Нежные небеса

Я бы не смог, знаете, вот так запросто взять и объяснить вам все. Как вот если вы окно распахиваете, а на подоконник сестра выставила банку с лилиями - три ярко белых существа, у одного уже и края пожелтели, а другие два только-только очнулись, развели в стороны зеленые листья и планируют кудэта. Еще мгновение и банка взлетит с подоконника, начнет парить, сливаться с комнатной эйфорией. Я не вздумаю остановить ее, мне и вовсе не дано останавливать ходы полетов, судебных процессов на небесах, жизней несуществующих моих сестер. Нет, так конечно этого не объяснить. Методы, конструкции всякие, приемы толкования прошлого, которого ни у кого нет. Как вы умеете? Вы понимаете, когда сказать словами не можете и промолчать не ваше дело, когда вы видите весь круговорт, а объяснить невозможно - вы вдруг слабеете, отсекаете инструменты и способы неизобретенные у нас здесь. Я любил носить с собой скрытую камеру – ту, что внутри. С ней мельчайшие детали сохраняются, насиживают места почище куриц на насестах, засекают отрезки, выстраивают ряды из запахов и цветочной пыльцы. Я все время думал - что-то выскочит наружу и рассмеется: «Эй, смотрие, вот оно все, вот здесь же – километры жизнепленки, груды зафиксировнаного материла – это не хлам». Но время приходило постепенно. Я часто думал о цветах. Когда падал луч солнца на деревянный стол, в нише у стены стояли в ряд восемь гибких уругвайских роз. И они были разные. У одной милый женский носик вперед выдавался, а лист опускал ладонь - то ли она падала и кричала, то ли рождаласаь и праздновала. А у другой на сухом стебле тарабанил корнями новый росток, казалось он ползет, ползет - ищет.

Я тоже искал много уже. На пляжах я, конечно же, искал ракушки, а на ракушках – коды своего счасться. У каждой был свой, он говорил многое о ней, теми сольными штрихами, которые есть суть каждого, но откуда он мог знать шифр меня? Шифр меня утерялcя на четвертом повороте гигантского облака, в котором я сидел и пил чай. Ракушки собрала для меня девочка лет пяти, забравшись под автомобиль, спящий на пляже древнего рыбацкого городка. Мы вдвоем изучили их позже - каждая подходила, каждая была истинной. Потом я сам нырял за ними в гладь Эгейского моря, а выныривая - раскладывал сердцами у берега, жадно вматривался – что написали на этих? Мне привезли из Паланги, с Балтийских берегов тоже целую сокровищницу, и тут они были другие, немногословные - полоски шире, линии строже, с перламутровыми насадками. Я ничего не разгадал, я плохо умел читать, понимаете? Запутывался в знаках, которыми гримасничала жизнь, ползал по каким-то руинам с увеличительным стеклом, оставаясь слепым.

Часто я встречал людей. Они попадались на самых разных путях, почти где угодно, куда я ходил. Через них проглядывали линии красоты. Иногда они хотели остаться со мной - тогда мы шли дальше вместе. Ну как это объяснить? Я ехал в метро однажды. Мне нужно было на Щукинскую, но я опаздывал и несся, скользнул в вагон, сел, и понял, что уехал на Щелковскую. «Ну и пусть, раз так» - решил я. Достал книгу и стал читать. «С ним пропали, например, сотня слитков цельного золота, двести больших обезьян, корона в тысячу золотых ливров со смарагдами, десять ниток несравненнгог жемчуга, восемьдесят ящиков слоновой кости, пять слонов, три прирученных леопарда, тридцать псов-людоевов...» Тут я почувствовал на себе взгляд и повернулся. Напротив сидел старик с мокрыми, густыми, морщинистыми глазами. Эти глаза жадно смотрели в меня. Как будто я мог объяснить что-то. Внезапно я оказался внутри них и оттуда увидел себя, вагон, пассажиров, сцепившихся с поручнями, а затем прочел и все вопросы. Зачем он в пустой квартире, где пыль и рыхлая газетная бумага? Как дальше жить одному? Почему другие равнодушны? Что случится потом? Не у кого было спросить и помощи и совета, и ответов не было. В рваном костюме он ездил, высматривал в воздухе знаки. Леонид Дмитриевич. «Что вы думаете обо всем этом?» - спросил он вдруг меня. «Вы имеете в виду планету нашу и мир и жизнь, или политическую систему и социальное положение граждан?» - поинтересовался я из вежливости, потому что знал прекрасно уже, что он имел в виду. «Первое» - пояснил он. И тогда я объяснил ему, что все не так, как кажется, а на самом деле есть и радость и любовь и дьяволов нет никаких.

Мой код объявился, когда я очнулся влюбленным в нее. Наверное уже пришло время и наполнился тростниковым сахаром живот, я простыл и стал радоваться таким грустным вещам, что и самому смешно было. Я выкурил триста сигарет и разучился сидеть, затем обнаружил себя каким-то седым и мудрым. Я все хотел прикасаться к ее вискам и молчать, это было так важно. Во всех глазах стала плавать любовь, но само слово стало ненужным, а я стал гуттаперчевым и хотел отдать свой вес. Она сначала и сама любила меня, а потом почему-то испугалась. Бывает такое, это как если бы самая высокая гора в мире испугалась высоты. Лао Цзы говорил мне, что самое сложное - выиграть битву с самим собой. И действительно, я ежедневно продувался на этом поле, так как продолжал любить ее. Я хотел иногда все еще кричать ей Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, зачем ты выкидываешь ЭТО, но уже начинало казаться бессмысленным объяснять. Однажды я перестал говорить и стал немым оператором. Я ничего не пытался доказать. Просто делал рисунки на пленке и дарил их тем, кто встречался.
Говорил я иногда только одно – зафиксируйте красоту вашей вселенной.


Рецензии
Последняя фраза - в яблочко. И вам удалось это сделать - зафиксировать красоту Вселенной, слив в оду гармонию тростниковый сахар, ракушки,шифры...

Елена Тюгаева   22.05.2008 09:37     Заявить о нарушении
Спасибо, Елена!

Маша Андреева   22.05.2008 19:45   Заявить о нарушении