще эти тихие вечера подмосковные, что мне дороги так, но соловей заливается, де хватит, надоели, домой, погостили, пора и честь знать, хороша ложка серебряная, а к обеду вилку дай. Гришка, Гришка, сучий сын, воды мне, воды! А что было-то? Что было, то прошло, всё уйдет, все исчезнет, все растворится в пучине праведного гнева. Врете вы все! Врете! Кричу я, бессердечный, умирающему, обезвоженному генералу. Я пас, пас. Ваши карты – дерьмо, говорит генерал достойно. А вы – катала хренов, мистер. И я вас больше не люблю. Любовь подлога не выносит. Воды, воды, Гришка. Я весь ей отдался, с головы до ног, она трогала меня белой рукой, трогала и улыбалась. Весна! Весна была! Птички пели божьи, пели и улетали на север, на восток за хлебом, за пирогами воскресными. И матушка головой покачивала, молча воду носила сутками и литрами, от ночной звезды черпала, и не пила, пить она отвыкла еще в поле бездорожном, жадно сражаясь за право наблевать за свадебным столом. Отец с ней рядом был, но стало ему неловко и боязно от отчаянного материнского свечения, из горницы вышел, книги вечные выучил, к победе стремиться привык, а штык брать перестал. Таковое семейство долго существовать не могло, и в означенный час все смешалось в горнице семьи крестьянской, из полусвета вышли, в полусвет и спустимся. Дышу, еще дышу. Гады, сволочи, убили человека хорошего, Гришка, сынок мой параллельный. Ты знай, помни батькину заповедь, злых людей на свете много, Гришка. Многоногих, многоруких и того больше. А когда спустишься в светлые аллеи души человеческой, тогда и запоешь праведные песни, тогда Ванечке и спасибо скажешь, а не скажешь, то крикнешь, а не крикнешь, прошепчешь, прощебечешь, пропоешь, просвистишь, прозеваешь, прошляпишь, пропьешь, проснешь, просмеешь, просеешь, протронешь, протаешь, проляжешь, простонешь, простынешь, пробежишь босиком по лугам некошеным, Софью догонишь, и упадете в травушку-муравушку, в полынь, в овес, в озимые, ослизнете по осени, по весне прорастете, завяжетесь, в жерновах перемелитесь, мукой станетесь, всё в прах обратится. Все не вечно, ничто не Земле не проходит бесследно. Ничто ты, проклятый, иначе думаешь? Я тебя проучу, вот только головой подлечусь, и еще тебя бегать быстрее стану. А не встану, не обессудь, жги меня, жги меня сильно, с удалью молодецкой, жги меня огнем радостным, великим октябрьским, рябиновым огнем, жги по всей земле, жги. А как сожжешь, пепел получишь, а, получив, кинь его в сундук позолоченный, кинув, запри на замок пудовый, и Софье снеси, вручи, и чтоб как учил я, ключ в правую руку, сундук в левую, а различить их просто, правая потолще, желтая вся, осенняя, а левая - пребелая, зимняя, стало быть. Софья сундук откроет, а в сундуке утка, а в утке заяц, а в зайце яйцо, а в яйце я засияю, из пепла обращусь. Вот тебе, Гришка, завет мой. Завет официальный. Новейший завет. Сверху спущенный в руки твои дрожащие. А что было-то? Интересуюсь я, протирая Марианскую впадину, словно морщину на лбу. Весна была! Весна! Синицею полетел я, голубем сизокрылым, соколом ясным над родиной моей необъятной, от рисовых полей до ледников вечных. Фазаном я полетел. Но вот, что скажу, фазаном можешь ты не быть, охотником ты быть обязан, ибо великое знание приобретает он в процессе, радужное знание. А знание – смысл. А смысл – ключ. А ключ – истина. А истина в вине. А вино – смысл, пей, сука, не подавись. Чувствуешь, как смысл бурлит, движение ума не остановить, вечный двигатель, мой пламенный мотор. Лодка движется, но и с тем на месте стоит, Софья весло держит, истинная красавица, гребет к берегу правому от берега левого, кромка льда хрустит. Нет, левый берег не наш, агрессивный берег, там живут ужасные люди, словно щи кислые. Не то правый, прелесть, что за берег, кисельный, воды молочные, люди пряничные, идиллия, и песни они поют правильные, идиллические, стало быть. А как на берег выйдем, нам хлеб, нам соль, жрите, господа, товарищи, синьоры. А все кланяются, сердечные, бесхитростной улыбочкой подмигивают, потаёнными глазами ручку целуют. Свинья, идиот, пидарас, что вылупился, ты Софочке целуй, целуй, кому говорю, все руки целуй, и желтенькую, осеннею, я эту ручку особенно возлюбить смел, в ней увядание пышное природы человеческой, в ней смех, в ней слезы, в ней печаль. Весна! Весна была! А зимы не было, нет в этом мире утопическом зимы, здесь цвет акации, здесь мы люди новые, безгреховные, люди будущие, пряники тульские, медовые, печатные. Мы внутренне свободные, невероятные, бесконечные, безпантовые, светлые, улыбающиеся, надежные, и надеждой полны, и дом позабывшие. Слышишь, слышишь, слышишь. А на том конце, в тайге глухой тишина. Бросила трубку, короткие гудки, так и работает телерадиотранслятор моего нечеловеческого голоса. Головой об стол меня, так то, знать буду. С тем выше взлетишь, с кем падать больно. А я думал, надеялся, сидя под кроватью, одеялом голову накрыв. Я человека любого лучше, но что теперь я? О чем спросить может пряник, хоть он и тульский, печатный пусть даже, медовое всечеловеческое счастье. Счастье – это миг. За него и держись, на том и порешим. Засим прощаюсь. Воды, Гришка, не нужно больше, хватит, напоил перед отходом, спасибо тебе, век не забуду. А что было-то? Каких был лет? Хотелось мне спросить, хотелось, но не получалось. Спрашивай, говорит генерал пряничным голосом. Спросив, замеси меня, погуще замеси, пеки меня до сладости, до приторности пеки, испечешь, тогда и кушай на здоровье, а, откушав, высри меня, поднатужься, а высрешь, в мешочек брось, да не в тот, что бисером расшит, а в праздничный с нитью позолоченной, и неси на рынок, торгуй мной, а как наторгуешь на билет до города дальнего, остатки собери, непроданные, и Софье вези, привезешь и ей дай выкушать, пусть праздник будет невероятный, фейерверк и салюты. И когда соберутся все: мать, отец, дед, сестра, соседи разнорабочие, ты стреляй по ним, не стесняйся, пусть пороху отведают, ничего, будет и на вашей улице праздник. Весна! Весной легкие мои бредят, тучами грозовыми, сказками детскими, песнями народными, хороводами, девицами красными, карандашами синими, фломастерами цветными, акварелью, гравюрами, архитектурой, модерном. Возьми всё это, друг мой, и смешай. Мы раньше паразитами питались, что в чужое заберутся и кричат, визжат себе, мол, мира нет, поле одно, и оно общее. А теперь, иначе будет, знай, ибо мир как мир, и текста в нем нет, нет вообще, есть жвачка, липкая, тягучая, не пережуешь, а выплюнуть как-то жалко. Физиология, товарищ, вот наш мир, наша цивилизация, слом наш, эпоха цельнометаллическая, алюминий, олово, сталь, медь, сплав сверкающий, резьба на нём. Резец, резу, резон, резин, резак, резьмо, резьбую, резьбовал, резьбовщик, яма. И в яме той я, покорный твой слуга, заслуга твоя, ужин твой, обед и завтрак. Выкуси! Аааа, совестно, ссышь, так тебе и надо. Трогай меня, трогай. Свежий я, свежий, из печи токмо, а печь большая, в четверть избы, русская, но на манер аргентинской. А в Аргентине негры, а Сибири негры, а во мне повидло. Такого повидла ты, падла, никогда не ел. Пробуй, не стесняйся. Замерз, ну грейся, к печи ближе подойди, прислонись. А? Хороша печь полевая? Бьется в тесной печурке огонь, а в груди сердце геройское, героиновое, газ горит синем цветочком, лютиком что ли? Снег тебе мешает? Это, Григорий, не снег, это, друг дорогой, любимый, невероятный, невнятный, а местами даже и метафизический, небо с чердака сходит с видом чудака, и с видами на него же. Я тебе лгать не стану, прямо скажу, когда снег идет, жара невозможна. Но мир невероятен, и есть в нем место солнцу, тучам, снегу и мальчишу, и кибальшишу, и девочки с глазами, как у медведицы, которая, словно Родина-мать, медвежонка своего сопровождает в бытовой плен врагов ортодоксального ветра. Мир замкнут, но замкнутость бесконечна. И видеться мне метель, и люди в метели, дороги не видно, ведут эти люди кого-то, зачем-то, о чем-то, по ком-то, кому-то, и с кем-то, и с ними дядька мой, еще тот, знакомый читателю нашему, опытом умудренному, по переписки с Марфой Ильиничной, по мемуарам оставленным, не сгоревшим в печи праведного правосудия, если такое вообще возможно, известного по книгам учетным, жалобным, дорожным, книгам вечным, изначальным, святым и не очень, греховным, в твердой обложке, мягкой, карманным книгам, прошитым, проклеенным, печатным, рукописным, толстым книгам, по тоненьким книжонкам, по самиздатовским, по историческим, специальным, профильным, для самого широкого круга читателей, для юношества, детства, отрочества, молодости, зрелости, старости, мёртвости, вечности, по книгам интересным, глупым, заветным, раскупаемым, иллюстрированным, интегрированным, игнорируемым, искомым, находимым, не находимым, в вагоне оставленным, ворованным, сомнительным, по книгам памяти, беспамятства, книгам сгоревшим, промокшим, отнятым, найденным, веселым, грустным, странным, проклятым, магическим, ритуальным, философским, по книгам раскрытым, закрытым, по книгам книг. И теперь самое главное, ты не ступай на асфальт. Он горячий, лесной асфальт холодным не бывает, иначе как же деревья расти будут. По книгам, книгам, книгам и журналам, тетрадям, словарям, по прописям, по внешности, по лбу, по Софье пройдись, по миру, оврагам, заборам, лестницам, чердакам, подвалам, мансардам. И найди меня, я сохну. В сухарь превращаюсь. Безбожник я. А что было-то? Не было? Было или не было, не нам решать. А ежели Бога нет, то какой я после этого пряник. Сухарь и только. Призрачно всё в этом мире бушующем. Пой, товарищ, нужную песню, поедая мое сдобное тело, пой, товарищ, и не ****. Товарищ мой – господин мой. Товарищ у товарища конфетку отнял, пятак железный, товарищ товарища толкнул в спинку стула, товарищ обронил товарища, а собаки подхватили, и по всей деревни разнесли, товарищ товарища ущипнул, а там покраснело, и гангрена пошла, ноги, не было словно, товарищ ебет товарища, а там где трогает чувствительно, инфернально в некоторых местах. Мама, мама, у меня внутри инфернально, потрогай, чувствуешь. Эта сука тихой сапой отъебала маму в сраку. Товарищи, товарищи, успокойтесь! Тишина в аудитории. Слушаем тишину вечернего леса, милые. Выступает Основоположник. Поприветствуем господина Генерала, товарищи, миленькие. Я языкаст, я языкат, я Яуза река, я приник, снег я, Я - это я, никто не я, никто не ты, никто никто, неба мне, не ба, не бе. Не ме, мне бы бы и в бо. Болит? Болезни прекрасней на свете нет, всех шизофрения лучше, ибо шизофреником стать не в противника стрелять по углам, не крыс ловить в помойных ведрах. Не снег на землю лить. Не спать. Не есть. Не мыть. Но дослужиться, и гордо носить звание. Я гражданин мира, а мира нет, я гражданин, это, милые товарищи, гордо пусть не звучит, но чувствуется. Что чувствую. Весна была давно, была и нет. Нужно гордость поиметь. Стоики. Нелюди. Недочеловеки. Недочеловечество. Брат брата не видит, не смотрит потому что. В своем глазу не замечает и бревна, а в чужом зрачки широки, река широка, ручей широк, широты, шорты и майки. Лето, к морю пора, мальчик мой, в Крым. Заводи мотор, поедем, ветер, волосы долой, всем назло. Прыгай! Прыгай! В воду, на хуй, в воду. Глубина моя, глубина. Что же глубина призадумалась? А я те язык то вырву чудище морское. Кубок дай, каракатица сраная. Я Садко, сад и ко, кооператив, видимо меня, видимо вода видит газами своими. Море, море – это край бездонный, безполезный, тонкий край, краю край, каравай и плюшка. По краю ходим мы, по краю ходят мрагиналы, и что? А вот, бери шинель, пошли домой, а дома чай, пироги, водка, вино, кровать, еби меня солдат. Призрачно всё, милые синьоры, дамы, гражданины третьесортной эпохи, господа-товарищи, в этом мире буксующем. Ешь меня, человек, ибо я – пряник.



© Copyright: Дмитрий Кудров, 2008
Свидетельство о публикации №2805030389