Ночные поездки в Муттхамбэ

Посвящается Я.П.

...Летний августовский вечер совершенно внезапно, без предупреждения сменился ночью. Настала полная темнота. “Может, это затмение?” - подумала Оэлия. Но в черную тьму откуда-то, да просто из ниоткуда пролилась темно-красная пульсирующая жидкость и стала заполнять собой все, что было перед глазами. Потянуло запахом варящегося мяса, жидкость заклокотала, разбрасывая раскаленные брызги... И из этого булькающего бульона начали выплывать ромбы, овалы, треугольники, волнистые линии и зигзаги. Они окружили Оэлию и заплясали вокруг нее, побежали в стремительном хороводе. “Стойте, стойте!” - шепотом закричала она, зажмурилась, но и с закрытыми глазами продолжала видеть бешеную пляску. Из овала дерзко выглянул череп то ли козлиный, то ли бараний и с издевательской ухмылкой снова нырнул в бульон. А на месте его, в бордовом ореоле обозначились черты лица с пробивающими усиками... “Господи, а улыбаются они одинаково”, - с ужасом заметила Оэлия и закрыла лицо руками. Разумеется, это не помогло.

“Да это же просто ковер!” - услышала она.

 - Ах, ковер. Ну, да, конечно, тот самый, - Оэлия погладила пушистую поверхность и едва успела отдернуть руку: волнистые узоры пятнистыми кобрами кинулись на нее из ковра, шипя с двух сторон: “Напиши, конечно, скорее” и “Ничего хорошего, все напрасно”. Сзади высунулась рука и протянула стакан с плещущейся прозрачной жидкостью. В ней пенились и лопались подозрительные пузырьки.

“Выпей водички, полегчает”, - сказала рука, тоже похожая на змею.

“Уберите, я не буду пить вашу воду, - решительно заявила Оэлия и что есть силы хлопнула по руке. - Теперь я все-все поняла. Вы меня отравить хотите своим ядом”.

 - Надо же, как сильно отравилась, - заговорили голоса вокруг.

 - Молочное отравление.

 - Кто бы мог подумать. А ведь сливки были свежайшие. Утренний привоз. Вкуснющие! У нас в Буримэе сроду таких не было!

- Именно что вкусные. Вот и накинулась. Вот и объелась.
- Может, “скорую” вызвать?

Глава I

У каждой судьбы есть свой голос, имеющий личные особенности тембр, высоту, силу, ну и так далее. Судьба взрослых людей возвещает свою священную волю громогласно, гулким и мощным языком церковного колокола. Детская же судьба заливается либо плачем, либо смехом, но всегда звонко и тонко; это еще не колокол, а только слабый колокольчик. И школьный звонок это один из ее голосов. Он либо спасает, даруя свободу и надежду, либо отнимает и то и другое, отправляя в неведомые испытания, которые неотвратимо ждут ученика на уроке.

Для Оэлии Мигис школьный Голос Судьбы прозвучал на этот раз как-то по-новому. Больше всего в его капризном верещании слышались изумленность и озадаченность - наверное, от того, что над этой ученицей, кажется, она, Школьная Судьба, была уже почти не властна. Такое же изумление и отчуждение повисло в тишине, которая оборвалась ненадолго между последней строчкой гамлетовского монолога и раздавшимся звонком с урока. Оэлия прочла его так, словно сама для себя всерьез решала вопрос, мучивший датского принца, а имя его возлюбленной в конце монолога (“Офелия, в твоих молитвах, нимфа...”) прозвучало так похоже на ее собственное имя.

Ей показалось, что нечто подобное с ней уже было. В детском саду воспитательница поручила маленькой, но серьезной Оэлии почитать детям из ее группы сказку. Никто из этих детей еще не умел читать, лишь некоторые знали всего несколько букв азбуки. Она же прочла три небольших сказки легко и свободно, словно делала это всю свою жизнь. Воспитательница онемела от удивления: она ожидала, что пятилетняя замкнутая девочка будет читать медленно, по слогам, напряженно водя пальчиком по строчкам. Дети притихли. И у них, и у взрослой воспитательницы, и у Оэлии появилось чувство, что отныне между нею и остальными детьми проведена невидимая черта. Они остаются в садике со своими маленькими игрушечными ценностями, радостями и огорчениями, а она уже где-то не здесь, где-то в мире больших, хотя и продолжает вместе со всеми ходить в детсад. Впрочем, ходить туда ей оставалось совсем недолго, настало 1 сентября, и Оэлия окончательно перешагнула черту, отделяющую ее от детсадовцев.

И вот сейчас проведена новая черта, отделившая ее от сверстников. Ей было ясно, что теперь, как и тогда, что-то навсегда изменилось для нее. С того дня воспитательницы никогда уже не отчитывали ее за не съеденный суп и не заставляли спать после обеда, а дети даже и не помышляли о том, чем бы ее подразнить. Они словно бы стали для нее именно детьми, младше ее на целую жизнь, и их выходки не могли больше задеть ее всерьез. Она стала для них даже дальше, чем воспитательница. То же самое, она была уверена, случилось и сейчас. И произошло это как-то само собой. Когда Оэлия шепотом перед сном по десять раз кряду затверживала шекспировский монолог, подыскивая точную интонацию и вживаясь в образ, ей и в голову не приходило произвести в классе фурор. Просто она открыла для себя, что заучивание заданного на дом стиха может быть не таким уж занудным занятием. В том случае, если отнестись к нему так, как это делают артисты, когда готовят роль. И не то чтобы Оэлия возмечтала стать актрисой, такие мысли ей также не приходили на ум. Просто она решила для себя, что больше не хочет и не будет жить скучно и неинтересно. Если Гамлет выбирал между “быть” и “не быть”, то она выбирала между “прозябать” и “жить”, наполняя каждое пустое мгновение чем-то таким, чего просит душа.

Положив дневник в портфель, куда учительница со словами ”Я и не думала, Оэлия, что ты можешь так читать стихи”, поставила высший балл, Оэлия поспешила выйти из школы, чтобы побыть в одиночестве. К счастью, ее приятельница Нэтфис в тот день торопилась домой к ним вечером должны придти гости, и мать велела ей не задерживаться после уроков. Оэлия обогнула здание школы, прошла мимо спортивной площадки, где с визгом носились младшие школьники, и через тесные ворота из тополей, которые еще не стали пышными и серебристо-зелеными, но уже источали липкий аромат набухающих почек, проникла в некое уединенное пространство, о существовании которого, никто, казалось, кроме нее, не подозревал. Пространство это было отгорожено от шумной действительности с одной стороны глухой стеной школы (в этом месте находилась школьная эстрада), с двух других сторон тянулся двор, окруженный обветшавшим плетнем, с заброшенным домом, в котором никто не жил; а четвертой стороной служила та самая тополиная аллея. Вскоре тополя и кусты вдоль забора покроются зеленью, огромный пень просохнет, и можно будет си-деть на нем, наслаждаясь тенью. Ну, а пока что креслом послужит автомобильное колесо, служившее клумбой для бархатцев – и они пробьются вот-вот уже. Колесо нагрелось на солнце, запахло резиной. Ограда из цемента тоже была теплой, и Оэлия с удовольствием положила на нее ладонь.
Дома Оэлию ожидали вещи не очень приятные - отец устроит очередной допрос, выясняя, не совершила ли она какой-нибудь проступок, да какие оценки получила. Как нарочно, всегда находилось что-нибудь в поведении Оэлии, что совершенно не устраивало ее отца и даже выводило его из себя. Поэтому, чтобы не попасть под горячую руку, ей приходилось каждый день по дороге домой составлять такой рассказ о проведенном ею дне, в котором даже самый придирчивый взгляд не сумел бы отыскать ни единого пятнышка.

В последнее время Оэлии до смерти надоело это бездарное сочинительство бессюжетных гладеньких историй, в которых нет места ни приключению, ни даже самому невинному озорству. И хотя ей по-прежнему приходилось таким образом усыплять отцовскую бдительность, Оэлия нашла способ хоть как-то расцветить унылое возвращение в домашнее лоно. Каждый раз, если только ее не сопровождала общительная Нэтфис, Оэлия выбирала какой-нибудь изысканный, неведомый ей доселе путь, пролегавший через забытые Богом и людьми улицы с двумя-тремя жилыми домами, полуразрушенными больницами или церквями, заросшими парками. Замысловатый путаный лабиринт рано или поздно приводил ее к отчему порогу, но повторить тот же маршрут оказывалось невозможно. Улицы, которыми она шла, словно исчезали, и дорогу приходилось нащупывать заново. Это и было для нее основным способом раскрашивать унылые будни.

Сидя на теплом колесе и грея руки, Оэлия решила сосредоточиться на чем-нибудь приятном. Прищурившись, она взглянула на солнце сквозь локон золотистых волос и залюбовалась волос превратился в радугу. “Интерференция”, вспомнилось ей слово из учебника физики, где объясняется это явление. “Надо будет перечитать поподробнее параграф про эту самую интерференцию”, - подумала Оэлия. Может, и физика не такая уж скучная штука?”.

Еще она увидела кораблик из жестяной паштетной баночки с парусом из свежих, не успевших завянуть лепестков тюльпана; он плыл по узкому ручейку а путь его, скорее всего, начинался у стока воды в арыке и, наконец, застрял под цементной оградой. Оэлия просунула руку между извивами узора ограды и поймала самодельный кораблик. Внутри него были всунуты две фигурки, аккуратно вырезанные из картона: юный матрос и девушка в костюме, похожем на голландский в шляпке вроде чепца, больших башмаках и полосатых чулках. Оэлия усмехнулась, вспомнив, как она сама не далее, как месяц назад малевала алые паруса на стекле в своей комнате.

- Извините, что нарушаю ваше одиночество, - услышала она чей-то голос и подняла глаза.
Перед ней стояла довольно молодая дама именно дама, иначе трудно сказать, потому что она была очень хорошо, изящно одета и держалась с каким-то нездешним, явно не провинциальным достоинством. На ней были белый костюм, белая шляпа и даже белые туфли, несмотря на еще далеко не везде просохшую грязь. “Наверное, она приехала на машине”, догадалась Оэлия.

Незнакомка достала из продолговатой, также безукоризненно белоснежной сумочки конверт и протянула его Оэлии со словами:

- Меня просили передать вам вот это.

На конверте не было ни марок, ни адреса. Конверт был удлиненной формы, из хорошей, немного шероховатой бумаги оттенка слоновой кости. Такие Оэлии еще не приходилось держать в руках.

- Это не письмо, - улыбнулась дама. - Там внутри билет на поезд. Он отправляется этой ночью. Там, куда вы поедете если, конечно, решитесь, - растет целое море таких вот тюльпанов, и она кивнула на парус из лепестков.

- Ничего не понимаю, - пожала плечами Оэлия. - Куда и для чего я должна ехать? И почему именно я?

- Видите ли... Вы заинтересовали кое-кого. За вами долго наблюдали, и своими действиями вы заслужили благосклонность и внимание. Вот потому именно Вас приглашают этой ночью совершить эту волнующую, романтическую, да просто волшебную поездку.

- Но кто? Кто приглашает?

- Тот, кто, кажется, интересует и вас.

Кровь хлынула к щекам Оэлии. Ее интересовал только один человек в мире. И уже несколько месяцев. Но об этом как будто никто не знает. Она ведь об этом никому, даже Нэтфис... А уж тем более какая-то совершенно незнакомая дама... Нет, это невозможно. Да нет, совершенно нереально!

- Чем же я заслужила такой интерес? - прошептала она, приложив прохладные лепестки тюльпана к горящим щекам.

- В последнее время в ваших действиях наметилось нечто индивидуальное, что ли... словом, что тут объяснять. Да это и не в моей компетенции. Давайте лучше о деле.

- О поездке? Но как я могу ехать, не зная, с кем... Кроме того, мои родители...

- Родители? А при чем здесь родители? И к тому же разве вы всегда делаете только то, что вам позволено и известно заранее во всех подробностях? - строго и немного насмешливо посмотрела на нее дама. - По моим сведениям, вы как раз, напротив, склонны к риску, неизвестности. Разве не так?

Оэлия вынуждена была согласиться.

- Решать, конечно, вам - ехать или остаться дома, словно ничего не произошло. Мое дело только вручить вам билет и объяснить, как вам следует себя вести, если вы надумаете ехать. Поезд отправляется в полночь. Возвращается утром, так что никто не узнает о вашем отсутствии, если вы все грамотно сделаете. Вам нужно просто тихо выскользнуть за дверь - а ведь вы сумеете это сделать? Так же бесшумно вернетесь. Ну, купите там, допустим, хлеба или молока по дороге - родители будут вам безмерно благодарны за этот подвиг. Ведь мало кому спозаранок охота тащиться в магазин. Ну, как? Все еще страшно?

На это Оэлии оставалось лишь одно - гордо помотать головой.

- Ну, тогда моя миссия выполнена, - с явным облегчением выдохнула дама, закончив свой инструктаж. - Хотя вы все еще вольны отказаться от этой безрассудной затеи. Но поймите: ведь потому именно вам достается этот билет, что вы любите все рискованное. Ну, желаю удачи!

И белоснежная незнакомка исчезла за углом школы, не дав Оэлии опомниться. В одной руке кораблик с парусами из тюльпана, в другой билет куда-то, где эти тюльпаны уже зацвели. Что об этом думать? Одно только то, что к ней впервые в жизни обратились на “вы”, чего стоит! И чем она только при-влекла чье-то внимание? Может, рисование на стекле? Чтение монолога? Кудри, которые она научилась красиво укладывать? Но ведь это все такие мелочи!

Хотя...Ведь вот совсем недавно ее одноклассник, Рафис с последней парты - отвратительный хулиган, который, правда, быстрее всех в классе разбирал и собирал автомат увязался провожать ее до дома и даже пытался нагло приставать. С трудом удалось от него отделаться. Пришлось сказать, что у нее уже есть парень. “Ты его не знаешь, он из другой школы. Из старших классов”, - сказала она, думая, как бы описать того, о ком она думала, так, чтобы Рафис не догадался. Вот так. А ведь раньше никто из мальчишек не предлагал ей даже портфель до дома донести. Значит, и мелочи могут приводить к крупным изменениям в жизни, особенно если их набирается много.

Когда Оэлия с запоздалым любопытством обогнула здание школы, там уже никого не было. Не слышала она и характерного звука отъезжавшей машины. А может, ей все приснилось? Может, она задремала, сидя на теплом колесе? Но откуда тогда конверт? Не с неба же он свалился? Она задрала голову и увидела в окне второго этажа лицо.Да это же он самый – тот, кто ее «интересовал». Это был Юндгельс, молодой практикант. Он вел в ее классе химию. Неужели он? Не может быть! И тем не менее, ей показалось, он ей улыбнулся, совсем чуть-чуть. Да-да, именно ей, ей одной, больше некому. И убедившись, что поблизости никого нет, Оэлия улыбнулась в ответ и прижала конверт ко все еще горящим щекам.

Глава II

Мысль о том, чтобы отказаться от волнующего предложения, даже не посмела высказать себя достаточно внятно. Если бы Оэлия осталась дома, то она поступила бы в точном соответствии с теми безупречными автобиографиями, что сочинялись ею ради спокойствия ее отца. Но это было бы, конечно, убийственно серо и убого и полностью противоречило бы ее новому жизненному кредо.

Едва за отцом закрылась дверь кабинета, служившего ему опочивальней, а в ванной, где уединилась мать, зашумела вода, Оэлия приступила к осуществлению плана побега. Она невесомой и невидимой летучей мышью пронеслась через темную прихожую, бесшумно повернула ключ в замке, открывая и закрывая дверь без единого скрипа, и, касаясь ступенек где-то на грани физического и эфирного тел, выпорхнула из подъезда. Она действительно умела быть практически незаметной. Этому научил ее неусыпный родительский контроль. Чем пристальнее за ней следили, тем изощреннее становилось ее мастерство бес-следно растворяться в пространстве.

Все, что от нее требовалось, Оэлия проделала искусно и безупречно, словно готовилась к побегу задолго до этой ночи. Не встретив, к счастью, по дороге никого из знакомых, она вовремя оказалась на вокзале, легко нашла нужный путь и вагон. Крушение надежд ожидало ей после – когда, очутившись в вагоне и пройдя на свое место, она обнаружила, что никто ее не ждет. Никто не бежал по перрону, расталкивая прохожих, и не догонял уходящий поезд, когда тот тронулся и побежал по рельсам, набирая скорость. Почти всю дорогу, едва открывалась дверь вагона и кто-то из пассажиров, озираясь, начинал искать свое место, Оэлия с замиранием сердца ждала: а вдруг? Но никто не останавливался, все проходили мимо нее. Она ощутила примерно то же, что и в то далекое воскресенье, когда она просидела у окна с утра до вечера, напряженно всматрива-ясь в силуэты людей, идущих от автобусной остановки. Ее подруга Ренетта в тот день так и не пришла. Тогда примерно так же першило в горле. Словно кто-то решил выскрести скальпелем переполнявшее ее гортань радостное предвкушение встречи и все те слова, которые она собиралась сказать подруге, которую она так сильно хотела увидеть.

Ощущение боли было почти физическим, и Оэлия стала невольно, как четки, перебирать прохладные бусинки стекляруса, которым она украсила свою сумку. В последнее время Оэлия делала много такого, чего не делала раньше. Ей хотелось все украшать. Вот она и срезала блестящие шарики со старомодной теткиной сумки и перешила их на ту, что подарили ей на день рожденья. Без этих бусин сумочка была бы, как небо без звезд. Сумочка ожила и заискрилась загадочными улыбками, обещая, что с ее хозяйкой будут, обязательно будут происходить самые захватывающие, самые авантюрные и веселые истории.

Понемногу Оэлия уговорила себя, что надо успокоиться. Впервые в жизни ее предоставили самой себе. Точнее, она сама себя предоставила. Просто ей чуть-чуть помогли в этом. И это уже само по себе прекрасно. Она будет гулять по городу, в котором никогда не была, и собирать тюльпаны. Хотя нет – она будет ими просто любоваться, потому что заявиться домой спозаранок с букетом цветов – это слишком подозрительно. Она сделает все, как учила ее благоразумная дама в белом – купит домой хлеба… или молока. А может быть, даже кефира или ряженки… бррр!

Почувствовав, что засыпает, Оэлия увидела перед собой в каких-то переливчатых красно-желтых разводах лицо практиканта Юндгельса. Он смотрит на нее, улыбаясь, как тогда, в окне. Тогда в окне, теперь – во сне.

Затем был легкий толчок. Оэлия с трудом размежила веки. Между ресницами, не желая исчезать, оставались все те же цветные пятна и то же лицо. Перед ней стоял настоящий живой Юндгельс с охапкой свежайших тюльпанов. Но появился он только после того, как поезд остановился, т.е. после толчка. А она увидела его до. Как такое возможно?..
Поезд умчался дальше на юг, а Оэлия осталась в Муттхамбэ вдвоем с Юндгельсом.

- Ну, что – пойдем смотреть, как раскрываются тюльпаны? – спросил он.

Она кивнула, но тут же спохватилась:

- Что же мы сможем увидеть – ведь темно!

- Скоро рассветет. Заодно и восход солнца встретим.

- Тогда идем.

Они спустились с платформы и вошли в темный парк. Оэлия потянула носом воздух:
       
- Как хорошо. Цветами пахнет. И тепло.

- И сухо.

- Да! – она радостно подпрыгнула и постучала каблуком полуботинка по твердой глинистой почве, которая – она точно знала, хотя и не видела, белая и потрескавшаяся, с пробивающейся гусиной травкой.

- Ой… Я, наверное, как-то не так себя веду? – Юндгельс смотрел на нее с улыбкой, как взрослый на ребенка, хотя был старше ее всего лет на 6. – Вы, может быть, думали, что я… ну, такая… более взрослая, серьезная, умная?

- Будь такой, какая ты есть – больше ничего не нужно, - ответил Юндгельс. - А вообще-то это Муттхамбэ на тебя так действует. Он на всех так действует, кто попадает сюда впервые. Удивительный город. Ведь, казалось бы, совсем ненамного южнее нашего Буримэя, а насколько здесь теплее. Климат просто уникальный.

Он говорил и говорил – о достопримечательностях Муттхамбэ, о себе, как он служил в армии и даже участвовал в военных действиях. Иногда спрашивал:

- Тебе, может быть, это совсем неинтересно?

Оэлия опровергала:

- Нет-нет, говорите. Мне все интересно.

«Про вас», - хотелось добавить ей. Но вместо того, чтобы слушать, она просто думала о нем. Ей вспомнилось, как он – это было еще осенью – раскладывая препараты на столах перед лабораторной работой, закатал рукава светло-серого джемпера, и она увидела его руки – крепкие и в то же время нежные, уже почти без загара, покрытые темными волосками. Его руки показались ей по-настоящему красивыми, сильными, мужественными. Они созданы одновременно и для объятий, и для защиты. В них легко представить вместо химических колб и пробирок гранатомет, а при большем воображении – тонкую девичью талию… Скорее бы лето! Он будет носить рубашку с короткими рукавами или футболку…

- Устала? – спросил Юндгельс, беря ее под руку.
Она едва сдержала радостную дрожь.
 
- Да так, в поезде, наверное, укачало, - оправдала Оэлия нетвердость своей походки. В закружившейся голове понеслось веселой каруселью: «Он же мои мысли читает! А если я подумаю о его губах? Ведь они тоже мне нравятся: такие розовые, нежные, и зубы белые, как сахар… Что же будет тогда?»

Но они уже вышли к озеру. Вода поблескивала небольшими зеркальцами в зеленых обрамлениях осоки.

- Странно, - проговорила Оэлия, осматриваясь вокруг.

- Что странно?

- У нас в Буримэе ведь нет озер, так что ничего подобного я никогда не видела. Но точно такое озеро мне снилось совсем недавно. Там росла такая же изумрудная трава. Но главное – такое же ощущение свободы, покоя и беззаботности. Не нужно тащить тяжеленный портфель с учебниками, думать о контрольных, бояться опоздать на урок.
       
- Но сейчас нам есть куда спешить! – возразил Юндгельс. – Вот-вот взойдет солнце, и раскроются тюльпаны. Так что бежим!

Он нежно (именно так, как ей мечталось) обхватил ее ладонь своими пальцами и крепко сжал ее. Они легко помчались по влажной упругой траве. «Так свободно, легко и слаженно двигаться могут только животные, если они бегут парой», - подумала Оэлия. Ее силы как будто утроились, а вес, наоборот, исчез.

- Похоже на алый парус, правда? – сказал Юндгельс, когда они остановились возле волнующегося шелковистого ковра из тюльпанов, которые колыхались от утреннего слабого ветерка.

- А парус напоминает сердце – тоже алый, живой, трепетный.

- Сейчас это сердце согреется теплыми лучами, - Юндгельс нагнулся и погладил съежившийся бутон, – только тогда лепестки раскроются. Им нужно тепло, чтобы роса просохла.

- То есть слезы?

Юндгельс кивнул и продолжил:

- Слезы просохнут, и оно пробудится к жизни…

- Вы вполне могли бы преподавать литературу, улыбнулась Оэлия.

- В том классе, где учишься ты, я согласен вести даже физкультуру, - ответили губы, о которых она старалась не думать…

- Ну, как, Оэлия, ты не жалеешь, что побывала в Муттхамбэ? – спросил он, провожая ее в обратный путь. У него здесь были дела, он оставался.

- Когда-то, года четыре назад, меня звали подруги съездить сюда. Но дома не отпустили. Как я тогда страдала! Зато теперь мое желание исполнилось. Разве можно об этом жалеть?

- Тебе снятся вещие сны, твои мечты становятся явью. Так может, ты волшебница? Если так, то исполни мое заветное желание.

- Какое?

- Надо говорить вслух? Ведь ты и мысли наверняка читаешь.

- Скорее наоборот. Это ты, то есть вы угадываете мои мысли и исполняете желания. Ведь именно благодаря вам я узнала, какой этот Муттхамбэ чудесный город.

- А ты знаешь, что значит слово «Муттхамбэ»? Божественный цветок. По древним легендам, здешние тюльпаны обладают чудодейственными свойствами. Их лепестки могут исцелять от болезней и улучшать судьбу.

Поезд уже трогался.

- Так как насчет желания? – спросил Юндгельс, идя за вагоном и не отпуская ее руку.

- Будет исполнено, - пообещала Оэлия.

- Ты догадалась, какое?

- Любое, - чуть громче шепота сказала она.

- Что?

- Я исполню любое твое желание! – ответила она ненамного громче, пользуясь тем, что ему пришлось ее отпустить. Скорее всего, он ничего уже не расслышит.

Глава III

Они ездили в Муттхамбэ каждую неделю. Там становилось все теплее, и скоро Юндгельс встречал ее на станции уже с охапками сирени. Встречались они также и в школе – в переменки он ловил ее в коридоре, накануне звонка на урок, когда все живое устремлялось в классы и они могли постоять где-нибудь у окна, чтобы посмотреть друг другу в глаза и договориться о следующем свидании.

Казалось, все складывалось на удивление гладко. Окружающие следили за развитием отношений девятиклассницы и учителя-практиканта с неослабевающим интересом. В основном это пристальное внимание было сочувственно-одобрительным. Даже учителя, не говоря об одноклассниках, стали относиться к Оэлии как бы с большим уважением или, во всяком случае, с большим интересом, чем раньше. Из просто неплохой девочки она превратилась в загадочную барышню, словно бы ожившую героиню тех поблекших от времени литературных произведений, которые изучались на уроках, из тех, по которым писались сочинения –
«Любовная тема в романе таком-то». А тут живая барышня, живая история. Свежая, наглядная. Интересно, чем все закончится? Многим хотелось – по крайней мере, они так говорили – чтобы все у них было хорошо.

Правда, отец Оэлии, как того и следовало ожидать, был вовсе не в восторге от ее увлечения. Застав прощальную сцену влюбленных на лестничной площадке – Юндгельс провожал Оэлию после школы и держал ее за руку, только и всего – он закатил сцену в классических традициях. Ей было строго-настрого запрещено даже разговаривать с молодым учителем на темы, далекие от химии, а уж встречаться вне уроков – и подавно. Зато мать Оэлии вполне понимала ее; она разрешила ей тайком от отца ходить на свидания, хотя и, провожая дочку, всегда пришивала ей шейный платок к вороту блузки.

Были у нее, однако, и тайные недоброжелатели. Нэтфис по секрету сообщила, что старшеклассницы прямо-таки лопаются от злости: и что нашел он в такой соплячке, как эта Оэлия Мигис? То ли дело они – взрослые, опытные, разодетые, знающие толк в косметике и бижутерии? У нее же ровным счетом ничего нет – ходит всегда в одной и той же юбке и даже не красится толком. Оэлию и в самом деле не баловали нарядами. Отец считал, что «все эти тряпки» ни к чему; он и сам одевался довольно невзрачно, и жене с дочерью не разрешал наряжаться. Из модных вещей у нее была лишь ажурная кофточка. Подаренная ей теткой. И когда в их школе устроили дискотеку, ей было ну совершенно нечего надеть. Хорошо, что выручила Нэтфис – она одолжила у соседской девчонки отличные фирменные джинсы. Проблема была только в том, как их надеть – соседка болела дистрофией и носила неестественно маленький размер. И все-таки джинсы послушно налезли на Оэлию, как новая кожа, необходимая ей для новой жизни. Теткина кофточка в сочетании с джинсами соседки Нэтфис сделали ее совершенно неотразимой – она почувствовала это по тому, как мощно ударили в барабаны музыканты и как, наоборот, стушевались и словно попятились к стенкам девицы, когда она вошла в спортзал, где устраивались танцы. Никогда еще она не чувствовала себя так уверенно, и это помогало ей танцевать так, что вскоре парни потянулись к ней, как к магниту. Раньше такого никогда не было! Тесные джинсы словно бы поневоле заставили ее тело быть изящнее и пластичнее.

Затем к ней подошел Юндгельс; ей было приятно, что он видел ее успех. Они немного потанцевали, а потом взбежали по запасной лестнице, где она ни разу до этого не бывала, и закрылись в классе с перевернутыми стульями, просунув в дверную ручку ножку стула. В полутьме Оэлия вся почему-то блестела, несмотря на отсутствие всякой косметики. Он сказал ей об этом: «От тебя прямо какое-то сияние исходит. Может, оттого, что у тебя кожа белая, как снег, и волосы золотые? И еще ты чистая, юная и такая сегодня красивая…».

Он целовал ее нежные веки и губы, и перед ней, как на карусели, все кружилось – перевернутые стулья, портреты математиков на стене, школьная исписанная мелом доска…
В общем, у Оэлии началась настоящая взрослая жизнь, и школьный звонок теперь звучал как-то совсем прощально. Иногда ей даже становилось жаль уходящего детства, и она с некоторой завистью смотрела на невинные забавы одноклассников, у которых еще все впереди. А у них с Юндгельсом уже как будто все решено наперед – как только ей исполнится 18, они сразу поженятся, а может, даже раньше, если родители дадут согласие. Детей они заведут, пожалуй, в 20 – тут возникли некоторые разногласия. Оэлия недоумевала: зачем откладывать? Почему именно в 20, а не раньше? Юндгельс разъяснял: так надо. Его не прельщала карьера учителя химии, он планировал этим летом переводиться в медицинский колледж в Муттхамбэ – ведь в Буримэе был только педагогический. Они будут ездить друг к другу часто-часто. А чтобы оградить себя от чрезмерного внимания однокурсниц, он отпустит омерзительную козлиную бородку.

- Вообще-то в бородатых мужчинах даже что-то есть, - мечтательно отвечала Оэлия. – Но только не с козлиными бородками!

И они беззаботно смеялись. Ее совсем не пугала разлука с Юндгельсом. Пусть он станет врачом, если хочет; конечно, профессия хирурга гораздо предпочтительнее, солиднее и мужественнее; ей и самой так будет лучше. А отношения их от его отъезда нисколько не пострадают. Тем более что Муттхамбэ – это совсем рядом, рукой подать.

Да, другая, совсем другая жизнь теперь пошла у Оэлии. Ей больше не приходилось придумывать успокоительные отчеты для своего отца – он, как и все вокруг, изменил отношение к ней и прекратил свои ежедневные допросы и досмотры ее дневника и тетрадей. Больше не нужно было и для самой себя ничего придумывать, искусственно перекрашивая серые и пресные будни, напрягая воображение. Они, эти будни, теперь и сами по себе, без ее усилий радовали глаз весенними красками, клокотали волнующими событиями и были вкусны без дополнительных приправ. Даже в уединенном уголке за школой вроде бы отпала необходимость – давно уже Оэлия туда не заглядывала. Она была счастлива и горда, как Ассоль, дождавшаяся Грэя.

       ***
Когда в дверь неожиданно позвонили и на пороге появилась, невинно тараща жизнерадостные голубенькие глазки, госпожа Арлянт, никому и в голову не пришло, что ее визит может так сильно повлиять на чью-то жизнь.

Вообще-то г-же Арлянт было свойственно вот так внезапно появляться, как тать в нощи, и надо сказать, эти ее явления ничего хорошего ни разу не принесли. К примеру, она материализовалась именно в тот момент, когда Оэлия вдохновенно изображала на промокашке симпатичного учителя истории. Кто же мог вообразить, что посреди урока г-жа Арлянт, не имевшая к истории ни малейшего отношения, заглянет именно в этот класс? Ее зоркий орлиный взор мгновенно выхватил Оэлию как раз в момент жалкой попытки засунуть предательскую промокашку под дневник. У их классной был прямо-таки безошибочный нюх на проделки учеников. Похоже, что настоящей ее страстью было вовсе не преподавание домоводства, а поиск и наказание провинившихся. А жизненное кредо обозначалось тремя словами: «уличить, пристыдить, наказать». Ну, если и не наказать, то до смерти напугать. Худшее наказание для Оэлии Мигис – старая сыщица совершенно точно «просекла» это, несомненно, предать нарушительницу в карающие длани ее отца.

Г-жа Арлянт и Хатрик Мигис трудились над моральным обликом подопечной рука об руку многие годы и отлично понимали друг друга даже без слов. В результате методичного воспитательного процесса выросла личность, умеющая тщательно маскировать свои подлинные чувства, мысли и поступки от того, кто представлял опасность. И, согласитесь, что ей оставалось делать: ведь малейшая оплошность с ее стороны могла обернуться либо драматическими, либо травматическими последствиями. Тройка в дневнике, перехваченная записка, участие в побеге с урока грозили Оэлии в лучшем случае раскатистым скандалом, в худшем – более или менее легким сотрясением мозга или рассеченной губой.

Но поскольку г-жа Арлянт уже третий год пребывала на пенсии, ее грозный облик как-то стерся, потускнел и уж, по крайней мере, не вызывал в Оэлии безотчетного чувства опасности. И желание учительницы побеседовать кое о чем тет-а-тет с ее отцом не заставил ее сердце екнуть и бешено заколотиться, как при виде нечистой силы. Все, их власть закончилась. Палачи вышли на пенсию, а их жертвы – на свободу, по негласной амнистии. Поэтому на просьбу г-жи Арлянт Оэлия, не пряча счастливых глаз, только пожала плечами: мол, конечно, пожалуйста, как вам будет угодно, и, великодушно предложив чаю, проводила в комнату, где также отдыхал от неусыпного многолетнего контроля над дочерью Хатрик Мигис.

Педагогический дуэт интимно удалился, притворив за собой дверь. Переговоры длились минут 20, по истечении которых Оэлия узнала, что за дверью против нее и Юндгельса созрел коварный вражеский план.

«Безобразие! Я ведь запрещал, кажется! Нет, этому надо положить конец!» сотрясал Хатрик чудесный весенний воздух, подгоняемый ветерком с балкона при участии тюлевой занавески. От его голоса ветерок сник, воздух сгустился от ядовитых испарений и прокис, а занавеска замерла и как-то убито, дохлой птицей повисла. Мигис до того вышел из себя, что надел на нос сразу двое очков – для дали и близи - и от этого выглядел вдвойне устрашающе.

- Да-да, - вторила г-жа Арлянт. – Пора прекратить эти вздорные отношения. Мало ли к чему это приведет? Ведь вы взрослый человек и понимаете, о чем я говорю?

«Я ему покажу, как совращать малолетних!» - погрозил Мигис своему отражению – он уже стоял перед зеркалом, затягивая на шее полосатую нейлоновую петлю. За свои 45 лет искусство галстукозавязывания так и не далось ему, а жена еще не вернулась с работы, чтобы ему помочь, и его раздражению не было предела. «Терпеть не могу эти удавки! Пускай сама задушится!» рявкнул Хатрик и яростно швырнул подарок жены в зеркало.

 - Рано еще нам успокаиваться! - шумно вздохнула г-жа Арлянт, кокетливо поправляя шляпку, похожую на шлем с кадуцеем.

- Благодарю вас, вы вовремя просигналили!» - Мигис с чувством пожал ей руку, как старому боевому товарищу.

И окрыленные общей благородной целью – безжалостно рвать и топтать сорняки «слишком ранних отношений», педагоги рысью, чтобы «не упустить драгоценное время», удалились. Оэлия проследила, как две фигуры напористого, всегда готового к склоке Хатрика Мигиса и непотопляемой, также страстной охотницы до скандалов г-жи Арлянт во весь опор пересекли двор, яростно жестикулируя, и растворились за углом, в направлении дома, где жил Юндгельс.

…Оэлия неподвижной статуей сидела в углу своей комнаты, не включая свет. Она не могла видеть себя в зеркало, но точно знала, что ее лицо покрывается красными пятнами. За эти полтора или два, а может, и все три часа она съела все мандарины, какие были в дома, а это никак не меньше двух килограммов. Жаль только, что одними пятнами все и ограничится. Потерять бы сознание, не видеть ничего и не слышать. «Умереть, уснуть…».

«Поди сюда», - приказали ей, и она, словно зомби, поднялась и пошла за ними и выслушала все, что ей было сказано.

- Он недостоин тебя... Явно не имеет серьезных намерений», - звучали их голоса, как сквозь вату.

- Вел себя не по-мужски, - вкрадчиво втолковывала г-жа Арлянт. Ее незабудочные глазки расцвели пышным цветом. Она выглядела вполне удовлетворенно: все вышло так, как она и предсказывала.

Оэлии больше всего на свете хотелось резко встать, выпрямиться, взять стул, на котором она сидела, точно приклеенная, и хорошенько хрястнуть по их довольным физиономиям – да так, чтобы куски, щепки и деревяшки разлетелись в разные стороны. Но вместо этого она пассивно, никак не защищаясь, впитывала ядовитые откровения.

Пришла с работы ее мать, Мирэзия Мигис. После она признавалась, что, готовя чай для непрошеной гостьи, хотела, войдя в комнату, где заседал мини-педсовет, плеснуть кипятком в эти невинные глазки. Однако и она ничего этого не сделала и лишь подчеркнуто любезно улыбнулась, с безукоризненной грацией ставя поднос с чашками и кренделями на стол. Только г-жа Арлянт и Хатрик Мигис никогда не отказывались от решительных действий, совершенно не опасаясь кого-нибудь там обжечь или задеть.

- А еще эти тайные поездки! По ночам! Чем вы там занимались? Уж явно не цветочки собирали! Не восходом любовались! – пробивалось сквозь вату.

- Мы вовремя вмешались, - резюмировала г-жа Арлянт. – Когда-нибудь ты все поймешь сама и будешь благодарить, что мы уберегли тебя от ужасной, роковой ошибки.

- Простите, г-жа Арлянт, - произнесла ледяным тоном Оэлия, которую трясла мелкая дрожь. – Я еще не все уроки приготовила.

- Ах, конечно-конечно! – закудахтала учительница. – Прошу прощения, я тебя отвлекла немножко…

- Иди, занимайся, - повелительным жестом отпустил ее Хатрик Мигис.

Всю ночь Оэлия, стуча зубами, твердила: «Боже, как холодно…» и «Как я хочу умереть!» Ее горло распирало от упреков, которые ей хотелось высказать своей бывшей «классной: «Как вы могли? Ведь я вам доверяла!» Оэлии вспомнились слова Овода, которые он сказал монсиньору Монтанелли: «Я верил вам, как Богу, а вы мне лгали всю жизнь!».

И вот так, шепотом репетируя роль, которую на этот раз ей уж точно не удастся сыграть, Оэлия ненадолго ушла в черный просцениум забытья. Там бродил неприкаянный Гамлет, а сквозь него проходила по многу раз Офелия. Она кого-то искала – наверное, его, Гамлета, но почему-то не находила. А он не замечал ее. Это зрелище было таким безутешно печальным, что Оэлии захотелось вырваться куда-нибудь, где не так темно и мрачно. Нащупав тяжелый бархатный занавес, она резко отдернула его в сторону. За бархатом оказался тонкий шелк оранжевых штор, а в свою очередь за ними кисло отравленное безрадостное утро. Это был свет, но не тот, который она искала.

Оэлия с тоской поняла, что не умерла и даже не заболела. Ей придется встретиться с тем, кто вчера заполнял ее жизнь. Теперь это тень без солнца. Вчера она была богатой, сказочно богатой. Но теперь вдруг ее заставили усомниться в подлинности тех сокровищ. Золото и драгоценности оказались фальшивыми – так, во всяком случае, утверждали двое взрослых, умудренных жизненным опытом людей.

…Он не дал ей войти в класс – перед первым уроком, взяв за руку, молча повел в лаборантскую при кабинете химии. Гулко звякнули по кафельному полу стулья, он поставил их визави, и они, сев, уставились друг другу в воспаленные глаза.

- Этой ночью я хотел повеситься, - хрипло проговорил он, наконец.

- Я тоже, - придушенно откликнулась Оэлия.

Он стукнул себя кулаком по колену, и в его глазах блеснули слезы.

- Они хотят сделать из тебя марионетку, - сказал он с отчаянием. – И я боюсь, что им это удастся.

- Что? Что они тебе там про меня наговорили?

Он махнул рукой.

- Я боюсь, - опять начал он. – Я очень боюсь за нас. Но ведь мы постараемся их победить, правда же?

Они продолжали встречаться, теперь уже совсем тайком. Когда где-нибудь в конце улицы вдруг появлялась фигура, чем-то напоминающая Хатрика Мигиса, Оэлия сильно бледнела. К ней опять вернулся прежний страх, точно старый пес, который не мог жить без плохого, но привычного хозяина.

ГЛАВА VI

Оэлия в очередной раз отложила кисть, сунув ее в тазик с водой. Опять она мазнула краской по стеклу, и ее надо поскорее стереть, пока не засохла. Она устала от собственной рассеянности, от волос, которые лезли в глаза и щекотали нос, и вообще от того, что все идет не так, как надо. Раньше ей стоило только подойти к окну – и там обязательно оказывался Юндгельс. Больше его там нет – гляди-не гляди.

И напрасно она так ждала летних каникул. Как только закончились занятия в школе, их отношения стали сходить на нет. При случайных встречах на улице она ждала объяснений, но их не было. Ограничившись несколькими поверхностными фразами, он ехал дальше на своем велосипеде. Словно не этот человек еще совсем недавно говорил, что не может и полдня прожить, не повидавшись с ней.

«Что случилось? Почему? В чем дело?» - допрашивала Оэлия то зеркало, то мокрую от слез подушку. Может, все дело в ее отъезде? Ее родители еще пару лет назад решили переехать в Громбельгрод, поближе к ее старшей сестре Ильге. Хатрик Мигис объехал добрый десяток городов, прежде чем нашелся подходящий вариант обмена. В Громбельгроде красиво – там много музеев, театров, статуй и фонтанов. А главное - там есть, где учиться. Там не один колледж, как в Буримэе, там их целое множество, есть из чего выбрать. Правда, Юндгельс сразу сник, как только Оэлия радостно сообщила ему о переезде ее семейства.


- Но чего ты боишься? – спросила она. Ее лицо светилось. Разве плохо, что она будет жить в таком замечательном городе, как Громбельгрод? Многие люди об этом только мечтают! И ведь это нисколько им не помешает! Едет же Юндгельс учиться в Муттхамбэ, и ничего.

- Конечно, ничего страшного, - согласился в конце-концов Юндгельс, стирая с лица тревогу. – Я буду приезжать туда, по крайней мере, раз в месяц. Там живет мой друг, он недавно женился. Помнишь, я ездил к нему на свадьбу? Мы тогда только начали с тобой встречаться.

Они шли теплым вечером по улице с опустевшими домами. Никто не встретился им на пути, и они были совершенно одни. Не одни – вдвоем.

- Как ты похожа на свою маму, - сказал он, не сводя с нее глаз. – Кстати, как бы нам с ней познакомиться?

Оэлия улыбнулась.

- Мой отец на следующей неделе едет в Громбельгрод, улаживать дела с обменом. Вот тогда, без него, как раз и будет удобно к нам придти.

Она представила, как они втроем будут сидеть, отражаясь в полированных шкафах, и пить чай. Им будет тепло и уютно.

Но помешала какая-то мелочь, и они решили отложить эту ответственную церемонию до лучших времен.

А может, он боится, что там, в большом городе, она забудет бедного провинциального студента? Ей вспомнился один разговор; они зашли тогда в пустой детский сад и сели на стоящие рядом зеленые скамейки, повернувшись спинами друг к другу.

- Вот уедешь, и там у тебя будут гораздо более интересные кавалеры, - сказал он вдруг.

- Глупости, никто мне не нужен, - сопротивлялась Оэлия.

Но он упрямо качал головой.
       
- Будут, будут, - и при этом не переставал улыбаться.
       
- Чему ты все время улыбаешься?
       
- Это маска. Чтобы не показывать, что на самом деле творится в душе.
       
- Не понимаю, зачем нужно это скрывать, - пожала она плечами.

Но теперь-то еще как понимала! Ей приходилось все время теперь носить маску – и дома, и на улице. А уж знал бы кто-нибудь, что творится у нее в душе! Она познакомилась с невидимыми тварями, которые и кусали, и царапали, и душили ее в общем, не оставляли в покое ни днем, ни ночью, заставляя метаться от чувства полной безнадежности до иллюзорной надежды, что ничего не изменилось, что все по-прежнему у них с Юндгельсом.

Наконец, как-то раз выяснилось, что Юндгельс пропадает в библиотеке, что, в общем, не было особенно странным – ведь он готовится к поступлению в институт; где же ему и быть? Но терпение Оэлии лопалось; ведь он опять как бы не понимал, что заставляет ее страдать своим отсутствием – стоит себе как ни в чем не бывало и болтает с молодыми учительницами. Она сунула ему в руки книгу, которую он давал ей почитать, а между страниц вложила его фотографию. Теперь ясно?

Он догнал ее на ступеньках школы; они сели на некий гимнастический снаряд на спортивной площадке. Мимо пробежал, пиная мяч, младший брат Юндгельса с хитренькой улыбкой: мол, жених и невеста. Ее одноклассники звали десятилетнего Тервика не иначе как «деверь» Оэлии.

Они молча посидели рядом; он пробовал улыбнуться, но у него не получалось. Она старалась держать голову как можно выше. Ей хотелось резко смахнуть дурацкую улыбку с его лица, и она заставила себя сказать:

       
- Мы можем, наконец, поговорить серьезно?

Собственный отчужденный тон и какой-то неузнаваемый повзрослевший голос испугали ее саму: а что, если все и вправду серьезно? Может, он просто не решается ей сказать ужасные слова: «Между нами все…». А тут она сама возвращает ему фотографию! Ну, и ладно. Ну и пусть.
       
- Что тебя не устраивает в наших отношениях? – спросил Юндгельс уже без улыбки.
Она промолчала, подыскивая едкие слова, точно соскребывая капельки серной кислоты со стенок пробирки на «лабораторной».
       
- Я слишком лезу в душу?
       
- До души ты так и не добрался!
       
- Ты хочешь сделать мне больно?

Он закрыл ей рот поцелуем, и она трусливо сдалась. Ссора не получилась. Все осталось как есть – туманно и неопределенно. Юндгельс смотрел на нее теперь как сквозь запотевшее стекло. Или Оэлия на него так смотрела, из-за с трудом удерживаемых слез.

…От запаха краски ей стало нехорошо. Она вытерла тряпкой руки и вышла на лестничную площадку, чтобы отдышаться. Мимоходом взглянула на себя в зеркало. Волосы больше не золотились, глаза не блестели. Где оно, то сияние, что окружало ее тогда на дискотеке? «Я подурнела, - констатировала Оэлия. – И даже как будто постарела. Я чувствую себя так, будто мне не 16, а все 30 или даже 40. И почему, в самом деле, он должен меня любить? Ничем не примечательная, скучная, да еще и злая. Характер у меня стал просто невыносимым.»

В подъезде ей полегчало, но ненадолго. С верхнего этажа потянуло несвежим мясным бульоном. В углу на лестничной площадке, пролетом выше стояло переполненное мусорное ведро; сверху горку съестных отходов венчал бараний череп в светящемся ореоле сине-зеленых мух. Как все черепа, он глумливо щерился, мухи вокруг него восторженно звенели. На перилах сох красно-желтый ковер; над ним струился золотистый живой столб пыли в солнечном луче.

Вместе с мясным запахом из верхней квартиры медлительно сползала вниз вкрадчивая восточная музыка. У нее был странный замысловатый, гипнотический ритм: словно невидимая танцовщица перескакивает через ступеньки – сначала через одну, затем через три, опять через одну, через три, через пять – и опять через одну. А потом ныряет в пространство ковра и там змейкой извивается в линиях узора, словно запутавшись в них. Ее гибкое тело с тонким станом и острыми плечиками легко принимает любые формы – складывается то в треугольник, то в ромб, то закручивается овалом. Она делает это так ловко, у нее все получается, нет ничего невозможного для нее. Вот кто настоящая волшебница она, а не Оэлия.

Оэлия больше ничего не может, кроме как плакать и вспоминать короткое время своего могущества. Увы, теперь она полностью беззащитна.

У верхних соседей праздник, там совершают жертвоприношение каким-то неведомым богам. Каждое воскресенье в шесть утра в квартиру Мигисов звонят, и на пороге оказывается какой-нибудь старик в тулупе и меховой шапке – даже летом; у него из-под мышки равнодушно глядит жертвенный агнец. Старик беззубо улыбается и с сильным акцентом произносит только одно слово – фамилию своего рода; к нему принадлежит и он, и верхние соседи, и все, кто приезжает к ним на их праздники. Мигисы терпеливо указывают пальцем наверх, и житель степей, церемонно кланяясь и почтительно улыбаясь, пятится на третий этаж.
Кто-то прошел мимо распахнутой парадной с магнитофоном, и ее оглушила совсем другая музыка – что-то вроде той, что была тогда на дискотеке. В подъезд ворвалось надрывное: «Все напоминает о тебе, а ты нигде…». И тут Оэлия ненадолго увидела над собой Юндгельса. Он танцевал, и его окружало облако темно-красных испарений. Что это? Кровь? Вино? Случайно ли возникло это видение? Может, и вправду он сейчас где-то на дискотеке и веселится без нее?

Оэлия решила вернуться домой, но ее окликнули сверху. Она подняла глаза и увидела смуглое личико Гусильды, дочки верхних соседей.
       
- Можно к тебе зайти на минутку? – спросила Гусильда, старательно улыбаясь и очаровательно кося и без того узкими глазами.
       
- Вообще-то я занята, окно крашу, - объяснила Оэлия, с отвращением осознавая, что оправдывается перед малолеткой. – Но если только на минутку…

Гусильда ей не нравилась. Однажды, пару лет назад эта девчонка, младше Оэлии года на полтора, подошла к ней во дворе с непристойным предложением – пойти с мальчишками в подвал; при этом она недвусмысленно пояснила, что они там проделывали уже не один раз и, глядя Оэлии прямо в глаза, добавила: «Это было так приятно…» Оэлия почувствовала, как ее обдало волной какого-то нечистого жара, который опалил ее кожу и слизистые оболочки. Она с трудом выслушала ее, хотя ей хотелось заорать на нее и хорошенько оттолкнуть от себя, так, чтобы она улетела в свой поганый подвал навеки вечные. Но… В общем, она поступила так же, как ее мама с мадам Арлянт. Проклятая сдержанность!

Юндгельсу тоже не импонировала Гусильда. «Пустая кокетка», так он отозвался о ней в ответ на ее попытку напустить на него свои липучие флюиды; они с Оэлией тогда прощались, как обычно, на лестничной площадке возле квартиры Мигисов.
       
- Попробуй водичку, - протянула Гусильда стакан воды. – Это дедушка двоюродного брата моего отца привез. Чистая, из минерального источника.
       
- Он живет в селе под Муттхамбэ, - добавила она, вдруг усмехнувшись, словно зная об их с Юндгельсом ночных поездках за тюльпанами.
       
- Муттхамбэ? – как завороженная повторила Оэлия и машинально выпила воду, не ощущая вкуса. Ей хотелось немедленно вытолкать незваную гостью и остаться одной. Даже глоток давался ей с трудом из-за комка в горле.
А Гусильда смотрела на нее, не отрываясь, узкими хитрыми щелочками и загадочно улыбалась.
       
- Ты такая хорошенькая, - пропела она, не сводя с нее глаз.
Оэлия чуть было не подавилась. «Чего она от меня хочет?» - она взглянула на соседку сквозь матовое стекло стакана. Несмотря на юный возраст, Гусильда казалась гораздо опытнее в некоторых вещах, и это ее смущало.
       
- Да-да, ты гораздо симпатичнее этой Лимпазии или, скажем, Кахинды, хотя за ними бегают все мальчики в нашей школе, продолжала она. – У тебя и личико, и фигурка что надо. Будь ты немного поувереннее в себе, все бы это заметили, а не только наш учитель химии. Кстати, как он, бедняжка, переживет твой отъезд?
       
- Ну и что, - вспыхнула Оэлия. – Когда мне исполнится 18, мы все равно поженимся.
И тут же поняла, что совершила великую глупость, поделившись этой новостью. Глаза Гусильды едва не выскочили из орбит.
       
- Чего? – она вдруг сложилась пополам, как та змейка-танцовщица из ковра. – За Юндгельса – замуж?
       
- Да, а что такого? - Оэлия растерялась, не понимая, к чему она клонит.
       
- Да ничего, - кокетка состроила невинную гримаску. – Просто мне кажется, что он не очень-то тебе подходит. Тебе нужен кто-нибудь более… импозантный.

На Оэлию словно подуло холодным ветром. Как из подвала или из преисподней. Она застыла, потеряв всякую способность защищаться.
       
- Ну ладно, я пошла. Не буду тебя отвлекать, - и Гусильда удалилась, прикрывая ладошкой довольную улыбку.

Оэлия механической куклой направилась в свою комнату, достала из школьного портфеля круглое зеркальце в белом пластмассовом футляре (подарок тетки) и собралась посмотреться в него. Но ее одеревеневшие руки внезапно задрожали и выпустили зеркальце, которое, упав на пол, незамедлительно хрустнуло.

«Ну, вот и все, - подумала Оэлия. – Это конец».

ГЛАВА V

Был прекрасный жаркий июльский день. Оэлия чувствовала себя значительно лучше, даже едкое жжение в горле почти унялось. Наконец-то они едут! Последний месяц она пребывала в Бардо между жизнью и смертью. Она почти никуда не ходила, не могла ничего делать. Только иногда возвращалась к прежнему увлечению твердила на разные лады стихи, особенно часто повторяла слова: “Что смерть? Боли крик мгновенный!” Черно-белая строчка, как ей казалось, пронзительно кричала с гладкой мелованной страницы и как будто стремилась вырваться на волю. А может, стихи были и не при чем? Все это происходило в самой Оэлии это ей хотелось больше всего поскорее покончить с неподвижностью, вырваться из уже почти не своей квартиры, не своего города, не своей жизни. Она заставляла себя медленно бродить по улицам, прощаяясь с ними. Однако ноги не желали ходить, они быстро переходили на бег и вприпрыжку приближались к будущему.

Сегодня - она это чувствовала - все будет хорошо. Все будет так, как ей хочется.
Впереди нее ширкал подошвами сандалий мальчишка, немного похожий на Тервика. Он на ходу читал книжку и, естественно, через шаг спотыкался. Оэлия искоса заглянула через плечо чем же таким он увлекся? Ого, да это учебник химии! Явно новенький, только что из школьной библиотеки. Вот это да, в разгар каникул...Надо будет рассказать об этом Юндгельсу. Они вдвоем посмеются над серьезностью пацаненка, и это будет похоже на то, как говорят между собой супруги. Даже у Хатрика и Мирэзии Мигисов случаются порой подобные идиллические минутки. Вот и у нее с Юндгельсом все наладится, надо только цепко держаться за ниточку надежды, не упускать внутреннюю уверенность в том, что все идет как надо. И даже собственное отражение снова стало нравиться ей; особенно позавчера, в стеклянном бабушкином серванте - ее фарфоровая кожа и белый, с нежными цветочками сарафан замечательно гармонировали со старинным чайным сервизом. Как жаль, что Юндгельса не было рядом на бабушкином диване! Ну, ничего, сегодня на ней этот же сарафан, и уж он сослужит ей верную службу!

А вот и совершенно забытый уголок за школой. Оэлия остановилась, и сердце начало потихоньку щемить. Но она взяла себя в руки - так недолго и упустить заветную ниточку... И все-таки что-то заставило ее оглянуться, в последнее время ей часто казалось, что кто-то смотрит на нее сзади. Мимо промелькнул белый фартук школьницы, оттененный зеленью листвы. И лицо со светлыми кудряшками, так похожее на ее собственное. Нет, той, вчерашней девятиклассницы больше нет на свете. Есть только сегодняшняя повзрослевшая Оэлия Мигис, почти невеста, а той, вчерашней, больше не существует. Кстати, о невестах а какое платье она выберет? Белые ей почему-то не нравились. Нет, белое - это как-то по-зимнему. Может быть, лучше розовое или с нежными цветочками, как вот этот сарафан?

За матримониальными размышлениями она незаметно дошла до дома Юндгельса. Осмотрела себя придирчиво, поправила бретельки сарафана, втянула живот. Что еще? Побольше уверенности так, кажется, советовала Гусильда? Для этого следует немного перевоплотиться, влезть в чью-нибудь подходящую шкуру допустим, английской королевы. Или нет, королева - слишком сухая и холодная. Лучше что-нибудь типа куртизанки. Взгляд чуть-чуть томный, рот приоткрыт, грудь вздымается... Главное - не переборщить. А то, если еще и бретелька сползет с плеча...

Оэлии припомнился курьезный случай из своего казавшегося ей далеким отрочества. Было это года два или три назад. Выходя из речки, она заметила на берегу своего одноклассника и помахала ему рукой. Его ответная реакция показалась ей странной - мальчишка сделал невидящие глаза и отвел взгляд. А дело было именно в этой предательской бретельке! В возрасте 13 лет обнажить грудь перед мальчиком казалось немыслимым развратом.

Юндгельс сжал ее прохладное нежное тело в тончайшей кожуре сарафана. Она поняла, что сейчас между ними может произойти все то, что происходит между мужчиной и женщиной. И она не будет ему препятствовать ей стала привычна мысль, что он уже почти ее муж. Оэлия застыла в его объятиях, ожидая дальнейших событий. Но объятия немного ослабли, разжались. Значит, он все еще ее бережет. Ну что ж, и правильно. Какой он разумный. Конечно, так будет лучше. Пусть все произойдет позже. Они ведь скоро увидятся.
Юндгельс отнес ее на руках в комнату и, опустившись в кресло, усадил к себе на колени. Осторожно отодвинул бретельку, поцеловал плечо и дальше... Что ж, пора. Не 13 же лет. Интересно, как это выглядит со стороны? Она покосилась в стояшее напротив кресла большое зеркало и увидела целующихся двойников. Похожи на немножко пьяных. Хм... “А мне здесь как будто лет 25”, - подумалось ей. Однако хватит, надо отвернуться, закрыть глаза. Кто смотрит в зеркало, когда тебя целуют? Лезет же в голову всякая дребедень. Не забыть бы про мальчишу с учебником рассказать. И адрес его, точный адрес Юндгельса записать номер дома и главное индекс спросить. Индексы люди всегда забывают спрашивать, а ведь из-за этого письма могут задерживаться.

       ***
В толстых пачках писем, отправленных до востребования, не было ни одного на имя Оэлии Мигис.

Заходя в третий раз на почту, Оэлия загадала - да или нет. Если у почтальонши на ногтях будет розовый лак - да. Бордовый - нет. Этот цвет напоминал ей то видение в подъезде, в кроваво-винных тонах.

На сей раз цвет почтальонного маникюра был какой-то промежуточный, неопределенный. Оэлия то явственно нащупывала заветную ниточку, то ощущала в пальцах пустоту. Все, сегодня последний раз. Больше на почту она не придет. Это состояние так похоже на то, что было перед отъездом из Буримэя - вроде бы ты все еще здесь, но ни этот город, ни этот дом уже не принадлежит тебе.

Оэлия вышла на улицу. В ее руках была пустота. Куда идти? Конечно, не домой. Спрятаться бы от всех. Здесь, в Громбельгроде она еще не отыскала себе тот заветный оазис, где можно побыть одной. Кругом слишком много людей - глаза, глаза, глаза. И еще здесь много роскошных дворцов, но при этом ни одного дома, где тебя ждут. Здесь нет друзей - есть только приятели, нет родных - вместо них знакомые, нет любимого - одни кавалеры.

Юндгельс все правильно предугадал - она пользовалась большим успехом среди мужской части класса. И все они вправду очень интересные: один ужасно много читает и еще, когда берет ее под локоть, словно обдает теплой волной; другой готов ради нее мчаться на другой край города и сдавать за нее макулатуру; третий предлагал научить игре на гитаре. Но ей было с ними холодно и пусто. И почему только Юндгельс не пишет ей? Ведь все же было еще вчера. Было в самом деле! Жарким июльским днем в его прохладной комнате с занавешенными шторами и крашеным свежевымытым полом они условились, что она первая напишет, как только узнает свой будущий адрес, а главное - индекс. Ведь из-за ее отца можно писать только “до востребования”.

Но когда они приехали в Громбельгрод, у нее никак не получалась сесть за письмо. Она почти совсем не оставалась одна, да и листка бумаги все под рукой не оказывалось. Но сильнее всего ей мешало какое-то охватившее ее оцепенение при малейшей попытке сосредоточиться на письме. Не было сил пошевелиться, встать, выйти из дома. Через неделю они отправились в гости к Ильге, в приморский городок Зюме. Там она все время - и когда купалась в море, и когда нянчила ребенка Ильги, и когда свекровь Ильги учила ее плести корзины, и даже, когда, объевшись слишком густыми сливками, лежала без чувств на прохладном полу - все время думала о Юндгельсе. И в муже Ильги она находила черты Юндгельса. И что ей стоило узнать у родителей индекс, а у сестры попросить листок бумаги и пару монет, чтобы сходить на почту? Что? Ей казалось, что как только она спросит что-нибудь у родителей или даже просто скажет: “пожалуй, пойду прогуляюсь”, так они сразу же обо всем догадаются, и у нее ничего не выйдет.

А что если на нее навели чары? Замкнули уста, сковали руки-ноги? Украли душу?
Вернувшись от Ильги в свое новое жилище, Оэлия дождалась, когда родители уйдут из дома и заставила себя все же взяться за письмо. Однако оно никак не получалось. Не находились нужные слова, слова не складывались в предложения, а главное - не находилась нужная интонация. Клясться в вечной любви, лить слезы, уверять, что соскучилась? Нет, Оэлия этого не умеет. Да к тому же, он ведь, может быть, уже и забыл о ней. Лучше что-нибудь нейтральное. Мол, была у Ильги, и там было хорошо, но не хватало Юндгельса. Письмо получилось короткое и наигранно веселое. Понять из него, как бывает Оэлии, когда она остается один на один с терзающими ее тварями, было невозможно. Но ведь девушка должна быть гордой - так учила ее мама, Мирэзия Мигис.

Полная сомнений, Оэлия отправила это письмо-записку, не слишком надеясь получить ответ... Следующее, второе ее письмо получилось еще короче. Оно состояло всего из двух предложений. Но если он все еще ее любит, это не должно его смутить. На сей раз Оэлия переправила его не почте, а через бывшую одноклассницу, Лувию Стоплит, которой она доверяла. Лувия собиралась посту-пить в тот же колледж, что и Юндгельс. Буримэй городок маленький, там все друг друга знают. Как только на почте увидят письмо на адрес Юндгельса со штемпелем Громбельгрода и без обратного адреса, сразу же догадаются, от кого оно. Пускай лучше его передаст Лувия, так надежнее. И если и тогда не придет ответ, то будет уж точно все ясно.

Вскоре пришло письмо от Лувии. Она недоумевала: “Спрашиваю Юндгельса, что у вас происходит с Оэлией? Он отвечает: ничего”.

Ну, вот и все. Умерла невеста, отмучилась. Кстати, белый сарафанчик в цветочек здесь выглядит довольно нелепо. В Громбельгроде девушки одеваются в почти что скафандры: джинсы, куртки, тяжелые ботинки. Локоны пришлось обрезать. Местная школьная директриса окинула ее критическим взглядом и вынесла вердикт: в парикмахерскую, срочно.
И вот она осталась совсем одна без поцелуев и свиданий, без золотых волос, без солнца. Никогда не вернуться ей в теплый ночной город с очень рано расцветающими тюльпанами. Впереди только длинный узкий переулок, похожий на тоннель. Совершенно безлюдно, как ей и нужно. Можно остановиться и постоять так, глядя в небо. Над головой нависла тяжелая свинцовая туча, беременная градом. В Буримэе град случался только летом или весной, здесь в любое время года. Он не щадит никого, даже тех, кому и без того зябко и неуютно. И до дома далеко. Да и есть ли у нее теперь дом? В Буримэе уже нет, а в Громбельгроде то жилище, где они поселились втроем с родителями, - еще не дом. И Оэлии тоже нет. Есть только воспоминания и несбывшиеся надежды, которые еще предстоит достойно похоронить. Вчерашние дни закружились перед ней в обратном порядке, словно быстро разворачивающаяся пленка с кадрами фильма: поцелуи в зеркале, дискотека и ее сияние в закрытом классе, Юндгельс несет ее на руках через лужу с огромным мартовским солнцем в небе и на воде, поляна с тюльпанами. И платье в цветочек, улетающее куда-то ввысь, под облака...
       
- Ну, хватит, пойдем уже, - услышала она чей-то требовательный голос. - Нельзя так долго стоять и смотреть вверх. Замерзнешь, да и голова закружится.

Оэлия встрепенулась. Но эти слова, конечно, относились не к ней, а к маленькой девочке лет пяти. Как и Оэлия, малышка серьезно и с каким-то настойчивым ожиданием смотрела в небо. Сверху начали сыпаться крошечные беленькие лоскутки, мало похожие на обычный снег. Нет, это были клочки неотправленных писем, а может платья невесты, оставшейся навсегда в своих мечтах.

Сквозь белую мглу проступило лицо... Боже, да ведь это Юндгельс! Глаза у него растерянные, воспаленные, как тогда в лаборантской, после рокового визита г-жи Арлянт.
       
- Почему, ну почему ты мне не ответил на письма? Почему ты молчишь? - прошептала Оэлия так, чтобы никто, кроме Юндгельса, не мог ее слышать.

На этот раз он даже и не пытался улыбнуться. Таким огорченным и беспомощным ей не доводилось его видеть. Горячие крупные слезы катились по его небритым щекам. Обещанную бороду он так и не отрастил.
       
- Мне не дают... аспиды и василиски, - с трудом выдавил он сквозь всхлипы и медленно растворился в снеговом облаке.
       
- Дождик! - донесся опять детский голос.
       
- Я же говорю, пойдем скорее домой! - сказала ей мать. - Ну, хочешь, я расскажу тебе сказку?
       
- Про принцессу, цветы и злую колдунью?
       
- Можно и про колдунью.

Тут они прошли мимо Оэлии, и она увидела лицо женщины. Да ведь это же дама в белом! Как странно, что за все время Оэлия ни разу о ней не вспомнила! И с Юндгельсом они никогда не говорили о ней. Может быть, она смогла бы объяснить, почему вот странно все сложилось у них с Юндгельсом?
       
- Постойте! - крикнула Оэлия. - Подождите!

Они не оглядывались может, не расслышали? Она побежала следом, опередила их.

       
- Вы меня не узнаете? Я из Буримэя. Помните, вы мне билет в Муттхамбэ...

Но женщина с дочкой и теперь не остановились и даже не посмотрели в ее сторону. Что же это? Может, они глухие и слепые? Непохоже. Выходит, они не видят и не слышат только ее? Чем объяснить, что мимо нее прошли так, словно ее нет? Оэлии стало не по себе. И еще она уловила в этой женщине и этой девочке некоторое сходство с собой, что-то в чертах лица определенно было общее с ней самой.

       
- А принцессу потом расколдуют, и она опять встретится с принцем? - спросила девочка.
       
- Через много-много лет, - ответила женщина. - Но сначала им придется пройти через много испытаний и страданий.
 
- Папа! - оглушил Оэлию радостный вопль девочки.

К ней подошел муж с висящей на шее дочкой и тонко благоухающей охапкой свежайших тюльпанов. Ее обдала волна ощущений из аромата цветов, смешанного с дорогим одеколоном, и прикосновений бороды и оранжево-алых лепестков. “Как, среди зимы?” - едва не спросила Оэлия, но поняла, что основательно забыла о времени - ее ноги обуты в белые туфли, и под ногами - твердая земля с пробивающейся зеленой травой. Муж открыл перед ней дверь, но что-то заставило ее, прежде чем войти, оглянуться.

В длинном коридоре переулка стояла совсем молодая девушка в оранжево-красной курточке и, запрокинув голову, изучала небо. По ее щекам бежали ручейки то ли слез, то ли воды от растаявших снежинок. Что-то в ее лице показа-лось Оэлии знакомым. Ей захотелось что-то сделать для этого съежившегося полуподростка. Она крикнула: “Эй!” и махнула рукой. Но девушка ее не слышала и, похоже, не видела. Муж легонько подтолкнул Оэлию вперед, и дверь за ними закрылась.

...Оэлия поежилась - зима наступила как будто внезапно, пока она стояла здесь, всматриваясь вверх, и в легкой демисезонной курточке стало зябко. Снег с дождем исчиркал перспективу, и дама с девочкой исчезли из вида. Оэлии не хотелось идти назад тем же переулком-тоннелем. Она вышла на оживленную улицу и огляделась по сторонам. Ведь должна же найтись другая дорога, которая приведет ее к новому дому.


Продолжение следует...