Восхищение

За стеклом, среди бумажных сердец, размалеванных, словно блудницы, зверей, мутных вазочек, пошлых открыток, цветочных горшков без отверстия, женщина, поднимая ресницы от желтой газеты, теленком смотрела на Федора. Ларек между ними целиком был прозрачным. Женщина шевелила губами. Слова – если она действительно говорила – проглатывал общий галдеж. У соседней скамьи человечек с острой бородкой, круглый, на тонких коротких ножках, одетых в серые брючки со стрелками, рылся в мешке, оправлял куцый свитер и трогал, словно нарост, узел галстука под клетчатым воротом.
Затвердив товар наизусть, Федор переключился на ящики, сваленные под прилавком, и выучил надписи. Потом повернулся к окну на перрон, где как раз проползал сине-белый состав из тележек, груженных коробками почты и тюками белья. Трактор притащил на хвосте суетливые сумерки: когда Федор вернулся взглядом в зал ожидания, свет стал теплее, народ засновал, как обретший второе дыхание, женщина яростно подметала глазами газету. За спиной женщины была лента, которой обычно обносят взрывоопасный предмет. Вдоль ленты квадратом стояли черные стулья. С потолка над всем этим свисала в розетках лепнины гнилая дранка.
Упитанный мальчик качал чемодан на колесиках, щелчком загоняя ручку в пазы и вытягивая обратно. Его родители если за стойкой. Мать, боясь Федора, то и дело подкатывала ближе к себе вареные яйца.
Мальчик с грохотом уронил чемодан. Мать вздрогнула. Спутник ее, пожилой, как она, взял яйцо и сказал:
– Успокойся, Давид.
– Не отворачивайся, – заметила мать и опасливо поглядела на Федора. – Украдут.
Мальчик поднял чемодан и куда-то повез.
– Давид, не паясничай. Вот, сходи за водой, – мать осадила его, дала деньги.
Мальчик сходил к буфету, степенно вернулся, сказал, что воды не осталось, одно дорогое вино.
– Прибывает…
За стойкой насторожились.
– Не наш, – сказал мальчик.
Человечек достал из мешка колчанчик, набитый карандашами, черную пухлую папку, газету, на которую сел; положил на колени раскрытую папку с пачкой бумаги и застрочил.
Федор прошел в другой зал. Потоком приезжих его вынесло на привокзальную площадь, где к вокзалу спиной стоял памятник и возвышались, словно утесы, мрачные мужики. Народ расходился: кто вправо, к ларькам под навесом на столбиках и с перилами, а кто влево. Там, возле забора, с трудом запирали билетную будку, крепя ставни болтами. Люди, скучая, читали расписание поездов. Федор пошел направо.
На перилах сидели задумчиво, как над рекой, глядя вдаль через площадь. Когда открывалась стеклянная дверь, изнутри доносился размеренный голос, называющий дробные числа, после чего магазин стрекотал и дверь хлопала, сочным плевком удобряя асфальт. Во дворе за ларьками болтался со скрипом белесый комок на качелях; дорога вдоль дома с темными окнами уходила в утробные сумерки.
Федор вернулся к вокзалу. Подъехал автобус, оплывший и кособокий; запахло соляркой, горячей кожей. Внутри еле теплились лампочки. Пухлые, темно-коричневые сиденья просели, затертые, словно ступени. Торчала обломанной ручкой швабра в ведре, и кондукторша говорила:
– Никуда не поедем.
В проходном зале, где, проводив автобус, вновь оказался Федор, огромная карта железных дорог висела так высоко, что названий было не разобрать. Под картой на лавочке кто-то спал. В ящике, втиснутом между стеной и дверью на улицу, молодой человек в кожаной куртке, сутулясь, держал двумя пальцами трубку и наговаривал с однообразным отчаянием:
– Проехал. В порядке. Вернусь. Ни слова об этом, слышишь? Вернусь. Что? Да нечего мне там делать. Не знаю. Молчи.
С будки клочьями облезал картон. Свет был тусклым, а куртка – коричневой.
– Хватит мрака. Согласие светлое, глас четвертый.
Федор глянул в его затылок с неровно подстриженными волосами. Молодой человек поежился, помолчал, сказал глухо, в себя:
– Скоро кончится карточка… Как? Подожди… Как, куда? И сейчас? Молодец, что придумала. Ну их всех. Ну их всех. Ну их всех.
Федор вернулся в зал ожидания. Тот успел опустеть, и ларьки закрылись. Стрелка на синей стене поползла еще медленней. Время от времени объявляли прибытием поезд. Люди вскакивали так быстро, как будто бы голос откуда-то с потолка возглашал: их купили. К часу ночи народу осталось на полвагона. Федор сидел и обкусывал заусеницы. Кто-то плакал. Толстые женщины в форме, грохоча каблуками, проходили по залу, скрываясь за дверью служебного входа. То с той, то с другой стороны начинали грызть семечки; зал подхватывал и начинать трещать, словно дерево, полное вялых цикад, а потом замолкали все разом.
– Прибывает… Стоянка…
Те, кто ждал еще в зале, устало, с облегчением просыпались, шуршали пакетами. Человечек собрал в папку исписанные листы. Люди заспанной горсткой тянулись к выходу. Человечек стоял среди них и, сражаясь с веревками клетчатого мешка на колесах, вежливо повторял:
– Помогите мне завязать.
Его бросили, не подняв: никто, проходя, не помог ему. Федор остался с ним в зале.
– Помогите мне завязать, – попросил человечек.
Мешок был набит до отказа, и папка торчала сверху. Федор порылся в вещах: мелькало разломанное печенье, с боку на бок ворочалась красная кружка, пахло заваркой. Веревочки завязались.
– Спасибо, – сказал человечек вслед Федору.
Федор пошел на перрон. У безлюдной платформы стоял пустой поезд. В черных окнах вагонов отражался вокзал, понемногу гасивший огни. Некто вдали, приближаясь, постукивал молотком по железу. На пешеходном мосту над путями, куда взошел Федор, дул теплый ветер.
Федор привалился к перилам. Под ним были рельсы. Среди крупно мерцающих путевых фонарей показалась звезда и уверенно стала расти. Кто-то с гоготом пробежал у Федора за спиной, поскакал по ступеням. Звезда ослепила; под Федора въехал состав, замелькали вагоны с крышами в саже, свисток засвистел, тормоза проскрипели, и лязгнули сцепки. Федор быстро спустился с моста.
У вагона с табличкой «Гостиница» там, где обычно стоят города, словно голуби, дремали цыгане. Женщина в пыльном бесцветном платке привычно шагнула Федору наперерез и отпрянула. Федор не остановился. Женщина что-то пробормотала и затрясла головой. Федор шел дальше. Один раз он оглянулся: за ним, отставая все больше, словно от поезда, шагал по перрону цыганский мальчик.
 Перрон кончился в темноте; захрустел под ногами промасленный гравий. Федор шел вдоль состава, минуя огромные баки, теплушки, платформы, пока на одной не завидел вагончик из тех, в каких часто живут строители. Федор влез на платформу. Вагончик был заперт бруском, вбитым в скобы. Брусок Федор высадил камнем. Внутри была койка и стол, на котором лежали тени двух занавесок. Федор сбросил ботинки и рухнул на койку. В глаза светил яркий фонарь, так что пришлось повернуться к стене. Полежав так немного, Федор пошарил рукой под подушкой, достал пакет с сушками, скромно поел и спокойно уснул.
Проснулся Федор от солнца. Голым ногам было зябко: из щели между дверью и косяком тянуло прохладой. Федор оделся, не вылезая из койки. Упруго вскочил, отжал пальцем книзу резинку с двумя занавесками, выглянул. Поезд стоял на крохотной сельской станции.
Федор вышел наружу, нырнув, как в холодную воду, в воздух летнего утра. Чтобы размяться, прошелся перед вагончиком. Вагончик когда-то был выкрашен в хаки, но стал почти серым. Доски растрескались, краска выцвела, облупилась. Разбросанные здесь и там по платформе, лежали болты, рукавицы и ветошь. В деревне была тишина; лишь на столбе у платформы цвикала птичка. Вдали слабо дымила трубой станционная будка. За ней было поле, обрамленное лесом, и клочьями, расползаясь, висел туман.
Вернувшись в вагончик, Федор сел на кровать и вытянул между ногами коробку. Достал банку фасоли, бутылку воды, перебрался за стол.
Допив до конца бутылку, он сунул ее в карман, запер дверь на брусок и спрыгнул с платформы. Из безлюдья вышла собака – зевая, чесалась у ног. Федор побрел по путям прочь от станции. Дома вдоль дороги сплошь были заброшены. Автокран с беременной кошкой под ним, лежа в канаве, показывал вниз наклоненной стрелой на главную улицу. Федор свернул туда и зашагал, широко размахивая руками. Вскрикнул петух. Загудели в траве насекомые.
– Стой, – сказал кто-то.
Федор поднял глаза. Опрятный старик с двустволкой наперевес привалился к забору и строго смотрел на пришельца. Руки тряслись, и двустволка плясала.
– Ты чей такой будешь?
– Батрачу, – спокойно ответил Федор. – Дрова нарубить?
– Ишь, какой понимающий, – дернул двустволкой старик. – А за сколько?
– А за пятьсот. Дров-то полно.
– Ишь, пронзительный. Заходи, поработай, – старик копнул дулами землю, прошел вдоль забора к калитке, открыл, пропустил вперед Федора.
Дом был добротно и просто срублен из темно-коричневых бревен. Дощатый помост, по которому шли до крыльца, тонул в крепком малиннике. Старик провел Федора за угол, где у сарая кучкой лежали неколотые кругляки. За частоколом на улице возвышалась внушительно груда таких же. Старик показал на них:
– Эти сначала вот к этим, сюда. Убрать с улицы. А потом уж колоть.
На планке штакетника Федор нашел рукавицы и до полудня возился, кидая через забор кругляки полегче, натужно таская большие куски, закатывая по земле неподъемные пни. Кругляки звонко-пушечно стукались, падая в кучу. Кроме выстрелов и нытья насекомых, в деревне не слышалось ничего. Пугало в огороде напротив концом прямой палки целилось в небо. Другой конец обрубком руки намекал на землю. С небесного – он торчал семафором – обрубка свешивались на веревках консервные банки.
Из-под дров показалась примятая, вся в опилках с кусками коры и коросты трава. Федор снял рукавицы, прошел за сарай, к ржавой бочке в тени, где к стене был прибит кусок зеркала и навис умывальник над тазом. В бочке плавали лепестки полевых цветов, комары, листья, пыль и заросшая тиной огромная гайка на проводе с крыши. Возле зеркала в рытвине жестяной полки лежала игрушка: медведь у развилки, с которой на поперечине свисали деревянные колокола. К медведю шли нити; когда под помостом болтался сосновый шар – медведь тупо и яростно начинал бить в набат.
Поставив медведя обратно, Федор умылся. Сходил до калитки, поел без разбора последней в этом году малины. Вышел на улицу, огляделся. Во рту был привкус сухого сена. Кошка приластилась к раскаленным ногам, замурлыкала, отошла и потерлась о доски забора под ящиком, откуда торчал уголок письма.
– Ты чего там забыл?
Позвякивая пустым ведром, из малинника вылез старик, протянул ведро Федору:
– На, сходи за водой.
– Вам письмо, – сказал Федор.
Старик пожевал губами; скрипнул дверцей, достал скромный конверт. Прочитал, поднял голову, пожевал, покачал головой, побрел в дом, хлопнул дверью.
Федор с прохладным ведром на локте, озираясь, прошелся по улице, скоро нашел колонку, наполнил ведро и вернулся. В дом заходить он не стал: пристроил ведро на крыльце и отправился на работу.
Раздевшись до пояса, он застучал топором, и откуда-то сухо ответила бензопила. Федор мерно колол, а пила отзывалась охрипшей сиреной – как будто в тумане ревел пароход.
Старик вышел из дома. Жуя, посмотрел, как работает Федор, сказал:
– Есть не хочешь?
В доме было законопачено и промозгло. На столе без скатерти стояла большая кастрюля. Старик разливал суп по мискам. Часы тикали оглушительно. Некоторое время хлебали в молчании.
Старик шевельнул, словно дохлое насекомое, вилкой письмо:
– Померла тут одна.
Федор поднял вопросительно брови.
– Была у меня. Библиотекарша. Я тогда мимо ходил, забегал туда часто погреться. Она и запала с тоски. Ведь какой у них, в библиотеке, мужик?
– Нет их там, – сказал Федор.
За стеклом, в верхней части окна, свисала рыбьим хвостом непонятная тряпочка – до сих пор неподвижно – и вдруг шевельнулась. По малине волнами прошелся ветер. Суп был с макаронами, крупной картошкой и дряблым, разваренным луком. Федор выхлебал миску, спросил добавки.
– Пишет теперь, за нее, разумеется: ехать, мол, надо. Шкафы разгребать. Куча книг от нее осталась. На кой?..
Федор ел. Голова старика тряслась: поначалу согласно с часами, затем мельче, быстрее, затем как придется.
– Куда я поеду с такими руками? Какие шкафы?..
– Мне пора, – сказал Федор. – Я не закончил… я только на триста рублей нарубил. Побегу, а то дом мой уедет.
Старик бросил чашку на блюдце, прошаркал в угол, выдвинул ящик, достал три бумажки:
– А у нас ведь все есть. Лишь людей почти нет. Даже церковь возводят. Вот только строители – сплошняком чужаки. Черные, дикие, непонятно лопочут. Я когда-то с такими служил, они были хорошие, лучше нас. А теперь почернели совсем.
– Очень сильное солнце, – сказал, беря деньги, Федор.
– И что же мне делать? – спросил вдруг старик.
Федор, приятно усталый, хотел было сказать о любви, а подумал о человеке, у которого в голове – заурядная библиотека с желтушным воздухом, старчески-вялым безбожием, пасмурным днем и кирпичным присутствием за рябыми от краски стеклами, круговоротом романов с висящим, словно обойный клок, корешком и писаниями ученых, после которых хочется вымыть руки. Подумал и посоветовал:
– Расстреляйте. Вам надо воспрять.
– Промахнусь. Ишь, трясутся, – старик сел на стул. – Шкафы, тоже мне. Притащил тут письмо… Забирай свои деньги.
– Знал, что пустишь, – сказал Федор, вставая.
– Пошел, уходи, – сказал резко старик.
С порога Федор все-таки обернулся. Старик сидел за столом в самом углу, упираясь локтем в стекло, спиной – в стену. Вразброс на столе стояли щербатые чашки, солонка, кастрюли и миски. Старик целился в Федора из ружья.
По верхушкам сосен неслись клочковатые облака, и мяукала кошка возле колонки. Федор нажал на рычаг, и по доскам ударил упругий столб, разбежался по глинистым руслам в пыли. Федор напился. Ледяная струя хлестала его по губам. Он вернулся на станцию. Его поезд лежал еще неподъемным весом на рельсах. Федор взобрался к себе. Внутри вагончика пахло горячим деревом. Федор присел к столу, поставил на кулаки подбородок и просидел неподвижно, глядя в окно, как собака копается в придорожном гравии, пока поезд не свистнул, не дернулся и не поехал, перебирая стыки, мимо запасных, пустых и длинных, как взлетная полоса, путей, привокзальной площадки с навечно закрытым ларьком, разомлевшей от предвечерней жары дежурной, мимо костра на помойке, пожарища, рощицы и сарая, совсем одинокого с краю. Начался лес. Облака слиплись в тучи, но в них еще были просветы, и станция, вынырнув из-за леса хлопком, словно встречный состав, была пегой от их теней. По неизменной разбитой дороге вдоль подъездных путей, толстомордый, бежал грузовик, весь заляпанный грязью: сначала с поездом наравне, а потом обогнал.
Остановился состав надолго: спрыгнув с платформы, Федор заметил, как отцепляется и уезжает «родной» тепловоз. На первом пути отдыхал пассажирский. Обогнув его сзади, Федор увидел вдали вокзал и неспешно пошел туда.
Вокзал был кирпичной серой коробкой. На перроне стояла машина – старая «скорая помощь», «буханка» с открытыми задними дверцами, откуда размашисто торговали лапшой и консервами. Вереницей тянулись бабушки с трехлитровками: люди с поезда, прохаживаясь вдоль вагонов, приценивались к чернике. Возле вокзала торчало, зарастая травой, недостроенное основание какого-то дома. Через дорогу на веревке сушилось белье. Единственная парадная на перрон оказалась закрытой, и Федор зашел сбоку здания, где увидел крыльцо под навесом. Внутри был коридор и какие-то двери с конторскими надписями, и какие-то люди в оранжево-синем сновали туда и сюда, без намека на зал ожидания, кассу, буфет. Федор вышел на улицу. Темно-серая туча закрыла все небо, послышался рокот. «Скорее под крышу», – озабоченно проговорили рядом.
По другую сторону станции был магазин, а за ним – деревянная, свежесрубленная часовня. Внутри пахло стружками, воском и воздухом с улицы. Возле лавки, заняв весь прилавок, стояли двое: молодой человек в знакомой Федору куртке и девушка. Юноша горбился и молчал. Девушка спрашивала свечницу:
– …И что же нам делать?
– Не знаю, – задумчиво отвечала свечница. – Право же… – Взгляд ее мельком упал на Федора, и глаза прояснились. – А впрочем… Попробуйте так…
Не дослушав, Федор пошел на крыльцо.
Рыкнула туча, и дернул деревья ветер, и дождь припечатал землю и все, что на ней, словно муху – ладонь. Бабки полезли за дождевиками, а люди смутились, отступая к вагонам. Перрон опустел.
– Ой, гляди… – прошептали у Федора за спиной.
– Полетели, – ответил спокойный голос.
Стуча сумкой по сутулой спине, под дождь первым выскочил юноша. Девушка побежала за ним. Ее белый платок сразу вымок. Федор не видел их лиц.
Поезд скоро пошел. Мимо часовни простучали хвостовые вагоны: бутылки, пакеты дорожного сока.
– Пора, закрываем, – свечница повесила на часовню замок.
Федор перешел под дождем пути, оглянулся: на перроне сидели рядком, словно грибы под пленкой, старушки, самые стойкие; мокло белье, и в бараке вокзала светилось окно.
У платформы с вагончиком стоял под зонтом человек в синей куртке и штанах машиниста. Федор полез на платформу. Человек просипел:
– Подожди.
Федор спрыгнул обратно. Машинист глянул вбок:
– Вот, возьми. Без довольного талисмана, говорят, не поедем, – он поспешно вложил в руку Федора мокрую пачку печенья, пошел вдоль состава, бросая быстрые взгляды налево, туда, где вокзал.
С волос капало. Брюки липли к ногам. Из-под койки Федор достал полено. В углу была печка, и он растопил ее. Закрыв дверцу, прижался носом к стеклу. Вдоль платформы шагал молодой человек в путевом жилете. Поравнявшись с окном, он случайно поднял голову. Через мгновение в дверь постучали. Федор открыл.
– Я здесь чайник нес мимо… Ишь, льет. Федор, ты? – приглядевшись, сказал человек.
– Заходи, – сказал Федор.
Человек, тоже мокрый насквозь, поставил на стол большой чайник:
– У меня не работает плитка. Пошел греть к соседям, и как ливанет. Подожду, ты позволишь?
Он сел:
– Так, а что ты здесь делаешь? Служишь?
– Стою, – сказал Федор.
– Понятно. Есть поезда, и они постоянно пропускают вперед себя остальные, и пока ждут, успевают многое разглядеть…
Федор разорвал упаковку. Печенье промокло, словно его обмакнули в чай. Гость болтал:
– А я – стрелочник. В будке сижу. Знать, дорос уже до маяка. Хочешь горячего?
– Наливай, – сказал Федор. – В детстве мне было порой любопытно до жути: что же внутри этих будок.
Брать чайник пришедший не стал, а поднялся, прошелся, оглядываясь, по вагончику, встал в угол.
– И я прибивал, обустраивал, – гость гладил рейку в углу, говоря. – Рейка пахла сосной и была так упруга. Но я там живу, и поэтому растерял, так сказать, сладость того мгновения, когда выходишь на улицу, и ты снова сам по себе. Похоже на выход души из тела. И ты здесь живешь. Вот и печка. Уютно.
– Спасибо. Ты как?
Человек подошел к столу сзади Федора. Вытянув руку через плечо, разлил воду по кружкам. Потом сел:
– Не таков, какой был.
– Почему? В муках расстался с прежними убеждениями? На, печенье возьми. Расползлось оно, правда.
Ветер стучал в стекло каплями. Пришедший задумчиво отхлебнул:
– Не расстался. Забыл. Время приводит к юродству всех. Даже тех, кому не дано. А твой поезд когда поедет?
– Не знаю, – ответил Федор.
– И мне не известно. Хоть знаешь, куда?
– Без понятия.
– Повезло тебе. Что же, до будки дойду, может, дам тебе из нее зеленую улицу. Мне там нечего делать: побочная ветка. Изречения, разве что, сочинять. И вываливать их потом на первого встречного. Помнишь?..
– Да. Смутно. И вовсе не то.
Чайник допили в молчании. Торговки одна за другой повернули головы и вскочили. Их накрыл тепловоз. Побежали вагоны: желтые коридоры, матрацы, подушки, руки, стаканы и майки.
– Пошевели-ка дрова. У тебя все по-прежнему? Вряд ли.
– Не знаю я, Саша.
– Следишь за собой?
– Не слежу.
– И не надо. А ты ведь увозишь меня.
Поезд тронулся и пополз. Гость вскочил, схватил чайник:
– Бегу. Рад был встрече. А ты не следи: судят чаще за то, что тебе не присуще. Именно в этом, чуждом тебе, и теряешься, куча ошибок, согласен? Именно это ты не способен скрывать. Вспоминай. Хорошо посидели.
Пришелец пожал руку Федору, повисел, выжидая, сбоку платформы, и спрыгнул в мокрую муть.
Словно став легче, поезд пошел крупной рысью. Чем больше темнело, тем слабее шел дождь. Зола в печке остыла. Федор сел на кровать, скрестив ноги. Полосы света пробегали у него по лицу. Он сидел так, пока не свалился на бок. Сквозь сон ему слышались лязг и пищание станционных динамиков. Порой поезд совсем разгонялся, и койку мотало.
Утро выдалось ветреным и смурным. Воды не было, поезд ушел, а платформа с вагончиком одиноко стояла в траве тупика.
Федор спрыгнул на землю, хлопнув курткой, как крыльями. Огляделся, пошел в сторону переезда. Путь вел мимо заброшенной стройки. За ней курганами слипшейся стружки началась лесопилка. Ворота скрипели в безлюдии. Переезд без машин и будки мигал фонарем. Шуршала сухая трава с клочками болотной ваты. За переездом, в поселке, где даже пятиэтажки осели краями, как избы, на площади, видимо, главной, продавали в ларьке шпроты, сахар и гречку, висел на двери с обрывками кожи замок над крыльцом, из которого, если нажать, выпадали мшистые кирпичи. Дальше были залив и пристань. Берег с другой стороны уходил под воду краем темно-зеленого одеяла. К дощатой пристани привязали, словно собаку при магазине, невзрачный катер; он прыгал и дергал веревку, предчувствуя шторм; в него лезли какие-то люди.
Капитан ступил на борт последним. Катерок залихватски отчалил. Путники – их было трое – держа рюкзаки за лямки в левой руке, выпрямились на корме во весь рост и крестились размашисто, не напрягаясь в суставах, словно плетью хлестали. Пристань совсем опустела. Посыпал крупой серый дождь, его тотчас развеял ветер, пахнуло дымом. Федор пошел по дороге вдоль берега. Дорога, чем дальше, забирала левее в рощу кривых низкорослых берез, теряясь среди густой тишины, как в тумане. Рощица растворилась в тяжелом месиве с запахом сочных брусничных листьев, грибов, прелой хвои. Ветер смирился, лишь изредка пробегая верхушками. Где-то вдали застучал молоток, а потом зычный голос взревел:
– Я тебе говорил не курить здесь?! Пошел за ворота!
Между соснами показались кирпичные стены старинной крепости, белый собор за стеной, колокольня. Федор вышел из леса. Мужики у ворот деловито закатывали в прицеп чугунные трубы. Федор подошел к ним и о чем-то спросил. Мужики указали на крышу, торчащую над стеной. Труба сорвалась и упала с прицепа; тракторист закричал: «осторожно!» Труба покатилась на Федора. Увернувшись, он скоро оказался в воротах, куда, рокоча и журча, текли люди в ветровках. Навстречу им через узкую горловину пробирались рабочие с брусьями на плечах; итальянская речь мешалась с их яростным «поберегись!», а у самого выхода дюжий мужик, неподвижно стоя в потоке, кричал мимо Федора:
– Кыш, кыш отсюда! Куряга! Ты больной или как?
Внутри кремля стало тише. Кучка девушек и молодых людей в замызганных брюках сидели, болтая ногами, на краю котлована, в котором виднелась древняя кладка. В белом, похожем на каравай, обмазанный пыльной глазурью, доме Федор нашел проходную, вахтера, диван; по указке вахтера сел ждать. Сидящий на том же диване человек с рюкзаком, непрерывно и беспокойно комкая шапку, пронаблюдал, как выходит откуда-то тощий монах, и как Федор, встав перед ним, о чем-то беседует; слышалось только «знаю», «не знаю». Федор вышел, а человек, сглотнув, сунув шапку в карман, прочесал рукой волосы и вскочил, складывая попутно ладони ковшиком.
Люди с крыльца попадали на лестницу, ведущую в небольшой коридор со сводчатым потолком и окном в конце, с вешалкой по стене и скамейкой, на которой сидели старушки, внимательно наблюдая за мельтешением пряжек на брючных ремнях, мешковатых рубашек без пуговиц, кофточек и промасленных курток. Народу все прибывало, и гул нарастал в нетерпении. Наконец где-то тихо вдали прозвенел колокольчик. Люди замолкли, строясь в толстую очередь, пока девушки изнутри открывали размякшие, словно страницы столетней книги, тесные двери. Вливаясь в них, люди, мужчины отдельно от женщин, проходили к столам, где курилась в кастрюлях еда, становились вдоль лавок. Вошедший одним из первых, Федор оказался у самой стены под иконой. Построившись к ней лицом, люди грянули «Отче наш». На «слава, и ныне» вбежал рыжий мальчик, взял миску и сел рядом с Федором, отрезав его от стены. Застучали посудой. Учиненный на чтение брат раскрыл книгу. Ели молча, сосредоточенно; было вкусно, и чтец, как нарочно, спешил, а когда он закончил главу, это значило: кончен обед, и все встали.
Высокая женщина в красной шали принимала просителей возле кухни. К ней подошел и Федор, задал вопрос. Ждущие в очереди за ним услышали: «там подождите». Женщина извинилась и сразу ушла.
В раздевалке – складе старых вещей – Федор выбрал себе мешковатую куртку, штаны, рукавицы. Задумчивый ключник стоял, ожидая, в углу между полками. Ткань была очень сырой.
Образ над маленькими воротами смотрел на проселочную дорогу, озерцо и поселок в три дома: почта, жилой и гостиница, деревянная, со скрипучей, крутой, бурой лестницей и дверями из тех, что обычно ведут на веранду. Федор зашел в коридор на втором этаже, и прямо у входа нашел дачный стол со стаканом воды. Из стакана торчал кипятильник. В конце коридора было окно. Женщины перед ним – Федор видел их спины – в платках, длинных юбках и тапочках что-то шептали, стоя одна за другой в шахматном строгом порядке. Ближайшая к Федору повернулась на месте: в руках у нее был коричневый томик. Она пошла в сторону Федора. Проходя мимо двери, кивнула кому-то; с лестницы в коридор шагнула другая, точь-в-точь похожая на нее. Приближались они очень медленно, словно в гору. Когда миновали Федора, до него донеслось:
– … уже несколько лет. Ничего. Сколько можно молиться. Бедняжка. Все хуже и хуже.
Мягко стукнули двери, коридор опустел. Хозяйка гостиницы в красной шали отперла Федору комнату, где как попало стояли койки. Он выбрал себе незастеленную в дальнем углу и расправил на ней одеяло из стопки – как в поезде. Потом переоделся во все монастырское. Пока одевался – под окном тарахтел мотор. Федор выглянул: вдаль по улице уползал старый трактор с прицепом, нагруженным доверху битым, в саже и мусоре, кирпичом. За ним шли люди, снимая рабочие рукавицы.
В другом конце коридора он нашел комнату с умывальником, включил свет. Тот был ярким и состарил улицу на полдня. В окно было видно пожарище, летное поле за ним. Развалины тихо дымились.
Под монастырской стеной только что возвели леса. На помост под иконой влез человек, заслонив ее, чтобы прибить прожектор. За воротами, стоя цепочкой, с прицепа сгружали кирпич. Федор встроился молча в цепочку, подставил ладони. Кирпич уплывал в темноту. Лишь совсем глубоко, словно в шахте, горела тусклая лампочка.
Прицеп разгрузили. Устроили отдых. Человек в черной вязаной шапке, прислонившись к стене, говорил и тер лоб:
– …он жену зарубил. Года три потом плавал на лодке, возил, пока та не сгнила. Варлаам…
Все молчали.
– Керетский, – вспомнил кто-то.
– Да, Керетский. Мой любимый святой.
Монастырь оплывал неподвижно, словно свеча, и гудел от своей неподвижности. Струпья на теплых камнях светились тихим восторгом. Той же дорогой, которой пришли, рабочие подтянулись к большому сараю неподалеку от крепости. Разобрали лопаты. В сарае на козлах стояла лодка; вокруг нужен был ров, и все дружно взялись за расчистку.
В скрежете сильных лопат о камни, шлепках гнилых досок, булыжников, посреди оглушительного молчания леса вокруг раздалось:
– Ух ты. Что, возьмемся?
Все собрались вокруг глыбы, лежащей на склоне рва. Федор потерся свежей мозолью о черенок лопаты, вогнал ее в землю, насадил рукавицы.
– И вправду?..
Навалились на камень и закатили его по склону. Довольные, потянулись опять за лопатами. Властно ударил колокол, и начальник, встав с корточек во весь рост, обрубил:
– Пошли Богу молиться.
И, забросив лопаты в лодку, а куртки – за спину, мужики зашагали к монастырским воротам. Федор остался. По дороге, крестясь, потянулись люди, которых становилось все больше. Колокол отзвонил. Стало тихо и пусто. Федор прошел к себе в комнату, сел на кровать. Он сидел и смотрел на улицу. Тучи протерлись, лопнули, брызнуло солнце, вечернее. Начало припекать. Федор жмурился. Дверь, шаркнув по полу, отворилась, вошел человечек с газетой в руке, сел в койку напротив Федора, перерыл свой рюкзак, снял ботинки, со скрипом лег. Перед тем, как раскрыть газету, он глянул на Федора и сказал:
– Не могу я на службе. Спина. Прямо здесь, – он погладил рукой, – и болит.
– Поправляйтесь, – сказал ему Федор с порога.
Он побродил немного по безлюдному монастырю и отправился в лес по тропинке, ведущей к пристани. В рощице, сбоку тропинки, сидел на корточках у костра человек в лыжной шапке, бросая в огонь бумаги. Федор подошел к нему сзади; мужчина не обернулся. В костер пачками падали письма, открытки, удостоверения, грамоты и трудовые книжки с выцветшими чернильными завитками.
– Сожги и мои документы, – попросил человека Федор.
Тот, не вставая, зыркнул на Федора через плечо и ответил:
– Кто-то спалит обязательно. Но не я.
И прихлопнул внушительной кипой огонь, от чего тот почти задохнулся, но выжил и вскоре плясал с новым чувством. Ветер погнал дым на Федора. Он подвинулся. Человек, оставаясь на корточках, ловко запрыгал вокруг костра и взъерошил с подветренной стороны бумаги. Из пламени выскочил черный, в алую крапинку, клок, покатился, теряя искры, в кусты и рассыпался, не докатившись.
Федор вернулся к воротам. Был вечер, спокойный, прозрачный. Федор прошел через лавку, где скучала светская продавщица, постоял у собора, среди надгробий, – они были, словно кумиры со стертыми лицами. Замерзнув, забрел в притвор, чем-то похожий на терем после войны своей временной крышей на брусьях. Притвор был огромным. В дальнем углу стоял стол, за ним кто-то писал.
Федор налег на тяжелую дверь. В воздухе, плотном, как дым в полуночном кафе, в клубах ладана плавали запахи воска, взопревшей кожи и свежей побелки. Басил знаменный хор. Мало что виднелось за спинами. Федор успел разглядеть, как слева, на женской храмовой половине, где был расстелен ковер, мужики с непривычной исламской суровостью падали ниц, – и вдруг девочка из толпы, глядя вдоль Федора неподвижными слезящимися глазами, с неестественным вывертом головы, налетела и вытолкала его из красоты храма в красоту притвора, и дверь медленно затворилась. Федор встряхнулся, как пес. Серая женщина за столом, дописав, робко встала, потупилась, понесла листок в храм. Федор вышел на улицу.
–…за обедом все люди другие. Как будто оделись в домашние платья, и смотришь на них с порога.
Юноша в куртке, коричневой, с девушкой, семенящей в юбке до пят, прошли мимо Федора. Он отправился следом. На крыльце дома с трапезной он остался стоять, пока колокол не зазвонил и усталые люди не потянулись по лестнице вверх, а за ними поднялся и Федор. В тесном преддверии было холодно. Бабушка с твердым и ясным взглядом ходила в толпе и, касаясь ладонью мужчин, говорила:
– Ешь, милый. Побольше поешь этим вечером.
Федора бабушка пропустила, однако, отметив еще двоих, развернулась, погладила по животу:
– Ешь и ты. Набирайся силенок.
На молитве он снова увидел девочку. Смотреть прямо она не могла. Стоя боком к иконе, поднимала проворную руку, чтобы прикрыть глаза – красную, мокрую опухоль на ледяном лице. Жевала она с трудом, помогая закрыться челюсти, а потом вдруг совсем перестала, отпихнула тарелку и бросилась вон из трапезной.
– Я не собираюсь читать в таком гаме, – сказал брат за кафедрой.
Люди притихли. Когда ужин кончился, тихие выходили во двор, за ворота. Над зеркально-спокойным озером висела белесая дымка, наливаясь румянцем в ожидании ночи. С гостиничной лестницы вышли две женщины, заговорили вполголоса.
– Началось все с груди,- слышал Федор. – И выше, и выше. Шея, лицо. И глаза: ей приходится закрывать их рукой. Не работают веки.
Вторая не отвечала, глядя на улицу: по подсохшей грязи, качаясь, шла незнакомка в ветровке. Она что-то пьяно кричала по-итальянски. Та, что все время молчала, глянула от теплой земли вверх, на деревья, заметила что-то по поводу спящих птиц, и закончила небом, холодным, уже почти черным:
– Да, так и ползет. Скоро высохнет роговица, и наступит конец.
Обе разом оглянулись на Федора и быстро ушли за дверь. Вдали птицей вскрикнула, засмеялась пьяная итальянка. Федор поднялся в гостиницу. Вечер, изгнанный с улицы, продолжался внутри: люди с полотенцами через плечо и молитвенниками в руках шлепали тапочками по коридору, замирали у стен, принимаясь читать, шевелили губами, и шли, закрыв книжечку, дальше. Мужики, мирно сидя на койках, латали рубашки, вели разговоры, звенели ложками в кружках. Федор лег и закрыл глаза. Сквозь ровный молитвенный гул протолкалось жутковатое уханье, а потом кто-то взвизгнул, пробегая мимо дверей:
– Смотрите, смотрите! Северное сияние!
И по лестнице застучало множество ног. С улицы под окном повторяли: «где? где? а вон там? нет, не то» – большим, дружным хором; он распался на голоса, которых становилось все меньше, пока последний оставшийся не вздохнул в коридоре:
– Господи. Благодать-то какая.
В комнате погасили свет. Федор заснул. Ему грезились кашель, шуршание мешков и шаги. Часто хлопала дверь, из окна сильно дуло. Федор отвернулся к стене и глубже зарылся под одеяло. Все стихло. Затем, в сонном мраке, послышалось жалобное, настойчивое мычание – снова и снова. Федор вздохнул, сел в постели. На соседней кровати, прикрывшись газетой, спал человечек. Больше в комнате не было никого. Федор открыл занавеску: чуть левее окна стоял и мычал теленок. Мыча, он вытягивал шею в направлении монастыря, а почувствовав взгляд – оросил струей землю и отправился вдоль по улице. Его колокольчик звенел теперь издали, затихая. Человечек проснулся, скомкал газету.
– Не могу я на службе, – пожаловался он Федору, расправляя бумагу обратно.
Было позднее утро, ближе к полудню. Собака в тени барачного дома лежала пластом, догрызая мосол. Старуха в дверях подъезда, обрамленного новым наличником, глядела, словно с иконы, из прохладной пахучей тьмы. Теленок спокойно щипал траву на пригорке под солнцем. Федор шел в монастырь, но свернул от теленка направо, добрел до опушки, а вдоль нее – до пригорка с локатором и помойкой, затерянной между лесом и проволочным забором. Там он заметил женщину. С корзинкой в руках она застыла у края дороги. Сквозь ржавую сетку ей было видно поле: сухая трава, полосатый тряпичный конус, повисший ночным колпаком, анемометр – тот не жужжал. Федор встал к ней вплотную. Она крепче прижала корзинку к плоской груди: вся какая-то стертая, серая, в кедах, платке до бровей, безобразной стеганой куртке. Лесом от женщины совершенно не пахло, скорее – дешевым гостиничным номером. Близко к сетке стоял самолет с зачехленным носом. Виднелись заглушки на соплах и клочья обшивки, открытая дверь и спокойный чертополох под колесами. Они долго смотрели на самолет. Затем Федор, левой рукой, полез к женщине под платок – она смазалась еще больше – нащупал куриную шею и надавил, пригибая к земле. Из корзинки рассыпались ягоды.
Выбираясь с опушки, Федор забрел не туда и блуждал в огородах вдоль летного поля, натыкаясь то на забор, то на топь. Он стал часто оглядываться, чтобы запомнить тот путь, по которому, рано ли, поздно, придется идти назад. В очередной раз обернувшись, поймал в неподвижности, словно секундную стрелку, если внезапно взглянуть на нее, человека: подняв одну ногу, раскинув руки, он стоял среди грядок, пока не выругался и с чавканьем не поставил ногу на место. Приблизился к Федору: в рваной тужурке, заляпан белесой глиной. Зевая, спросил:
– Как мне выйти отсюда?
– Так же, как мне, – сказал Федор.
Тот глянул сурово:
– Отстань, молодой человек. Я голодный, устал, как собака. Отстань.
Обогнав Федора, он выбрался на сухую дорогу первым. У ворот в монастырь встретил сборщицу ягод: внутрь они заходили вместе и были, если смотреть со спины, почти одинаковы.
Федору наперерез бросились женщины, двое, закружили, крича:
– Молодой человек! Вы здесь бродите, никого больше нет!.. Нам сказали – есть озеро, и с него замечательно виден целиком монастырь… не покажете?
Он куда-то пошел, ведя их за собой. Двигались слегка в горку. Женщины щебетали у Федора за спиной:
– Он парит, говорят, прямо так и парит! Я хочу это видеть.
Потом присмирели. Одна тихо спросила:
– Куда нас ведут? Что так долго?
Вторая тянула:
– Молчи. Я хочу посмотреть, как парит монастырь…
И когда пришло время сходить с тропинки, убежала вперед, взобралась на сосновый пригорок:
– Глядите…
Федор поднимался следом за ней. С другой стороны он услышал короткий стон, оглянулся: отставшая женщина дрожала на камне, держась за лодыжку: выгнутая жутковатой ступенькой, она, пока думали, что теперь делать, распухала невозмутимо у всех на глазах. Подруга теребила ее за плечо, бормотала, и было не ясно, кто из них глубже ушел в себя. Наконец, они вспомнили о больнице, и Федор отправился через лес. Здание на краю пустыря оказалось неподалеку. Двери первого этажа были заперты. На втором, в неприютной приемной с клеенчатой лавкой и банкой на подоконнике, из которой червями расползались окурки, Федор прождал минут десять, потом подошел к деревянной перегородке со стеклами и забил кулаками по двери; ее сразу открыли. Солнце скрылось за облаком. Врач в жеваном желтоватом халате курил среди волдырей и потертостей белой эмали, сонно слушая, как ему разъясняют – что и куда. Врач сказал «хорошо» – солнце вышло – потом развернулся и, звякнув стеклом, закрыл дверь. Солнце спряталось снова. На улице похолодало. Федор прошел по тропе со вчерашним кострищем, взбил, проходя, пепел. Монастыря больше не было. На поле сидели, лежали ничком, копошились, стонали и переползали с места на место среди чемоданов, кастрюль, кипятильников, тряпок, икон, книг, штанов и тому подобного люди. Почти посредине возвышались строительные леса с прожектором цвета спитого чая; генератор неподалеку стучал однозвучно, с натугой. Худой человек в ветровке стоял на коленях, опираясь ладонью о землю, и хлопал вокруг себя сослепу – все не мог отыскать фотокамеру сразу под носом. Девочка рядом со стариком обхватила колени руками – и, будто бы пробуя осторожно на вкус что-то напрочь забытое, вертела во все стороны головой, шевелила бровями, непрестанно моргала и плакала:
– Мама? Где мама?..
Старик – он сидел к ней спиной – повернулся вполоборота и размеренно повторял:
– Что ж теперь. Ничего не поделаешь. Придется начать все с начала. Ничего не поделаешь. Что ж теперь.
Женщина подползла к неподвижному телу, повернула, спросила:
– Федор?
И бросила, ткнув лицом в грязь, отползла – платок сбился – к другому, проделала то же самое:
– Федор?
Возле нее шевелилась другая, чуть дальше – очнулась еще одна, и еще. Над полем поднялся вой:
– Тимофей? Гена? Саша…
– Вы где? – взвизгнул кто-то.
Федор дошел до лесов и вырубил генератор. Как начал – наискось – так и отправился дальше. За полем ступил на дорогу – разбитую, между болот. Часто стали встречаться огромные гайки, оленьи рога, арматура. Дорога вывела на поляну: валуны прикорнули, словно сонные звери, бульдозер с фанерными стеклами превращался в труху, как зверь мертвый; пруты, болты, шайбы ржавели в бруснике; возле бочки, железной и дырявой, мальчик в пятнистой куртке и кепке лихим козырьком назад собирал, примостившись на камне, воздушного змея.
Подходя к нему, Федор набрал себе гаек и теперь побросал их в бочку. Мальчик отставил змея, уронил в воду болт, посмотрел, как вода затихает, отдал змея Федору со словами:
– Держи. Надо хвост привязать.
Пахло свежими рейками и вощеной бумагой – она трепетала упруго, шелестя на ветру. Федор взял змея, как щит, а мальчишка возился, присев на корточки.
– Ты куда потом? – спросил он.
– На пристань. Хочу посмотреть, наконец, куда их всех тянет.
– Понятно. Давай, – мальчик поднял змея над головой. – Возвращайся.
– Не знаю, – ответил Федор.
С краю поляны он оглянулся: под железобетонной опорой, поваленной набок, мальчишка выпустил змея, но много веревки не дал – и змей прыгал с ним рядом.
Над заливом висел непроглядный туман. Когда Федор добрался до пристани, лил сильный дождь, и толпа, шевелясь в ожидании рыболовецкого судна, раскрыла зонты, зашуршала плащами, качнулась вперед, налегла на барьер и, не в силах одуматься, дружно пошла на приступ. С разных сторон полетели ругательства. Из вагончика с надписью «для паломников» вышла толстая женщина и кричала, стараясь быть громче всех:
– Я кому говорю! Пожилые – сначала! Остальные – по группам! Построились! Я кому говорю!!
Гнусный гул нарастал, барьер начала трещать. Три старухи, чудом пробившись за ограждение, тихо сидели под хлипким навесом у самого корабля. Они ежились, когда внутрь залетали капли.
– Построились! – сорвалась на визг женщина, и, перекрывая ее, кто-то взревел:
– Православные!!
И раздался оглушительный хохот. Смеялись все. Под их смех человек с благородной окладистой бородой, высоко поднимая мешок, протолкался к барьеру, проник за него, к трем старухам.
– Вот этот пролез, а нам, разве, нельзя? – разнеслось по толпе. – Разве он лучше всех?..
Федор пошел прочь от пристани. Дождь стал моросью. За лесопилкой, в пустом тупике, стояла на шпале, полная до краев, жестяная банка. В воде плавал мертвый паук. Федор пнул банку, ступил на соседние рельсы. Они вели в сторону города, отдавая побеги, ветвясь все сильнее, но Федор шел прямо и делал шаг в сторону, лишь заслышав рев поезда за спиной. Поезда проносились мимо и ныряли в туман.
Вокзал был заурядной кирпичной коробкой: несколько жестких сидений на первом, зал ожидания и кафе на втором этаже, дурной запах, грязное зеркало, ржавые краны на трубах. В зале к соседу Федора по скамейке – стоило лишь подсесть – подошли двое в форме. «Я что, подозрительно выгляжу?» – ворчал тот, извлекая из куртки паспорт, но его увели все равно. Люди с видом спившихся грузчиков поднимались по лестнице, волоча гнутый стул, на котором сидела та самая – камнем сломавшая ногу – женщина. На ходу восклицали:
– Хозяйка! Куда ее?
И подруга, стараясь вынырнуть из себя, молотила руками по воздуху:
– Хоть сюда. Осторожно.
Женщину, словно трюмо, поставили возле кассы. К тому времени совершенно стемнело, и путники стелили себе на полу. Объявили какой-то поезд. Молодой человек и девушка побежали по лестнице вниз. Федор, прячась за ними от женщин, услышал:
– Куда мы теперь?..
Их пути разошлись, и Федор не успел разобрать ответа. В круглосуточном магазине с напряженным задором ночных часовых грызли семечки продавщицы. За столиками безликого, прокуренного кафе мужики, обнимая початые одинаково кружки, смотрели подвесной телевизор, и кадры мелькали в их вдумчиво-тупых глазках со скоростью, до которой дорастают немногие.
Федор прождал на вокзале почти до утра, выходя то и дело – искал платформу. Под утро ее все же пригнали. Вагон закрывал черной глыбой полнеба. Заря была ясной, морозной. На платформу, словно подтек, вылезало из двери белье, – так торчит оно языками в коридорах гостиниц, когда гости съезжают. Внутри был разгром после ссоры: кто-то шарил в вагончике, опрокинув и разбросав почти все. Ничего не пропало.
Он спал напряженно, рывками, дергаясь вместе с платформой. Несколько раз он вставал: в первый раз за окном, в чахоточном утреннем свете прожектора, оказалась хибара из тех, куда заползают на четвереньках, с гнилыми матрасами под навесом, полосатыми путевыми крестами и флагом на палке, торчащей вдоль крыши как ее продолжение. Много позже – чеканные очертания фабрики красного кирпича за забором и дерево с кроной в цвет кирпичей, и старинный фонарь – уголок пролетел за секунду от рамы до рамы, пропал, и опять стало серо. Когда Федор проснулся совсем – платформа стояла на внушительной станции рядом с откосом. Федор слез по нему – там опять были рельсы по насыпи и тоннель, темный, длинный. Под досками хлюпало.
Ход вывел на деревенскую улицу, та – к остановке трамвая. Федор спокойно сел в первый номер, проехал, не глядя по сторонам, через город, сошел на конечной. День был жаркий, и птицы трещали, и солнце играло лучами в листве одичавшего кладбища с необъятными, на несколько поколений, участками. Федор бродил по дорожкам. В лопухах и траве по пояс шевелилась старушка: размеренно обходя чей-то крест, занималась прополкой и говорила:
– Сейчас приберусь, мой хороший. Да, да, понимаю: где кончается порядок человеческий, там начинается промысел Божий, но за могилкой-то надо следить. А в ответ ты мне, если сможешь…
Федор шел дальше. Дорожка вела к белой церквушке с маковками, как удлиненные капли. Церквушка была заперта, и Федор пристроился рядом на висячей скамейке. Он просидел так около часа, слушая ветер и птиц, и собрался уже уходить, но заслышал вдали детский голос, ворчание колес, подождал – вышла женщина с мальчиком. Мальчик вез чемодан, а у женщины были ключи. Они отперли церковь. С порога женщина чуть обернулась:
– Пришел, так входи.
Ступив внутрь, Федор стал у дверей. В церкви было прохладно. Ковры на цементном полу лежали пыльными пятнами света. Мальчик плюхнулся сразу же на один из них, женщина прогнала и пошла зажигать лампады. Возле последней сказала:
– В обносках с чужого плеча… Хочешь есть?
Молча, он покачал головой, и она поняла:
– Хорошо, приготовлю.
Пацанчик возил чемодан от придела до иконостаса, обратно и наискосок, рокотал, бормотал себе что-то.
– Весь грязный, заросший…
Взяв кисть, она тихо пошла по подсвечникам, вычищая огарки и разгоняя кисточкой масло. На третьем заметила:
– У меня здесь такое. Гляди, вот: неповторимый и единственно верный подсвечник.
– Неповторимости нет, – сказал он. – Широта, глубина: вот и все.
Когда мальчик прекращал рокотать, было слышно, как где-то под куполом среди закопченных, нештукатуреных кирпичей гудит муха.
Женщина опустила кисть. Федор подошел к ней, встал сзади.
– Что, что?.. – прошептала она. – Ты доволен? Ты перебесился? Он, – женщина показала, – тебя вразумил? Ты хотел, чтобы он родился? Чтобы все подчинил себе, научил уму-разуму?..
– Я хотел, чтобы все рухнуло, а ты осталась.
– Если б ты знал, как я тебе благодарна, – она снова заработала кистью, швырнула огарки в миску и отправилась резать морковь.
Она долго читала в пустой – только Федор и мальчик – церквушке Псалтирь, помянула усопших, сварила Федору суп. Он поел. Она вышла куда-то, забыв притворить за собой, и сквозь пламя свечи на столе он увидел, как ветер растет и колышет деревья. Он встал, прикрыл дверь трапезной и тихо ушел через церковь. Старушка почти прополола могилу. Собиралась гроза. Федор сонно бродил по городу, зашел в книжный на заднем дворе деревянного дома. Когда вышел – лил дождь, барабаня по доскам. Заросший кленами двор пах то летом, то осенью, с переменным успехом. Федор прошел по настилу вдоль дома с верандой, резными наличниками, ржавой бочкой между стеной и забором. Рядом стояла витая спинка кровати. Он остался там, – слушал, как падают капли. Потом сунул голову под водосток.
Поезд не пришел и к полуночи. Пока мимо, не тормозя, пролетали чужие вагоны, Федор, излазивший все запасные пути, задорно плевал себе под ноги – он купил сигарет и пытался припомнить, как курят. К нему подошел кто-то в кепке, спросил огонька. Федор искоса глянул – и спросивший бочком отодвинулся в тень. Глаза Федора заблестели. Он выдохнул дым и расправил плечи. Подошел, наконец, состав – сплошь теплушки. Из ближней к Федору спрыгнули двое железнодорожников, беседуя на своем языке. Один явно ругал другого:
– Ты мне сколько платформу гонял? Ее где, твою, ждали?
– Случайно же, я говорю, что случайно ее прицепили, – оправдывался второй.
Хрустя гравием, они удалялись по узкой тропинке между составами. Федор залез в теплушку, и сразу же поезд тронулся. Не отъехав и нескольких километров, он встал. Федор спрыгнул. Была влажная ночь: прожекторы и светофоры расплывались чернильными пятнами. Будка стрелочника стояла неподалеку. Федор прошел туда: в свете холодном и синем казалось, что под окном лежит снег. Снова начался ливень. Послышались торопливые, но чеканные – в сапогах – шаги. Федор спрятался за угол и восторженно затаился, чувствуя себя совершенным мальчишкой, до безвозвратности маленьким снова. Хлопнула дверь. Дождь полил бронебойно, и Федор, наглея, решил зайти в будку. Внутри было пусто, стоял только стол. Молодой лейтенант, закатав рукава, сидел там. Он был мокрый и свежий, с гусиной, веснушчатой кожей. Лежали какие-то папки. Завидев входящего Федора, он промолвил, немного растерянно:
– Время суда.