Маменькин сынок. Веселуха. отр

Обслуживание ночлежки, наречённой в генеральском просторечье « казармой», осуществляется следующем образом: один стоит с табельным тесаком на входе и добровольно отдаёт свою честь каждому встречному-поперечному, другой вылизывает это благородное заведение под неусыпным очком сержанта – суточного начальника над дневальными. Через каждые два часа дневальные меняются местами, только жаль – не с сержантом, а между собой.
Андрюша решил меня опекать. Он ходил по пятам и занимался моим сексуальным просвещением: «Скажи: п…». Мне казалось, он помешан на женщинах и «москалях». Он утверждал, что я не мужик, раз я не матюкаюсь. Сие изящное плетение словес меня прямо-таки выворачивало. Я стойко держался, оставаясь всё ещё пресловутым « маменькиным сынком», проведшим за книжками всю свою доармейскую молодость. Здесь меня захлестнул и подхватил этот славный, здоровый язык, неотъемлемый, как военный мундир. Будь то солдатский фрак с воздушными манжетами или линялая гимнастёрка генерала. Я всё ещё не достаточно засекретился, и окружающие дружно помогали мне «доделаться».
В окошко туалета просочилась ночь. Ночлежка благоухала. Луна нюхнула, чем здесь пахнет, и отошла за тучку – приходить в себя.
Я стою у окна и недовольно взираю на Андрюшу, загородившего выход из туалета. Он в недоумении. «Бачишь?» - спрашивает меня бендеровец и показывает мне свой кулачище. Это значит, что раз он сильнее, то в туалете суждено убираться мне, иначе он меня госпитализирует. Сделав умную мину, я высказал свою «пойнт оф вью» на «генерал лайн» моего бесконечно ува¬жаемого собеседника. Я хотел дипломатично доказать превосходство интел¬лекта над грубой физической силой. Андрюша ухмыльнулся и почесал волоса¬тый кулак. И тут я понял, что если не Андрюша, то сержант уж точно заста¬вит, и точно меня, потому что богатырь кидает всех сержантов через одно место (кроме упоминавшегося). А я... Когда на разводе нам представили нашего суточного начальника: «Сержант Кандыба», я не удержался и сделал сержанту рифмованный комплимент: «Кандыбу на дыбу!».
С чисто индейским словом «п...» я налетаю на Андрюшу. Мой козырь -неожиданность, стремительность, истеричный напор. Ошеломляешь противника; пока очухается - успеваешь смыться. Не на того нарвался. Не меняя позы, громила просто отмахнулся от меня, как от назойливого насекомого. Ползу¬ба отлетело, как носик от чайника. Андрюша то удивлённо пялился на свой жутко кровоточащий кулак, то на меня. "П...! П...! П...!" - пулемётной очередью выдавал я, плетя фантастические узоры с целой обоймой экзотиче¬ских слов. Копившееся эти два месяца прорвалось не солёной мокротой, а уже чем-то конвертируемым, внушающим уважение у окружающих.

Борьба за выживание велась так ожесточенно не только в столовой, но и в бане. Сюда, раз в неделю, строем и с песней про доблестных фаллистов нас приводили сержанты. Десять минут на раздевание-одевание, пять – на взмыливание. Здесь воевали за место под солнцем (простите, под душем), за грязные тазики и краны с горячей водой. Только намылившись, по коман¬де мы выбегали в предбанник и, стоя на скамейках, напяливали на себя свежее бельё. Вошла невозмутимого вида пожилая женщина со шваброй и стала осушать мутные лужи на полу. А здесь - как на винограднике где-нибудь в Севилье: рядами отовсюду свисают спелые гроздья. «Гроздья гнева», как сказал бы Стейнбек. Ведь в этом было столько поэзии - просто море раз¬ливанное.
Я смутился присутствия женщины и повернулся к лесу передом, к Карге задом. «Ананасы в шампанском», как сказал бы Северянин, дружно заржали. Она спокойно шуровала шваброй.