Детство Кубышкина, Повесть 1990 год

Повесть о любви, по мотивам личных переживаний.


       Мысли о возможном существовании жизни после смерти приходили Кубышкину ещё в детстве. Когда он, полон искреннего энтузиазма, желая поглубже проникнуть в недра науки, проводил долгие летние дни на даче, в естествоиспытаниях.
Испытывал он, как правило, кузнечиков, или других членистоногих братьев, на предмет жизненной необходимости им, их многочисленных членистых конечностей. Лишая насекомых опорно-двигательного аппарата самым примитивным способом. Кожа на брюшке кузнечика натягивалась и с лёгким щелчком выпускала из себя очередную лапку. В глаза пациентам молодой человек старался не смотреть, ему было неловко за принесённые им в ходе испытаний неудобства. И как бы извиняясь за это, он убеждал себя в том, что оторванные лапки могут отрасти снова. А если и нет, то эти жертвы, принесённые во имя великих открытий, были не напрасны. Результаты своих наблюдений Кубышкин сопоставлял с фазами луны, строил сложные графики и всё заносил в секретную тетрадь, надеясь когда-нибудь произвести фурор в традиционной зоологии, или, как минимум, продать ценную информацию за границу.
       Солнце слепило глаза, заставляя сжиматься длинные чёрные ресницы, от которых отлетали ещё более ослепительные тонкие струйки света. Пахло ни с чем несравнимым, выжимающим слезу, июльским днём из полузабытого детства, доносящего до нас лишь смутные ощущения, игру теней или запахи. Когда казалось, что ничто не может пошатнуть тот глубоко нравственный и загадочный мир, в котором Кубышкин сидел на первом ряду в партере, и с волнующим любопытством следил за развитием таинственного сюжета. Когда все взрослые казались огромными, двигающимися статуями древних богов, откровенно не желавшими вникать во многие существенные проблемы, с которыми ежечасно сталкивалась юная душа главного героя…
       От неожиданного прикосновения чьей-то руки Кубышкин вздрогнул и выпустил крупного кузнечика. Оказавшаяся на свободе тварь не стала вникать, кому обязана неожиданному спасению и, судорожно перебирая тремя, чудом-сохранившимися лапками, растворилась в траве.
       Обязана она была маме Кубышкина, полной женщине с добрым лицом, у которой после недавно-перенесённой простуды не закрывался левый глаз. И даже, когда она спала, Кубышкину казалось, что за ним следят – не портит ли он мебель, не грызёт ли ногти или ещё чего-нибудь…
- У вашей жены неврит глазничного нерва, - сообщил доктор.
- Хорошо, что не язычного, а то бы у неё рот не закрывался, - сострил папа.
Старается, - с умилением подумала уставшая женщина, погладив недовольного сына по голове, - Доктором будет. И изобразив на лице гордую уверенность за свою старость, принялась рисовать в своём наивном и беззлобном воображении фантастические картины медицинских будней своего сына:
Кубышкин в белом халате, превозмогая усталость, скальпелем гигантского размера пытается сразить уродливое чудовище, на груди которого большими буквами было написано «НЕВРИТ». На вопрос, почему именно неврит, мама будущего целителя человеческих тел, ответить бы не смогла. Просто, в то далёкое и счастливое время она ещё не знала других проблем со здоровьем. Вспотевший лоб и честные глаза Кубышкина не оставляли сомнений в победе медицины над страшной болезнью. Да, доктором, только доктором, - ещё раз подумала мама…
- Не дождётесь, - неожиданно сказал Кубышкин уставшим голосом и вытер пот со лба.
-Что?
- Не дождётесь, повторил он ещё раз, встал с травы и удалился в сторону реки.
…Кристально-белый халат окрасился расплывающимися алыми пятнами. Разбитое колено подкосилось, герой рухнул на изрытую землю. А коварный недуг, взмахнув чёрными крыльями, медленно оторвался от земли и отправился искать новые жертвы.
- Ну не хочешь доктором, тогда – учителем, - очнувшись, простонала растерянная мама, оглядываясь по сторонам…


Девочкам в классе Кубышкин не нравился. Точнее, не он сам, а его противная привычка повергать психоанализу любое проявление внимания к его персоне. Им казалось, что, выискивая закономерности в их поведении и, пропуская всякий душевный порыв через мясорубку логики, он всё портит и превращает любовь в патологическую физиологию. Кубышкин представлялся им непонятым интеллектуалом с большими странностями. Всё странное вызывало повышенный интерес: душевное одиночество, неразделённое чувство юмора, большие карие глаза.… И зудящая надежда, что именно она, хотя бы на время, станет частью его странной жизни, сможет понять, что именно хотел сказать Кубышкин, произнося запутанные и порой, обидные фразы, тешила многих из них.
Девочкам в классе Кубышкин не нравился. Они тайно любили его.
Чувства были взаимными. Но разительное отличие в мотивации не оставляло шансов на скорое урегулирование женского вопроса в его жизни. Всё, что нельзя было объяснить, вызывало некоторое опасение, а природное предназначение женщин до сих пор оставалось тайной для юного философа. Хотя было очевидно, что если они рождаются на свет и поглощают кислород, то непременно являются одним из миллионов маленьких звеньев глобальной экологической цепи. И что, вероятно, нарушив её можно непредсказуемо изменить мир. А этого Кубышкин не хотел – он любил природу. А, следовательно, и одноклассниц, мило копошащихся в своих нелепых проблемах.
Кубышкин был честен. Прежде всего, с самим собой. И не исключал возможности существования умных людей помимо себя. Поэтому всякий раз, встретив нового человека, он был готов поспорить с ним на любую тему, и радовался каждой предоставленной возможности доказать правоту своих жизненных теорем. Поражения, что тоже бывало, принимал достойно, без истерик. Но когда дело доходило до обсуждения взаимоотношений мужчин и женщин, пасовал и уходил в сторону. Сказывался недостаток практического опыта. А запретная тема всё чаще возникала в разговорах, тревожно витала в воздухе и собиралась по каплям в грузное облако, нависая над головой, готовое вот-вот пролиться на Кубышкина своей многотонной массой, сбить с ног бурлящим потоком страшных откровений и унести за собой в неизвестность.
В его голове проносились кадры из чёрно-белых послевоенных мелодрам. Глаза героини, полные наигранной страсти, рука с платочком, прижатая к подбородку, колхозное поле, ночь…. Сейчас польётся песня. Получив от Катеньки разрешение на экспериментальный поцелуй и оговорив все условия, Кубышкин молча стоял в дверном проёме. Мешали руки. Пауза затянулась, надо было срочно подобрать нужные слова…
- Не надо слов, - как-то по-особому и вдруг прошипела Катенька. И положила руку онемевшего экспериментатора себе на бедро.
- Я у тебя первая?
- В некотором роде – да.
       Тут Кубышкин неожиданно вспомнил о многих важных делах, которые скопились за последний месяц, о том, что уже поздно, о маме, о её здоровье… Он чувствовал опасность.
Опасность исходила от маленького ротика, окружённого невинными пухленькими губками, которые неумолимо тянулись к нему. Зашкаливало датчики. Возрастающая тревога пульсировала в ушах, не находя выхода металась в замкнутом пространстве черепа. Железный голос начал отсчёт: десять, девять, восемь, семь…, каждой цифрой попадая в такт, распирающему виски колокольному уханью, … шесть, пять, четыре…. Тревога рвалась наружу. Катенькины губки сжались, вытянулись в трубочку и, расслабившись, приоткрыли влажное отверстие юной плоти.… Три, два, один. Есть стыковка, - пронеслось в перекошенном сознании, и Кубышкин ощутил своими губами Катеньку.
Истребитель вышел из пике и с пронзительным воем начал заход на мёртвую петлю…. Стоп!
       Катенька сидела на подоконнике, зажав руки между коленями, всем своим видом излучая смущённую радость. Её губы были ещё горячи и блестели. Кубышкин стоял в шаге от неё, пытаясь зацепиться взглядом за любой посторонний предмет. Но глаза не слушались и, вопреки воле, находили запретную блестящую цель, чтобы снова капитулировать. Ещё не полностью осознав, что всё-таки произошло, он отошёл от окна, посмотрел на часы, а затем как-то неуклюже, роняя вещи, стал собираться.
- Я же говорила, что тебе понравится. А поцелуй меня ещё, - Катенькин голос изменился, она стала кокетничать.
- Не сегодня.
- Ну, пожалуйста. Один разок.
- Ни разок, ни пол разка. Извини, мне надо всё обдумать.

       Кубышкин шёл по улице, отмахиваясь от пережитого, как от назойливой пчелы, жужжащей то справа, то слева. Откуда-то узнавшей, что он ел на завтрак медовое печенье.
- Ну, съел я твоё печенье, что с того?! Ах, Катенька, Катенька…


       …На грани первого познания,
       Однажды не сдержав порыв,
       Ты тайну водрузила знаменем,
       Рукой дрожащей приоткрыв…


       Именно так сказал об этом поэт Кубышкин. Кроме прочих своих недостатков, он был ещё и поэтом. Но он не писал стихов. Он думал стихами. И, порой, выдавал одноклассникам целые поэмы, которые никто никогда не записывал. Постепенно они забывались под впечатлением от новых и новых. Кубышкину не было их жаль. Ибо, как небу может быть жаль дождя, - это слёзы мои.
       Так и наш друг брёл по жизни, глядя на окружающий мир через разрез прищуренных глаз, пытаясь оправдывать чужие нелогичные поступки, и выплёскивал на окружающих его людей и животных золотые цепочки слов и мыслей.

       Перед тем, как принять какое-нибудь щекотливое решение, пред сложным делом, требующим особой концентрации воли и энергии, а порой, и без особой нужды Кубышкин садился на старый диван у окна и долго смотрел в мир. Он не пытался что-то увидеть, не вглядывался в лица прохожих. Он просто смотрел в окно, превратив это, незаметно для себя, в некий очищающий ритуал.
       Внизу, над шевелящимся ковром из людей, машин и атмосферных осадков витал дух озабоченности. Озабоченные существа встраивались в живую серую мозаику, дополняя собой, и без того унылый узор осенней улицы. В этом беспрерывном хаотичном потоке Кубышкин находил подобие символической реки и, обладая аналитическим складом ума, часами просиживал у окна, уставившись на «бурлящую воду», в ожидании озарения глобальной идеей.
Если идеи не стучались в гостеприимную голову юного философа, он, кутая ноги в одеяло, приходил к грустным выводам о быстротечности жизни, суровости местной климатической зоны и крайней несправедливости учительницы по географии. И, мысленно, пожелав мира и спокойствия каждому дому, отправлялся спать. И только поразительная черта, равноправно сочетающая в женщинах крайний эгоизм с природной необходимостью о ком-то заботиться, не хотела укладываться в юношеском мозгу рядом с привычными стереотипами. Долго не давала уснуть, заставляла ворочаться. Пока невесомое тело плавно не поднималось к потолку, и через открытое окно, вылетало в красочный мир, наполненный мыльными пузырями, где безоблачное детское небо не было омрачено тучами повседневных проблем.


       Выходило солнышко из-за леса чёрного.
       До чего же родина у меня огромная.
       Выходило ясное из-за леса белого…
       До чего же девушки, вы порой, несмелые.


       Кубышкин был застенчив. И он знал об этом. Часто, не подавая внешних признаков, его душа плавилась от смятения, загнанная обстоятельствами в тупики, ранее неведомых ситуаций. Заготовленные речи захлёбывались на первых же словах, не выдержав прямого взгляда. Застенчивость прогрессировала. Поджидала за каждым углом, нанося болезненные удары в самые незащищённые места. Невостребованные эмоции находили выражение в стихах, распускаясь пышными бутонами на благодатной почве. И повествование в них от женского лица являлось следствием робких попыток реабилитировать своё ущемлённое мужское начало.


       Любовь пришла ко мне нежданно.
       Обрывки памяти кружат.
       Ты повстречался, долгожданный,
       Чему, наверное, не рад.
       Избыток чувств меня тревожит,
       Душа сомненьями полна.
       Ещё один декабрь прожит,
       Но я отчаянно больна...
       Ты окружишь меня заботой, -
       Я приготовила бинты.

       Мне часто снятся самолёты,
       Пропеллер,
       небо,
       я и ты…


       Кубышкин отличался завидной целеустремлённостью. Вся проблема заключалась в отсутствии цели. Это удручало.
Он точно знал, что наибольшее удовлетворение приносит не сам факт достигнутого результата, а ежеминутное присутствие смысла, пускай призрачного, понятного ему одному. Этакое ощущение невидимого маяка, задающего направление движения энергии и мыслям, высвечивая на горизонте манящее очертание, от чего всё остальное уходит в тень и приобретает второстепенное значение. В его лучах создаётся иллюзия простоты, просыпается уверенность в себе, приятно учащая сердцебиение. Тщеславие рисует картины победных маршей, сознательно умалчивая о потерях, долгие месяцы пути упускаются из вида, а минуты волнующего ожидания тянутся бесконечно. Рождается осознанное желание жить, окрашивая настроение весенними красками.
Это ли не прекрасно? Пусть и обманчиво.


       Я помню себя молодою, – ты был до противного нежен.
       Не долго цвели той весною в окошке тюльпан и подснежник.
       Бывало, присядешь на корточки – глаза синевой переполнены,
       И в каждом по маленькой лодочке. Сыграл бы, да струны все порваны.
       
       Я помню: огни привокзальные взорвут бесконечность перронов,
       Затянешь ты песню печальную под стук полусонных вагонов.
       Любила те песни до проседи, - тоскою цыган по гитарам.
       Не вы с меня обручи сбросите, не я воспылаю пожаром.
       
       Укроет снегами тяжёлыми, промочит худые одежды.
       И снятся ночами таёжными в окошке тюльпан и подснежник…

К чему это я, - подумал Кубышкин, - а какая разница.


       По дороге, ничего не замечая и не оглядываясь по сторонам, шёл маленький человек. Шёл, копаясь в своих извилинах. Делал он это монотонно, давно отработанными движениями, не спеша, просеивая песок памяти через детские ладошки. Попадавшиеся в сито из пальцев камушки были похожи на тысячи других и не представляли интереса.
- Что-то я много думаю, - Кубышкин остановился и отряхнул руки от песка, - Наверно я слишком умный. Да…. Что же у меня жизнь тогда не клеится, раз я такой умный? Вот потому-то и не клеится. Да…, это не выбросишь. Это, как физический недостаток. Мысли-то не удержишь, - они, как птицы. Нет, всё-таки я слишком умный. Я всегда думаю, прежде чем сделать что-нибудь. Или после…
В тот вечер рано стемнело. Кубышкин возвращался домой со школьного концерта. Влажный тяжёлый воздух, не по сезону чистое небо и, слегка настораживающая тишина, - что-то говорило о необычности происходящего. И эта музыка… Кубышкин не просто любил музыку. Он нуждался в ней. Нуждался, как в универсальном препарате от душевной боли. Постоянно черпая из неё положительные эмоции, восстанавливая прорехи своих скудных энергетических запасов. Но неумение извлекать из музыкальных инструментов связанные звуки, мучительно тяготило его. Концерт в очередной раз всколыхнул в его груди тоску по неизведанной нотной грамоте. Тоску старого волка по утерянным клыкам, изошедшего слюной в попытке откусить беззубым ртом кусок свежей телятины. Бессильная злоба по щиколотку в слюне. Постепенно, ужас в глазах телятины сменило удивление, а после, успокоившись, - пренебрежительная улыбка – Ну, парень, ты даёшь!
Ребят из школьного ансамбля такие мысли не посещали. И угрызения совести, рождённые незнанием нот, не мешали им производить на свет великолепные психоделические марши на тему неразделённой любви…
- Ну, парень, ты даёшь!
Проморгавшись, Кубышкин обнаружил, что стоит в луже, по щиколотку в чёрной, отражающей звёзды воде.
- При определённых обстоятельствах это могло бы быть романтичным, - подумал он.
- Так и будешь в луже торчать? – Она стояла рядом, в нескольких шагах и, неморгая, смотрела на него.
Внутри что-то надломилось. Это была Она. Эти волосы, эта кожа…. Эта манера одеваться. И, особенно, эти глаза. Слегка прищуренные, чёрные глаза, наполненные мягкостью и какой-то неимоверно-взрослой глубиной. Язвительно говорящие:
- Я насквозь вижу все твои недостатки. Но ты мне всё равно нравишься.… Какой смешной.
- Если бы все, - Кубышкин окончательно понял - это была Она. И ещё то, что ей известно об этом.
Её глаза сказали:
- Мы знаем, что ты понял это.
- Если окажется, что её зовут Маргаритой, значит, я сошёл с ума.
Кубышкин попытался нарушить молчание, открыл рот, но понял, что сказать нечего.
Её глаза сказали:
- Когда тебе надоест стоять в луже с открытым ртом, можешь проводить меня домой.


       Мысли – они, как птицы. В больной голове что-то зашевелилось и в один миг взорвалось бесчисленной стаей пернатых. Разрастающаяся туча хлопающих крыльев, закрывшая горизонт.


       Укрой мне ноги потеплей –
       Морозом тянет из двери.
       Ты покормила голубей?
       Я слышал, как они скребли
       По крыше тысячами ног.
       И я всю ночь уснуть не мог,
       Боясь, проснутся под землёй…
       Укрой мне раны простынёй.
       Они повсюду у меня –
       Следы железа и огня,
       Неувядающей весной
       На теле алые цветы….