Когда крокодилы выходят на берег

Когда крокодилы выходят на берег

Под вечер 11 сентября 2001 года посольство США в Москве переживало
крайне тяжелый момент. Посол звонил в Кремль и срочно
требовал усиления охраны посольства. Батальон морской пехоты
был приведен в полную боевую готовность. Тяжелые пулеметы незаметно
нацелились на Садовую улицу. Снайперы застыли у амбразур.
Неизвестность выворачивала нервы на изнанку. Звонки в Вашингтон
ни к чему не приводили. Госдепартамент требовал усиления мер охраны,
но отказывался послать из США подкрепления, ссылаясь на
неясность обстановки. Сержант морской пехоты
Джим Джилсбай настороженно осматривал подход к парадному подъезду
посольства США через окуляр винтовки М16.
  Спина сержанта взмокла от напряжения.
Капрал Томи Вайншток подошел к сержанту и посмотрел вперед и вниз
на тротуар.
«Ещё одна идет с цветами. Ненавижу», - сказал Джим и повел прицелом в
сторону женщины лет сорока. «Опасность справа», - заметил капрал.
И точно, размашистыми шагами, с букетом, перевитым траурной лентой,
к входу в посольство приближался парень лет двадцати пяти.
«Ненавижу неопределенность», - уточнил мысль Джим Джилсбай. - «Отсутствие приказа хуже, чем приказ». «Отсутствие приказа тоже
приказ», - глубокомысленно заметил Томи Вайншток. - «Подлежит
  исполнению точно и в срок».
Томи слыл большим оригиналом. Простому техасскому парню Джимми пришлось долго думать, что это было -
еврейский юмор или армейская философия? К окончательному выводу
вплоть до отбоя тревоги в 12 ночи по московскому времени он так и не пришел*.


Лёнька Обломкин стоял в туалете накопителя Шереметьево 1, потел и втягивал в себя сигаретный дым парламента. Делал он это, забыв оторвать двойной фильтр сигареты, и чувствовал себя весьма паршиво. Густой сигаретный дым прибавлял духоты, но абсолютно не заглушал туалетную вонь шереметьевского накопителя. Рядом с ним стоял третий из тургруппы Ларсен, курил и запивал каждую затяжку маленьким, аккуратным глотком пива из жестяной банки. Нервы у Ларсена были железные. Потомок гордых викингов уже осведомился о будущей программе тургруппы — ночлег в гостинице Международная, первый день в центре города, через день — выезд в Петергоф, фонтаны, возвращение в город, ужин, прогулка по Неве на речном трамвайчике для желающих, третий день — осмотр Летнего сада и Васильевский остров, отъезд в аэропорт, прямой рейс в Копенгаген — и упорно лез в детали, заставляя Лёньку повторять одно и тоже по третьему кругу. Обломкин вежливо отвечал и посматривал на часы. Пунктуальность Ларсена удручала своим лицемерием. Наплевать ему на красоты Петербурга и всю программу дневного отдыха. Больше половины группы собиралось от экскурсии откосить, и третий по списку Ларсен был первым энтузиастом. Молоденькие девочки в Петербурге стоили намного дешевле и выглядели привлекательнее, чем в Москве. Кто-то из датчан предпочитал попробовать девочек лет 12-14, другие хотели школьниц старший классов. Контактными телефонами датские, дородные мужики обзавелись ещё в Копенгагене, и тема обсуждалась в открытую в ещё в первый день после приземления в Москве по пути в гостиницу Киевская на первую ночевку.
Лёньке за последние несколько лет приходилось неоднократно летать в Петербург по самым разным поводам и причинам. Если б кто-либо спросил бы его об особом петербургском духе, то Лёнька привычно заговорил бы о летних ночах, дворцах и храмах, бесцветной и грязной воде в каналах, вечно воруемом бронзовом чижике на Фонтанке, затем спохватился бы и уныло хлопнул бы рукой по пустому бумажнику в кармане. Главная красота Петербурга летом — свободный, абсолютно непохожий на чадный, московский воздух, светлые ночи;, рестораны и петербургские молодые женщины, дарящие любому приезжему чувство легкости и счастья городской жизни. Да, именно петербургские женщины придавали воздуху северной Пальмиры нечто неповторимое. Москва кишела проститутками, но у них были деловитые или забитые, вечно жадные и озабоченные лица. Петербургские женщины буквально светились счастьем. Молодые красотки бодро шли парочками и группками в кабаки и рестораны подцепить клиентов, весело щебетали, оглядывали прохожих, качали бедрами и улыбались миру и жизни. В них чувствовалось не просто радость бытия проститутками, а какой-то особый, присущий именно петербуржанкам оптимизм — пусть сегодня не подцепим, или подцепим, но не самых выгодных, всё-таки конкуренция велика, но жизнь прекрасна, а завтра подцепим точно, и от радости успеха жизнь станет ещё лучше. В петербургских проститутках начисто отсутствовало угрюмое московское корыстолюбие. Они не только брали раза в три меньше московских, но и готовы были ехать хоть в провинцию, хоть в Турцию, хоть к черту на куличики, лишь радоваться жизни и заниматься любимым трудом. Нет, конечно, были в Петербурге и несколько иные женщины, но они в вечернее время усталые, грустные рожи на первый план не высовывали, а ходили серые и неприметные, словно прижимаясь к стенкам зданий. Ну, неудачницы, что с них взять, если лицом и фигурой не вышли. Эти петербуржанки изредка завистливо оглядывали более удачливых подруг и прогуливающихся мужчин и абсолютно не портили настроение всеобщего праздника.
Лёнька Обломкин слушал Ларсена, утирал пот с лица локтем и старательно отвечал на глупые вопросы без высокомерного раздражения, присущего завзятым эстетам. Он давно вырос из детского возраста, когда юные интеллигенты воспринимают наслаждение стариной и искусством как нечто обязательное. Напротив, Лёнька уже лет десять назад пришел к выводу о необязательности смакования искусства большинством населения земного шара. Истинное искусство элитарно, как высшая математика, физика или геохимия. Единицы способны понять сложность работы, глубину ума или изощренность воображения. Остальные больше любят крикливые поделки и способны случайно оценить только родственные по настроению произведения, до конца не понимая ход мысли и полет души создателя. Современное восхищение искусством представлялось Обломкину попыткой насильственно обострить степень внушаемости и управляемости образованного обывателя. Попытка воспитания глупа и бесполезна, поскольку обыватель инстинктивно приноровился превращать восхищение перед историей, культурой и искусством в приятную развлекаловку, ни к чему, по сути, не обязывающую. Зимний дворец как дополнение к удовольствию от молоденькой проститутки куда приятнее и меньше давит на психику, чем Зимний дворец как обязательство внимательно слушать и восхищаться мнением экскурсовода, лихо барабанящей программу и неспособной заняться делом, требующем большего ума и сообразительности. Ещё меньше Лёнька был склонен осуждать питерских девиц за радостный вид и счастливую молодость. Чем горевать как московские от невозможности продаться дороже, чем хотелось, лучше воспринять себя реально, что питерские девушки и делали с особым удовольствием. В конце концов, горевать московских никто не принуждал. Иную работу найти легче, платили больше, а мужиков в Москве хоть попой ешь. Недаром московская поговорка гласила, что в Москве проститутки стоят дорого, но хорошая любовница обходится намного дороже проститутки, а хорошая жена — намного дороже хорошей любовницы.
Третий Ларсен не слишком долго терзал Обломкина своей дотошностью. Не успел Обломкин докурить вторую сигарету, как в туалете появился Первый Ларсен тургруппы, бывший по совместительству ответственным за группу от датской стороны и хранителем списка мест увеселений, полезных телефонов и расценок на услуги и товары. Через минуту обмена любезностями и прощальными рукопожатиями Обломкин покинул тургруппу, отлично знающую в какую калитку и когда идти на посадку. Правый карман Обломкина чуть припух от чаевых, состоявших из долларовых и российских купюр. Сумма небольшая, но дополнительные двести баксов за два дня работы лично для Обломкина были неплохой суммой. Турфирма платила 70 баксов в день, и хозяйка турфирмы чуть не лопалась от гордости за свою космическую щедрость.
Лёнька спустился на первый этаж накопителя. Официальная инструкция от турфирмы гласила — ждать, пока самолет не взлетит. Реально маячить на глазах у первого Ларсена и подвергать сомнению его способность посадить группу в самолет было невежливо. Ленька встал у первой калитки прямо у выхода на взлетное поле. С поля дул неназойливый ветерок. Влажная рубашка сразу стала прохладной. Легкие задышали свободней. Подожду минут десять и пойду к автобусу на Москву — решил Лёнька. В автобусе Лёньку не ждало ничего, кроме духоты и сутолоки. Судя по наручным часам, до посадки датской группы в автобус оставалось минут десять. Лёнька Обломкин решил бы не ждать жалкие десять минут и пошел бы прямо к остановке, если бы не пустые места на скамейках. Их было совсем немного — три или четыре места. Видимо, только что большинство пассажиров пригласили в автобус, а новые не успели набиться в этой части накопителя. Лёнька оглянулся в поисках местечка поудобнее и ощутил некоторый дискомфорт. Как будто кто-то упорно смотрел ему в спину и взглядом то ли давил на жалость, то ли просил о помощи. Лёнька оглянулся ещё раз. Особым мистицизмом Обломкин не отличался, голоса, ниспосылающие небесные откровения, не слышал, а, если время от времени доверял внутреннему чувству, то исключительно от представления, что подсознательно наш мозг способен увидеть через глаза или услышать через уши чуть больше, чем может сразу понять. Видимо, что-то было в выражении лица какого-то из пассажиров, когда Обломкин бросил взгляд вокруг себя, выбирая местечко поудобнее. Одно из мест показалось Лёньке неожиданно привлекательным — в тени и прямо на ветру, буквально в шаге от прохода на летное поле. Лёнька уселся, взялся за рубашку у чуть подергал её. Воздух быстро остудил вспотевшую грудь. Легко вздохнув, Лёнька огляделся. Ощущение сигнала бедствия исчезло, но Обломкин был готов поклясться, что сигнал бедствия издавал именно пассажир, рядом с которым по странному стечению обстоятельств захотелось отдохнуть Лёньке перед прогулкой по жаре до автобуса на Москву.
Рядом с Лёнькой сидел потрясающий по своей колоритности старик. Седые волосы, крупная, поджарая фигура, умные, жилистые руки, ни малейшего признака усталости от жары и потрясающее лицо. Старик словно сошел с картины, изображающей идеального американца из серии белый, англосаксон, протестант на пенсии. До интеллекта Хемингуэя лицо старика чуть не дотягивало, зато от него буквально веяло порядочностью, чувством собственного достоинства и умом человека, сумевшего на старости лет не потерять активности, независимости, привычки думать и интереса к жизни. Старик сидел слегка наклонившись и положив локти на колени. Он словно уже раз десять сумел слетать из Москвы в Питер и новый рейс выглядел для него столь же обыденным, как прогулка из комнаты в комнату в собственной квартире.
Лёнька перевел глаза на лётное поле. От яркого света хотелось прищуриться. Большинство самолетов стояло без признаков готовности к скорому отлету. Только у одного примостился бензозаправщик. Мимо самолетов лениво проехал автобус и исчез, заслоненный стеной у выхода, мешающей рассмотреть левый конец летного поля. По громкоговорителю объявили подачу автобуса под очередной рейс. Обломкин посмотрел на часы. До посадки датчан в автобус оставалось минут пять или десять. Старик, сидевший рядом, прослушал объявление с небольшим интересом. Лёнька посмотрел на старика и решил, что он, наверняка, русский. Да, внешность колоритная, но так легко выслушать объявление и понять, что рейс чужой, не зная языка, практически невозможно. Лёнька снова посмотрел на летное поле и тут только сообразил — спина, старика выдавала чуть напряженная спина. Пусть он хоть трижды русский и понял дикторшу с полуслова, но так напряжены и сдержаны бывают только провинциалы, оказавшиеся в первый раз в незнакомом аэропорту и боявшиеся выглядеть нелепыми из-за естественного волнения. И ещё — старик был неестественно сух. Остальные пассажиры взмокли от жары, а старик переносил аэропортовскую парилку абсолютно естественно и чувство комфорта придавало ему внешнюю уверенность.
Лёнька повернулся к старику и спросил:
«Куда летите?»
Старик дернулся и изобразил непонимание. Тут только Лёнька Обломкин окончательно сообразил, что перед ним беспомощный американец, и повторил вопрос по-английски. Старик явно обрадовался и быстро объяснил, что летит в Петербург.
«Где ваши спутники?» - удивился Лёнька.
«Лечу один. Меня проводили до аэропорта, в Петербурге должны встретить», - уверенно ответил старик и объяснил, что привык летать самостоятельно и не побоялся в России изменить своему принципу. Судя по интонации старика, Лёнька был обязан прийти в восхищение от его храбрости. В ответ Обломкин улыбнулся вполне искренне и сочувственно. Ему давно надоела экономия турагенств и посредников на провожатых. Сам Обломкин оказался в накопители только благодаря доброте работниц аэропорта и личному обаянию. Старика же провожатые бросили у контроля по принципу «долетит — хорошо, не долетит — невелика потеря, деньги уже успели слупить». Лёнька тщательнее оглядел соседа. Старик выглядел образцовым трудягой из американской провинции для плаката «на таких держится Америка». Работал, вырастил детей, дожил до заслуженной пенсии, а остался крепким и сохранил чувство собственного достоинства, словом, не чета затюканным городской гарью и вечной борьбой за выживание за счет соседей по городу и планете эмансипированным ловкачам из Нью-Йорка. Настоящий белый, англосаксон, протестант, из тех, что дали стране язык, традицию, культуру, волевой стержень, нравственные ценности и до сих пор хранят их, вопреки сумбуру в мозгах и голливудскому нарциссизму жителей больших городов.
Лёнька спросил номер рейса и успокоился. Посадку на рейс ещё не объявляли.
«Да, да», - откликнулся старик на важную информацию. - «Я тоже так думаю». Почему он думал именно так, а не иначе, Лёньке было непонятно. Наверно, выучил наизусть приблизительное время посадки и звучание номера рейса по-русски. Затем старик сделал паузу и начал говорить безудержу, словно облегчая душу, уставшую от неопределенности. Лёнька узнал, что старика зовут Лани Гвордни, что он всю жизнь проработал на заводе, выбился сперва в бригадиры, затем стал супервайзером и недавно вышел на пенсию. Теперь он путешествует по свету преимущественно в одиночку. Друзья его отговаривали от поездки в Россию, но он не побоялся и теперь ему будет, что рассказать им. Им останется только слушать и удивляться. Лёнька спросил о жене. Старик чуть запнулся и ответил, что жену путешествия не интересуют. Лёнька решил не дожимать старика до признания о разводе и мгновенно спросил о детях. Дети, как и полагалось взрослым людям, предпочитали активно работать и далеко не ездить.
«Я тоже далеко в отпуск не езжу», - заявил Лёнька. - «После долгой поездки хорошо недельку отдохнуть дома, а дома ждет работа».
«Вот, вот!», - воскликнул Лани Гвордни. - «Я на пенсии и могу себе позволить поездки. Уже всю Европу объездил, в Мексике и на Ямайке побывал». - и продолжил монолог.
Американские монологи о себе и жизни удивительно однообразны и словно сочинены после совета лектора — расскажи за границей о себе и вас полюбят. Произносятся монологи напористо и с улыбкой. Лёнька смотрел на благообразную улыбку старика, вежливо поддакивал, изображал восхищение и неожиданно поймал себя на мысли, что кроме восхищения Лани Гвордни хочет от него ещё чего-то. Но понять собственные ощущения от беседы Лёнька не успел. Диктор объявила о подаче нового автобуса под посадку. Самолет летел в Сыктывкар. Старик выслушал пояснение и продолжил монолог.
Из кармана появилась маленькая фотография дома с газоном перед входом и машиной сбоку — главный козырь таинственного лектора для всех американцев за пределами родины. Вас оценят, когда вы узнают что вы американец, а по настоящему поймут и полюбят, что вы американец, только увидев дом с машиной. Идея умная — бессильная зависть в рамках христианской традиции в отличии от мусульманской в большинстве случаев шустро трансформируется в искреннюю и бескорыстную любовь. Недаром в 19 веке зависть к европейской жизни превратилась в России в искреннюю и безответную любовь к европейской культуре, а, когда Европа стала завидовать достатку Америки, обожание к Европе стало перерастать в России в страстную и ещё более безответную любовь к США. Дом Лани Гвордни был типичным для южных штатов Америки. За блеском краски угадывались стены из тонких досок, простота и дешевизна конструкции и полное отсутствие системы отопления или печки, без которых в России прожить невозможно.
В качестве ответной вежливости Лёнька немного рассказал о себе и снова ощутил волну напряжения, исходящую от американца. Как будто американец уже не просто ждал, а именно хотел вытянуть Лёньку Обломкина на какое-то действие. Причину напряжения Лани Гвордни логически понять было невозможно. Обломкин говорил по-английски хорошо, более того, ему приходилось общаться с американцами больше, чем с англичанами. Поэтому слова и выражения Обломкин выбирал именно под американского слушателя и строго выдерживал все правила политкорректности.
«Хороший дом и очаровательная лужайка. Откуда вы родом?» - спросил Обломкин, указывая на фото и придавая лицу открытое, радостное, чисто американское по непринужденности выражение. Вернись он сейчас во времена перезрелого Горбачевского социализма и общайся с американцем в своем родном Научном Институте, он бы обязательно скорчил бы сахарное лицо. Всё-таки из таких мелочей складывается общее впечатление, необходимое для того, чтобы любознательные, российские бездари мужского и женского пола не начали бы за спиной говорить о сухом и неправильном отношении к гостям страны. Здесь недоулыбнулся, там забыл восхищенно ойкнуть или жестом показать некоторую приниженность своего статуса, начнутся за спиной пересуды, а там и до оргвыводов рукой подать. Но Лёнька Обломкин был не на работе, а трехэтажных хором, каждые ценой в десяток американских тонкостенных домов, в Подмосковье больше, чем опят в лесу в урожайную осень. Старик обрадовался комплименту и назвал какой-то маленький городок.
Обломкин спросил о штате.
«В Луизиане, на севере штата», - старик словно удивился вопросу. Лицо его зачем-то стало грустным. - «Наверно, не слышали?»
Лёнька пожал плечами. Ощущение напряжения, идущего от американца, достигло предела, но Лёньке было лень включать охранительный инстинкт, думать, имел ли в виду его сосед свой городок, размером со среднюю деревню или штат, и проявлять особую осторожность. Он в своей стране на самых законных правах отдыхает после работы**, да ещё старику помогает не пропустить рейс на Питер.
«Слышал про ваш штат, но немного — Миссисипи, плодородные поля, жаркий климат, пальмы», - вываливать полностью познания в географии и истории не хотелось. Зачем, например, вспоминать историю продажи Луизианы Наполеоном Соединенным Штатам и происхождение креолов. Гвордни, достаточно услышать его фамилию, к креолам, то есть потомкам французов, не относился. - «И, конечно», - улыбнулся Обломкин. - «Слышал о ваших крокодилах в Миссисипи и болотах. Что они зимой в засуху из воды выходят и по полям вдоль воды гуляют».
«Аллигаторы!», - негодующе вскричал Лани Гвордни. Он всю беседу ожидал повода уличить Обломкина хоть в чем-то и продемонстрировать умственное превосходство. - «Это в Африке и Азии живут крокодилы, а у нас аллигаторы»
Громкая речь старика о недопустимости применения слова крокодил к истинному американскому аллигатору длилась минуты две. Глаза Лани блестели от гордости и осознания важности истины. Обломкин уныло вздыхал. Речь Лани Гвордни неожиданно прервала дикторша, объявившая столь желанный обоями рейс на Петербург. Обломкин сообщил приятную новость старику. Тот бодро вскочил, радостно пожал Лёньке руку, схватил чемодан и со словами «в Америке живут именно аллигаторы, это надо знать!» поспешил к указанному Обломкином выходу. Спина его стала прямой, а лицо помолодело лет на пять.
Лёнька посмотрел на летное поле и усмехнулся. Он давно вышел из возраста, когда полагается стыдиться подобных ошибок. Тем более, старик жаждал Лёнькиной ошибки с избыточным рвением и упором на жалость. Как надо относится к таким людям, Обломкин знал очень хорошо.
В автобусе на Москву было очень жарко, капли пота нудно ползли по лицу и спине Обломкина. Хотелось выскочить из автобуса, достать неизвестно откуда полотенце, раздеться и вытереться насухо. Он думал, как часто мы не замечаем многого в американцев, хотя в родной стране схожих примеров хоть отбавляй. Зависть, что делает с нами зависть! - решил Обломкин и ещё сильнее захотел вытереться насухо.


Примечания:
* Сами американцы признают, что 11 сентября объявили в посольстве в Москве о повышенных мерах безопасности. Отбой произошел после массового прихода людей с выражением соболезнования. Именно так, работники посольства ждали нападения. Впрочем, лучше всего о психологии американцев за границей говорит история убийства Иванова в аэропорту Манас в Киргизии. Работник бензозаправщика Иванов был застрелен за пределами американской базы американским караульным. После убийства в руки Иванову вложили нож. Как мне говорили техасцы, в США, если вы у себя на огороде обнаружили подозрительную личность, вы можете открыть огонь, но потом обязаны вложить в руку убитому нож, чтобы полиция не имела проблем при закрытии дела. Естественно, если вы убьете соседа, это вас не спасет. В Киргизии убийство произошло вне «американского огорода». Но там — не Техас, там можно не церемониться с вопросами территории.
** Конечно, я разоблачаю самоуверенность Обломкина. Представление, что на своей земле гражданин обязан чувствовать себя свободнее и естественнее приезжих присуще подавляющему большинству жителей планеты Земля, но на граждан Российской Федерации не распространяется. Нет такой традиции и в обозримом будущем не предвидится.