рассказ Блаженны нищие духом...

 
       Александр Скуридин

       БЛАЖЕННЫ НИЩИЕ ДУХОМ...
       
       (отрывок из романа "Колдун")


       Между тем "виновник" изумления Степана сидел на крыльце своей избы и из ивовой ветки строгал ножом дудочку.

       Проня непременно хотел, чтобы она походила на свирель Безуглова, который в прошлый год на свадьбе залихватски сыграл "Комаринского". Тогда, казалось, что ноги присутствующих сами неслись в пляс. Но Проне больше всего нравилась другая мелодия, которую он однажды слышал рано по утру на берегу Кромы в исполнении егеря.

       Сизов вышел тогда со двора с самыми первыми лучами восходящего солнца миновал, полусонную еще деревню и приблизился к берегу реки. Вот здесь-то он и услышал необыкновенную мелодию. Играл Безуглов самозабвенно. Причем играл он в такт пению жаворонка, что взлетел ввысь и оттуда изливал в чистоту неба, на землю, на траву, окропленную утренней росой, свою радость бытия.

       Проня как бы прирос к пригорку, не смея пошевелиться, боясь спугнуть эту нечаянно услышанную радость общения в звуке человека и крохотной пичужки.

       И, еще, - он всегда ощущал в Степане нечто близкое в себе, то, что присутствовало порой в малых детях. Нет, конечно, не в тех, кто, вырастая, целиком уходили в мир, где безраздельно властвовали злоба, раздражительность, а порой и гнев, и полное непонимание друг друга. Его, Прони, мир, как и мир малых детей, светел и наполнен покоем.
       Об этом, переполняющем душе покое, и пела свирель.

       А потом Сизов увидел и другого слушателя: Любу Никодимиху. Люба стояла за кустами жимолости, светлая, красивая, немного похожая на Феню из его, Прони, грез. И слезы тихой радости появились на чистом лице заведующей клубом и избой-читальней.

       Поп-расстрига Сизову не нравился. Да и кому мог нравиться бывший батюшка, который ранее говорил о Боге, о любви и прощении, а потом стал ярым ненавистником Распятого? Говорили, что ненависть к религии у Никодима началась после того, как побывал он у смертного одра Колдуна. До этого Никодим был обыкновенным пропойцей. И если он хулил Бога, то лишь по пьяной лавочке. Хотя... на ту лавочку он садился каждодневно, громкогласно и горестно вопя о перековерканной своей жизни.

       Да была ли она, полновесная, у такого человека, которому изначально давалось многое, что оказалось в конце-концов просто не под силу?

       А ведь есть батюшки, искренне верящие в то, что говорят пастве. Есть те, кто по-настоящему и безбоязненно несут свой нелегкий крест в стране, разворачивающейся лицом к явному безбожию.

       Об этом развороте Проня слышал от отца Ювеналия, благочинного, чей округ сузился в то время до действующих приходов в Диброво и в Акимовке. Правда, во время войны с соизволения самого Сталина начали в массовом порядке открывать церкви. Но в Вертлугах приход так и не удалось до сих пор восстановить не только по причине того, что Божий храм был превращен в амбар, но и из-за падения авторитета иерея.

       А в храме хорошо: певчие поют, и благодать, о которой так проникновенно здесь говорится, на самом деле спускается прямо в души молящихся. Надо только уметь увидеть ее сердцем, как мог это делать он, Проня-дурак.

       Но дурак ли он? "Блаженный..." - всегда ласково называет Сизова, как и других юродивых, отец Ювеналий. И весь причт дибровского собора приветлив и добр, не в пример властям. А что еще мило людскому сердцу, как ни любовь и доброта?

       Когда землю сковывала стужа, по устоявшемуся снегу брела ватага "дураков" и "дурищ" от деревни к деревне в надежде прокормиться и обогреться у добрых людей. И такие люди всегда находятся, как ни бедна и убога их собственная жизнь. Подать нищему и сирому всегда считалось на Руси богоугодным делом. А такие ватажки, составленные из представителей двух-трех деревень, несли новости о жизни в этих деревнях, о церковном, невидимом, вроде бы, присутствии.

       - Вам отец Серафим велел кланяться, - говорил, обычно, носитель вести. - И псалтирьку передает.
       - Ах, он сердешный! Ноне туго, сказывают, во храме Божьем истинным слугам Христа приходится?
       - Туго, матушка, туго. Хулители злобствуют.

       - Спасибо за поклон и псалтирю. Божие люди, прошу вас к столу. Чем богаты, тем и рады!
       - Премного благодарны...

       И так от сердца к сердцу тянется незримый лучик, именуемый Надеждой на то лучшее, что придет когда-нибудь. И если даже не придет на этом, то на том свете - непременно!

       И носители этих лучиков юродивые, "божьи люди", всегда готовы поделиться не только весточкой об участниках таинства, но и о том, что батюшка, крестивший чадо, помнит о нем. Блаженные проникновенно передают ту непосредственную чистоту и веру, которая незримо горит в их по-младенчески наивных сердцах.

       - А в Акимовке церковного старосту Федора Грибова забрали, сказывают, враг он народа, - степенно передает новость кто-либо из ватажки.
       И приютивший на ночь "божьих людей" истово осеняет грудь и лоб размашистым троеперстием.
       - Грибов? Хороший человек! Помолимся, братия, о нем...

       Домочадцы и "братия" кладут поклоны за того, кто невинно пострадал. Да разве, только, о гонимых властью? На Руси испокон веков принято сострадать преступникам, пусть это будут даже "убивцы".За них молятся, ставят свечки в церквах: "За спасение души..."

       И сама Русь, необъятная, сирая, многострадальная, имеет душу, истинным выразителем которой является простой человек, а не те властители, чьи портреты обязательно развешены в начальственных кабинетах и в "присутственных" местах.

       Ватажка – братство, по сути бесполых людей, объединенных горячей любовью к Христу, защитнику обездоленных. И нет в действующем храме более восприимчивой части паствы, чем "блаженные", пропускающие через свое расширенное, незачерствелое сердце проповеди, в которых, как раскаленный угль, звучат слова Спасителя.

       И одна из заповедей Иисуса гласит именно об этих людях: "Блаженны нищие духом; ибо их есть Царствие Небесное".

       Нищий - тот, кто по-настоящему смиренно просит подаяние, кто полностью преодолел свою гордыню. И если каждый из насельников Матери-Земли станет постоянно выпрашивать подаяние духовное, то только тогда возможна перемена этого, жестокого пока еще по своей сути, мира. А юродивые, ироды, "дураки" и "дурищи", именно те нищие, что как раз и блаженны духом, ибо у них более ничего нет, не считая жалкой одежонки: нет ни гордыни, ни нечестивых помыслов. И бредут они к странноприимным местам, избегая, как черт ладана, мест "присутственных". Бредут они от деревни к деревне, зачастую и в лютую стужу, чтобы делать то дело, к чему они призваны Господом на белый свет.

       И они, блаженные, очень восприимчивы к музыке, так как их сердца открыты Слову, что, как известно, было в начале всего мироздания, и которое представляло собой Изначальный, Божественный Звук. И отголосок того Звука слышал Проня в пении свирели Безуглова.

       И Люба Никодимиха, затаив дыхание, слушала ту музыку.
       А потом Степан и Люба, обнявшись, прошли в прибрежные кусты...

       Взаимоотношений мужчины и женщины Сизов не понимал. Ему все люди виделись, как некие огни, что светились изнутри той оболочки, что называется телом. И если огонь тот чист и ярок, то и носитель духовного пламени близок к природной сути самого блаженного.

       И Феню Проня видел в виде огня, трепещущегося в тревоге за своих детишек.

       И ему хотелось, изготовив дудочку, успокоить Климову, встревоженную появлением этого взлохмаченного и угрюмого человека, называемого мужем, целебной, лечащей душу мелодией.

       Но, как и случалось ранее, из музыкального инструмента, изготовленного юродивым, лилась не сладкая музыка, а отдельные, резкие звуки.
       Привлеченные ими к крыльцу, где сидел Сизов, потянулись дети.

       - Проня! Пронечка! - заканючил соседский мальчик Сашок, - дай мне немного подудеть!
       - Мне!.. И я хочу! - закричали его товарищи по игре в русских и немцев.
       - Хорошо, получается? - спросил, радуясь, Сизов.
       - Ага!

       - Лучше, чем у Степана?
       - Это, который Колдун? - Сашок остановился.
       - Да, - подтвердил Проня.

       - К его дудке маманя запрещает касаться, говорит: "В камень запросто можно превратиться". А у Колдуна свирелька точь-в-точь живая, так и поет. И у тебя она, Пронечка, такая.

       - Ну, тогда забирайте ее, я себе еще одну сделаю.
       - - Мы пошли, - сказал Сизову Сашок и авторитетно заявил товарищам. - Это будет у нас сигнал к атаке! - И лихо высвистал музыкальную строчку из "Интернационала".

       А Проня остался сидеть на ступеньках, размышляя над словами соседского мальчика.

       Степана Безуглова он не только не боялся, но относился к нему благосклонно: Колдун один из немногих взрослых, кто был к юродивому уважителен. Именно, он - уважителен, а не жалостлив, как обычно бабы! Более того, Безуглов единственный в деревне, кто мог входить в истинный мир, где Сизов находился постоянно.

       А этот мир другой, насыщенный густыми и яркими красками, где звезды поют песни, и сама земля вздыхает и шепчет ласковые слова: "Прохор... Прохор... Мы едины с тобой. Ты хочешь услышать разговор прорастающей травы? Слушай..." И трава тихо-тихо начинает свой шелест-писк детскими голосами: "Ах, как здесь хорошо!.. Как красиво... Я расту вверх к огромному теплому шару... Его звать солнце... Откуда ты знаешь?.. Я старше тебя на целый день!.. День? Что такое день?.. А ты поживи с мое, тогда узнаешь!.."

       Трава для Прони была живой, а не просто растительностью, поэтому его двор никогда не был вскопан, и здесь с диким буйством росли бурьян и чертополох. Здесь настоящее раздолье для мелюзги в их играх

       Малые дети - вот кто наиболее близок к Сизову, да еще верующие люди из тех, кто видел божественное проявление в любой другой душе. А остальные закрыты, запечатаны той самой каиновой печатью, о которой говорится в Писании. Они, хотя и говорят часто: "Господи, помоги!..", но сами не верят в Его могущество, в Его незримое присутствие.

       В тот самый, первый и памятный раз, шел Сизов босиком по лугу, освещаемому печальной луной, и душа его воспаряла на крыльях благоговения перед величием природы. И Проня увидел Его, идущего навстречу с терновым венцом на челе. Внутри головы юродивого как бы разверзлось, и потекли мысли ясные, преисполненные особого смысла, и язык не был более косноязычен.

       - Ты - Христос? - спросил Проня, охваченный неизъяснимым волнением.
       - Да.
       - А почему Ты так печален?

       - Как не быть печальным, видя поругание веры, людскую злобу и ненависть? Где завещанная Мною любовь?
       - Я люблю тебя, Господи!
       - Знаю, Прохор. И поэтому Я здесь.
       - Почему Ты заключил мою душу в глухую оболочку? Я не как все...

       - Ты - дитя Божие, и Мое дитя. Ты, Прохор, пришел в этот мир нести непорочное, младенческое восприятие, иначе он навсегда закоснеет. А броня тела непрочна. Твоя душа легко будет отныне проходить сквозь нее, сообщаться с горним и отдавать свет окружающим тебя. И, еще, - явится один человек, кто станет заботиться обо всей деревне, которой просто необходимо пережить это нелегкое время. Ты станешь ему помощником.

       - Я - юродивый?..
       - Именно ты!
       - А как я узнаю его?
       - У него будет свирель...
       И Иисус начал таять...

       Он, он, Колдун!.. Вот кто явился в Вертлуги со свирелью, околдовывавшей слушателей! Нет, не окаменевать от ее пения должны люди а, наоборот, оживать после длительной спячки их душ!

       И вновь броня-оболочка наделась на сущность Сизова. Но теперь он уже глубоко внутри ее знал, что нашел того самого человека, о котором ему когда-то поведал Распятый...
       Шепчи, трава, и ласково сияй солнце!