Три сына. К 9 Мая

«Три сына», - в этом есть какая-то магия.
Старший – обязательно пропадет, сгинет в неведомых краях. Средний отдалится, отпочкуется и будет скуп и сух с воспитавшими его. И только младший – немного с мякушкой и простИной, как и положено Иванушке-дурачку, – останется в отчем доме, похоронит родителей, и сам потом ляжет рядом с ними под здоровенную грушу-бессемянку.
Так и было.
Я и грушу эту помню, и кладбище.
Только братьев было четверо.
Как там у Дольского? «Я жизнь от забот не избавил. Так просто проблему бессмертья решив – Петр, Александр и Павел».
Наших звали: Александр, Николай, Павел и Алексей.
Была еще сестра Дунька, но эта – не в счет.
Какие ветры дуют над парижским предместьем, где живут родственники Александра, канувшего в Первую империалистическую, попавшего в плен и навсегда осевшего в далекой Франции? Кто знает. Найти бы теперь братьев-дядьев, да вдруг подумают, из-за наследства и денег? Пусть живут. Они теперь французы.
Это у нас нет родины.
Николай, всю жизнь чуравшийся тамбовской деревни и крестьянского происхождения, тоже отчалит к иным берегам, но уже в границах «территории» - поселится в крупном приволжском городе, перестанет писать, приезжать. И дети его так же. Мы не знаемся вполне «по-европейски»: каждый сам за себя, один Бог – за всех.
И только два брата – Алексей и Павел - останутся рядом, плечо к плечу.
Алексей – в отчем доме, Павел – через плетень, в новом, а сестра их Дунька - в соседнем селе.
На Великую Отечественную Гаврило Ильич, похоронивший в 39 году супругу, бабку «Параскеву», проводит троих: Николая, Алексея и Павла.
И троих дождется.
Будет стесняться: в каждом доме погибшие, а у него «все троя» вернулись.
Алексея ждала Наташка.
Когда поженились, ей было 16, а ему – 17.
В деревне ее звали «Наташа-цветочек».
Жаль, у меня нет сканера, вы бы увидели, что цветочек и есть. Ну, да деревенские прозвища всегда в точку. Маленького роста – она была мужу по плечо – с черными, слегка вьющимися волосами, широким, но красивым пропорциональным лицом, словом, «ладненькия».
А «Ленькя» был рыж. Вот и пошли в роду – рыжие да русые.
Наташка окончила ЦПШ и всю жизнь жалела: «Мне б учиться». В коллективизацию в их доме была изба-читальня. Потом она приезжала к нам в Ленинград и читала все подряд. Мало того, что «ладненькия», она была работящая, деликатная, никогда не ругалась и детей пальцем не трогала. За свекром ходила до последнего. Еще её звали «хитрожопая», но хитрости в ней было ноль целых.
Еще звали ведьмой: со всеми, кто причинял ей зло, что-то случалось.
Эту тему развивать не буду, от нее тянет мистикой, однако и обойти её нельзя – сюжет требует.
Теперь «Ленькя» (Алексеем он был по паспорту).
По характеру – полная противоположность жене: молчун, дикарь, мужик лихой в прямом смысле слова. Она его сдерживала, иначе был бы Соловей-разбойник: и выпить, и закусить, и подраться – все, что хошь. Это он гонял монашек-побирошек, разрушал вместе с деревенскими мужиками "церкву" в соседнем селе – увы, так! Дрался вместе с братом Павлом «конец на конец»: один конец деревни – на другой, это его в двадцать восьмом «вычистили из партеи», в которой он пробыл года полтора, не больше, и он ушел с "братами" на фронт в августе 41.
Уходил, у них с Наташкой было трое детей-погодков – наш дед старший.
Дальше – с её слов.
Прислал письмо с дороги – и замолчал.
Осень, зима 41-го – ни весточки. 42-ой наступил – молчок.
Вдруг ночью – она говорила, будто толкнул кто: «Наташка, выйди». Поднялась, платок накинула – вышла. «Иди к колодцу». Заглянула – там луна плещется, спросила: «Жив Ленькя?» - ей оттуда: «Жив, жив».
С тех пор ни слезинки не проронила: знала - вернется.
И точно.
В 43-ем, когда освобождали Белоруссию, пришло письмо из пермского госпиталя с известием: муж лежит с тяжелым ранением. Подхватилась, поехала. Ухаживала за ним, потом в 44-м привезла домой комиссованного.
Ленька попал в плен.
Был призван в полк, которым командовал Баграмян. Думаю, Баграмян командовал дивизией или армией – он перепутал. Кинули их в бой безоружными – с одной винтовкой на семерых. Бой окончился печально. В плену дед работал на литовских, белорусских хуторах. Ежедневно в лагерь поступали «наряды», немцы отбирали самых крепких и отправляли, кого на заготовку дров, кого в конюшни.
Как-то летом 42-го построили, спросили, кто умеет косить и ездить на велосипеде?
Ленька сделал шаг вперед.
Отобрали его и еще одного пленного бойца. Вручили косы, велосипеды и под присмотром автоматчика послали на дальний луг. Привезли немцу обед, а им – шиш. Ганс ест, они переглядываются. А Ленька к тому времени уж и шнурок приготовил. Кивнул напарнику, тот ноги фрицу придавил, а наш обедавшего немца придушил. Схватил автомат – и в лес. Напарник – за ним.
Через какое-то время услышали погоню – собак.
Кинулись в болото.
Выломали камышовые трубки и через них дышали, пока немцы не ушли.
Блуждали по лесу – он потом говорил, чуть с голода не подохли, наконец, вышли на партизан.
Вся проверка – бой без оружия. По принципу «добудь сам».
Наш добыл, чего там.
До времени соединения с Красной Армией Ленька партизанил в отряде им. Чапаева заслоновской бригады. Соединились – и в одном из боев уже регулярной армии с фашистами был тяжело ранен. Осколок прошел «от щеки до щеки», разворотил всю челюсть.
И никаких «штрафбатов», заградотрядов и лагерей.

Вот так вот, «едрёнть».
«Едрёнть» - его любимая присказка.

Брат Павло закончил войну в Кёнигсберге.
Николай – тоже в Пруссии.

С праздником вас!
Помянем дедов.

-------------------

На фото

Дед, папин отец.
Алексей Гаврилович \Ленька\
- до ранения