Дневник Мити М

       Балкон видеть во сне —
       ревность и опасность в любви.
       (Научно обоснованное
       толкование снов,
       составленное
       знаменитым
       медиумом М.-Х.)


       Если я буду оправдываться,
       то мои же уста обвинят меня.
       (Кн. Иова, гл.9, ст. 20.)



Вчера, после бури, вышла на пожарный балкон покурить.
Резко пахло озоном. Ошалелое закатное солнце раздирало ошмётки туч. Последние небесные капли шлёпали по перилам.
В углу, на мокром кривом ящике нашла очки с треснувшим стеклом, фонарик и тетрадь в обложке тиснёной кожи, украшенной фиолетовым камешком-глазком. Медные уголки, форзац под ситчик, каллиграфический почерк похож на девчоночий.
Вдруг - приглушённые возгласы, хлопанье дверей, топот. Знакомый ужас, вот уже в третий раз в нашем доме, какой-то страшный сон, наваждение, этого просто не может быть. К тетради вернулась вечером, прочитала, нет, проглотила залпом, теперь не знаю, куда девать скорбную находку, то ли следователю нести, то ли искать друзей злосчастного автора, а может найти эту тётю Полли?



       Дневник Мити Маревича.

Сентябрь.

 С чего начать?
 Никогда не вёл дневник, хотя в нашей «интеллигентной» семье это традиция многих поколений. Чем вышеупомянутые поколения тихо гордятся.

Может стихи записать? Это один из моих секретов, броня, защита и предчувствия. И всегда спасение. Никто не знает, что я их придумываю, всё держу в голове. Даже странно, параграф по географии не держится, а уйма стихов - запросто.

Маскарадные тени несмело
бредут
по аллеям таинственно-сонным,
маскарадные тени нестройно
поют
о любви незабвенно-бездонной,
маскарадные тени печально
глядят
сквозь унылые прорези
масок,
маскарадные тени
бесшумно скользят
над задумчивой прелестью сказок.

Тетрадь эту получил в подарок от тёти Полли. гостила у нас пару дней, случайно попала на вечеринку по случаю новоселья. Поздравила с началом учебного года, пожелала удачи. Маму перекосило, она полагает, что у меня удач не может быть по определению. Когда мамины, якобы интеллектуальные, гостьи угнездились в спальне, чтобы перетряхнуть «свеженькие» темы тряпок, мужиков, средств от морщин и методов похудения, тётя пришла ко мне в комнату. Показал новый эстамп из коллекции - всадник на туманно-белом коне. Фигура всадника зыбко затеряна во тьме, лишь лохмотья плаща выхвачены всполохами света. Долго молчали. С тётей Полли можно молчать хоть сто лет, и не скучно, и уж точно знаешь, что не считает тебя идиотом, не умеющим связать двух слов. Вдруг она улыбнулась своей фирменной рассеянной улыбкой. Сказала:
- Тебе будет, что записать, жизненный опыт есть. И кое-какие интересные мысли.

Вот это прикол. Опыт, мысли. В школе держат за мамины деньги, как-то не так устроены мозги, не умею считать, запоминать, хотя наша классная, математичка Наталья сочувствует, радуется, как ребёнок, каждой добитой задачке. Все зовут её Классная Наталья. Однажды притащился на допзанятия раньше времени, топтался под дверью учительской, слышал, как защищала меня на педсовете, а русичка Ручка - то бишь Рукова - визжала, будто её режут:
- Маревич ненормален! Аутист! Должен содержаться в специнтернате. Ни в какие ворота! Восемнадцатилетний восьмиклассник! Сколько можно? За три года! Ни одного слова!

Точно, с Ручкой я полный аутист, разговаривать с ней не о чем, смотреть в её оловянные глаза стыдно - задолбила три с половиной штампа и берётся учить. Сама читает лишь расхожую макулатуру. Для меня книга - храм священный на горной вершине. Кишки холодеют смертельно, когда блуждаю в лукавых загадках символистов, захлёбываюсь пьяным ритмом Достоевского, разматываю гипнотическую вязь Диккенса или задыхаюсь гордым величием Гомера. Чистое золото. А мой бог, — Пушкин? Как о нем долдонит эта зануда! Будто бюрократические опусы декламирует. Тут как-то заспорили о Сэлинджере, а Ручкаего и не читала, всезнающий Ухин вывел её на чистую воду, заюлила, дескать, в институтской программе такого не было, книг много, не обязательно всё читать, есть базовые произведения. Бессовестная невежда. И от программного Лермонтова ей мало проку, лучше бы не лезла в него своими жирными лапами. Мистический Лермонтов… «Без вас хочу сказать вам много, при вас я слушать вас хочу…» - это он обо мне и о Ней написал. Больно писать о Ней. Что-то мешает… Тётя Полли называет это «дар предвидения»… проклятый дар… кому бы передарить. Впрочем, бабушка учила, что передаривать неприлично. …меня опять трясёт… хочется взять пистолет и стрелять во всех подряд. Но пистолет мама прячет в сейфе.

Лучше начну издалека, со старой прадедушкиной дачи, с солнечной веранды, скрипучей лестницы и маленькой обсерватории, откуда я впервые увидел Её - самый страшный мой секрет.

Но сначала увертюра.

Итак, мне пять лет. Забрался на спинку дивана, близко-близко, чуть не касаясь носом, заворожённо созерцаю маленькое чудо, таинственно мерцающее сумрачной ночной радугой. ЭТО прикреплено к верхнему краю настенного коврика. Оно затягивает в бесконечную мягкую воронку, где под невиданными деревьями расположились томительно грациозные юноши и девушки в легких пижамах, с черными рожками причесок и лицами такими нежными, что хочется плакать, как и всякий раз потом, когда уже наяву я видел Её китайское личико. Совсем не страшные узорчатые тигры преданно заглядывают людям в глаза. Вдалеке, в радостных долинах, на широких, медленных водах совершенно фантастические дворцы-пагоды с мостиками, гротами и террасами, по которым прогуливаются тихие дамы под прозрачными зонтиками.
       Из мира грёз возвращает мамин голос: «Это из Китая, от подруги тёти Оли». ЭТО — крохотная композиция из радужных перьев и блёсток. Представляю, как на живописной скале, под сенью экзотического дерева хрупкая китаянка в светлой пижамке, с лицом нежным и загадочным, как луна, аккуратно вкладывает в почтовый конверт маленькое чудо. Вдыхаю аромат переливчатого сияния, шепчу: «Подруга тёти Полли…». Тонкий перезвон колокольчиков повторяет волшебные слова.

Тётя Полли, или Ольга Георгиевна - бабушкина сестра - загадочна, как китаянка, на даче у неё комната с отдельным входом через маленькую веранду и собственным чердаком, на чердаке чего только нет, главное, конечно, книги и подшивки журналов, с ними можно устроиться в продавленном кресле у круглого окна и забыть обо всём. Только домработница Люся и я имеем право появляться на тётиной половине, так заведено. Здесь какая-то тайна, что-то из давней молодой жизни бабушки, дедушки и тёти Полли.

Картины воображаемых китайских чудес сильно напоминали вышитые на старой скатерти пагоды и мостики. На мостиках - китайские дамы под китайскими зонтиками. Извилистые тропы и горные вершины в тумане. Скатерть вводила в медитативное состояние, сладостное онемение души заставляло часами сидеть в углу, бездумно уставившись на волшебные картины.
Именно любимая скатерть явилась объектом моего детского вандализма. Подцепив ногтями конец шнурочка бахромы, можно было медленно распускать его до основания, при этом несчастный издавал лёгкое потрескивание, приятно отзывающееся в кончиках пальцев, а на исходе операции превращался в бесформенный хвост из нежных шёлковых нитей, свисающих почти до пола. Не заметил, как распустил почти всё.
Скандал не заставил себя долго ждать.

Тихим летним вечером святое семейство нежилось в шезлонгах на лужайке. Увлечённый Жюлем Верном, я услышал шум, когда стенания родных достигли апогея. Разгневанная бабушка с распяленной на руках скатертью гневно вопрошала: «Митя, как ты мог?». Дед сурово басил: «Как ты посмел?». Остальные подвизгивали оперным речетативом: «Зачем ты это сделал?». Только тётя Полли, иронически прищурившись, молча потягивала свою сигаретку. Внезапно всё смолкло. Глубокое контральто тёти Полли прозвучало почти сакрально: «А зачем ты, Лора, году эдак в 1913-ом изрезала мамино вечернее платье». Все уставились на неё непонимающе и вдруг загалдели ещё пуще.
Тёте пришлось ретироваться на свою веранду.

Теперь попробую о главном.

Началось в старом доме, в обсерватории. А может быть, на Площадке. Но о Площадке потом, слишком трудно всё это и страшно.

И странно.

Легче вспоминать, как впервые увидел Её.

Это было семь лет назад.
Таким же золотым сентябрем, как и нынешний. Тягучее солнце липло к редкой паутине, лениво стекало по крышам сонных дач. Растаял звон золотых колокольчиков, отпугивающих птиц в саду. Застыла монолитная тишина, глобальная, сладостная отключенность от жизни, как это бывает в предсовершении единственно главного события, посланного свыше.
Пейзаж гримасничал в бугристых стёклах круглого чердачного окна, плавился запоздалым зноем. Очарование медленной, медово-тягучей жизни. Я нежился в тётиполлином книжном хламовнике, роясь в дореволюционных газетах, хрупких, как бабочкино крыло. Продираясь сквозь дебри старой орфографии, довольно равнодушно думал о незадачливой ученической судьбе Мити Маревича.
Вот сегодня первое сентября, а я не иду в положенный мне пятый класс, да и вовсе ни в какой не иду, не дотянул и до второго. Вечерами с террасы, доносятся отзвуки словесных баталий: «Какая олигофрения?! Он так много читает». «Бог с тобой, Лёля! Это механическое, читает без понимания». «Оставьте мальчика в покое».
Моя маленькая хрупкая мама сражалась, как античный герой, меняла школы, учителей, которые одно время приходили на дом, полгода учился в Америке, там хотя бы дети не смеялись надо мной. Логопеды, психиатры, экстрасенсы, священники и даже один настоящий шаман.
 Но в тот год наш миниатюрный Геракл устало снял блестящий шлем и, вместе со щитом и мечом, зашвырнул его в пыльный сарай. Решено было ребёнка в школу не отдавать.
 Не сдалась только добрая Люся, бабушкина домработница, тайком возила меня в церковь Николы мученика, в которую маленький Пушкин ходил с няней. Говорят, Никола спасает от детской одержимости.
Родственники решили пустить безнадёжного на волю волн, и щедрые волны тут же выплеснули жалкий отброс общества на любимый чердак, который бабушка Лора манерно величает мезонином.

Газеты из старого сундука, тёплые доски нагретого пола, мотыльки пылинок в солнечном великолепии, мелкий паучишко на хлипком своём канате спускается с потолочной балки. Отстранённость, бытие вне времени и пространства. Словно в тихом сне. Отложил газеты, подошёл к старинному зеркальному шкафу, зачем-то сильно потянул на себя резное украшение-ананас на правом переднем углу. Ананас хрустнул, но не отвалился, а откинулся на маленькой петле, шкаф поехал в сторону, в открытом проёме показалась обсерватория, легальный вход в неё с другой половины дома, из дедушкиной спальни. Без мыслей, чувств и, каких бы то ни было, намерений вошёл в проём, покрутил колёса и рычаги на штативе маленького телескопа, глянул в окуляр. Там была Она. Фарфоровое личико китайской принцессы из давних, почти младенческих фантазий. Девочка из Запретного города. Моя Лунная дорожка. Воплощение бесплотной Высшей Гармонии. Мелодия Глюка. Осторожная, потусторонняя улыбка. За плечами принцессы новенький ранец. Белоснежные кружева, безупречная школьная форма. Кукольные ступни в лакированных туфельках. Телескоп смотрел во двор местной школы, родители забирали первоклашек. Бездумно вернул телескоп в прежнее состояние, вышел в проем, водрузил на место ананас, сомнамбулически двинулся в солнечный книжный рай. За спиной шкаф бесшумно поехал на место.
Под сумрачным взглядом старого зеркала заныл затылок.

Октябрь.

Мука ока в звуках
       «Отче».
Звук упал во мраке ночи.
Раздаётся днём и ночью:
«Мука, Отче,
       страшны очи.
Зачерпни в бездонной
       ночи,
Лунным оком опоённой,
Звук, упавший в небо,
       Отче,
Мукой оплодотворённый».
Мука в звуке «Славься,
       Отче»,
Воспалённом и нежданном.
Око зрит во мраке ночи,
И звучит печаль
       органно.

Теперь о Площадке.
Ещё один секрет - Площадка. Всё, что было и будет, видел там. Ещё во младенчестве. Но мало понимал.
Там, в центре моего маленького космодрома, впервые испытал вдохновенное чувство бесконечного падения ввысь, вихрем затягивающего отяжелевшее, расслабленное тело, влекущего сразу во всех направлениях, погружающего очарованную душу в глубину сферического зеркала Вселенной. И странно уверенное, ни на что не похожее ощущение предчувствия. Не воображение, не логика расчёта, не смутное видение. Нет, это знание, как бывает во сне, когда не возникает никаких вопросов, просто знаешь, не задумываясь. Знание без познания. Знание ВСЕГО.
 Тётя Полли привозила меня на коляске в дебри старого сада, в кулисы пахучего можжевельника, на Площадку, вымощенную цветным камнем. Беспорядочные завихрения мозаики собирались в стилизованное изображение громадного глаза. По радужке его против часовой стрелки кудрявились буквы греческого алфавита, первая и последняя, альфа и омега, сплелись вокруг зрачка. Это был сумрачно мерцавший темно-фиолетовый камень, тёплый на ощупь. У тёти Полли такой же камень в старинном перстне, сделанном в виде глаза. Похожие глаза мы с мамой недавно видели на стенах древних храмов, путешествуя по Востоку. Я обрадовался:
- Мама, гляди, как у тёти Полли на перстне.
Рассердилась:
- Сколько тебе говорить, никакой тёти Полли нет. И не было никогда.
Она всегда так говорит, а, если сильно настаивать, заявляет, что тётя Полли давно умерла. Пару раз после такой заявочки у меня случались эпиприступы, теперь она осторожничает. И о Площадке не желает ничего слышать, не было, мол, такого в старом доме. Даже то, что эту тетрадь подарила тётя Полли, отрицает:
 Полная чепуха. Партнёры по бизнесу подарили набор канцелярщины, это оттуда.
Ну, уж нет. На тех блокнотах был вытиснен фирменный знак.

А на моей тетради - глаз со зрачком, по радужке - вязь греческих букв.
«Аз есмь альфа и омега».

Вязкое очарование текущей жизни.

Надпись на титуле тётиполлиной рукой: "God resists the proud. But gives grace to the humble". Переводится: "Господь препятствует гордым, но дарит милость смиренным".

Меня не проведёшь, знаю, что тётя Полли есть, именно она настояла, чтобы меня отдали в школу обычную, как она выразилась «без выпендрёжу», в ту, что видна из окна.

Весь учебный год наблюдал за школьным двором из дедушкиной обсерватории, за Ней наблюдал. Весной отважился, пошёл.

Всё решила драка.
По школьному двору с акульим изяществом скользнула стайка мелкой шпаны. Ледяной люциферов взгляд предводителя парализовал. Его подручные пыхтели усердием. Больно наступали на ноги. Хрустальноглазый чётко выплёвывал команды. «В ребро. В зубы. Давай. Сильней. До крови. В глаз ему!» Попали по голове. Или был приступ? Очнулся. Лежу на земле. Обидно пинают ногами. Из черепа ломится густой колокольный звон. Выручил шустрый чернявый первоклассник, налетел, не раздумывая, на негодяев, сражался отчаянно, пока не подоспели друзья. Так познакомился с Аракелом. Злодей Бекрешов и его приспешники - из его же класса, второгодники. Моё тело поднял с земли молчаливый парнишка с мягкой улыбкой Пьеро. Где-то видел это лицо. На Площадке? «Додо», - представил его Аракел. Додо отряхивал мои джинсы с няниной заботливостью, смущённо улыбался и стеснялся смотреть в глаза, будто это он меня уронил. …Разбитые очки подняла и протянула мне Она, миниатюрная китайская принцесса.

Я ликовал.
Она смотрела на меня!
Она смотрела на меня долго и с сочувствием!

На семейном совете мусолили неприятный инцидент.
Я молчал.
Разглядывал своё отражение в сверкающей поверхности бабушкиного кофейника. В кривом зеркале моё лицо выглядит почти нормально. Ораторствовали: «Ребёнок нестандартен, проблема социализации, некоторая деформация личности, конфликт индивидуальности и толпы». Тётя Полли выразилась проще:
— Мужик не может постоять за себя. Хватит держать парня в оранжерее.
Домработница Люся перебирала дрожащими руками ветхие тряпочки, шептала:
- Блаженны нищие духом.
Бабушка Лора одёрнула её раздражённо:
- Что ты там бормочешь, Люся?! Пора чай подавать.
Люся беспорядочно всколыхнулась, ртутью покатилась в кухню.
Дискуссию продолжили после чаепития, упрятав меня в постель за ветхой китайской ширмой, на которой одинокий путник извилистой каменистой тропой упорно поднимался к лёгкому храму, парящему в облачно-тающих горных вершинах.

Решено было отдать меня в ближнюю школу.

Той ночью видел сон: всемирный потоп, стою на балконе восьмого этажа дедушкиной квартиры на Ленинском, город покрыт тяжкой массой воды, солёные волны захлёстывают ступни в шлёпанцах, с неба на ртутно колышущуюся поверхность океана смачно шлёпаются капли размером с футбольный мяч.

Попал в класс Аракела.
И Она там оказалась.
Не сомневался, что так будет, предвидел.

Её имя. Марина, «морская». Похоже на мою фамилию.

У Марины почерк мужской. На рисовании задание — портрет мамы на кухне. Я-то ничего этого не рисовал. У меня своя тема — слоистые небоскрёбы, мелкие – мелкие, высота этажа полмиллиметра. Маринкин рисунок посмотрел, интересно было, как она свою монументальную мамашу представляет. В отличие от прочих мам, изображённых анфас или в профиль, эта повёрнута к зрителю спиной. Имя и фамилию на обороте вывела поразительно сильным, решительным почерком. Страшно стало, ну, думаю, характер, неужели то, что на Площадке видел, в самом деле будет. Не верю!

«Сотворит Господь суд нищим и месть убогим».

Не верю! Не верю.
Не верю? А навязчивый сон под кодовым названием «Жизнь и смерть манекена»? Персонажи  - голые деревянные манекены человеческого роста, их страсти совсем человеческие, главная героиня в грубом рыжем парике с длинной косой погибает, неуклюже перевалившись через балюстраду антресоли в собственном особняке.

Семь лет наблюдал, как Она взрослеет. Надеялся на что-то. Ходил хвостом за их компанией, которую трудно называть своей - я всё-таки отдельный.
Урод.
Пусть все считают меня неполноценным, относятся снисходительно, я-то знаю истинное своё величие. Я им всем ещё покажу. Они у меня ещё попляшут!

Смена декораций. Мне стукнуло восемнадцать. Мама подарила права, устроила к модному инструктору. Обещала к лету собственную тачку. Предложила пригласить одноклассников на день рождения.
Ребята в восторге от нашей квартиры. Ах! Трёхэтажная! Ах! Четыре ванных комнаты! Ах! Ах! А мне всё до фонаря. Умиротворение и счастье царят в квартирке Додика, а какой восторг всеобщей любви в многонаселённом жилье Аракельчика. Эти «чужие» квартиры. Душа хозяина и есть Дом. И сияющая «роскошь человеческого общения» волшебно озаряет самые обыденные объекты. Видел богатые, прислугой ухоженные апартаменты, угнетающие неуютом, парадоксально нищенские. Независимо от достатка и порядка, бедно и затёрто смотрятся дома алкоголиков или тяжко больных. Многие этого не ощущают. Ценят внешнее, амбициозное, а суть мало кому доступна. Неужели я один вижу, что всё у нас мертво. Только фиолетовый камешек мозаики пока жив. Да ещё сестра Катька.

Флорентийская мозаика на полу гостиной, копия мозаики с Площадки, произвела впечатление. Все потрогали зрачок, ничего не поняли…
А Марина обожглась. Погладила кружево греческих букв и обожглась фиолетовым глазком. Не зря, не зря. Знал, что Она моя, мы парим в вышине, все остальные далеко внизу. Мелкие, презренные мураши.

Почему ко мне редко приходят ребята? Здесь чего только нет: музыкальные инструменты, лучшая техника, дорогие коллекции…
Особенно потрясла ребят моя собственная ванная, в ней аквариум на 600 литров. С черепахами. Черепахи напоминают один сон: будто тёмной зимней ночью встречаю на нашей улице аквариум высотой с девятиэтажный дом, с прозрачными стенами, аквалангисты плавают, животы бледные, как у моих черепах. А под ногами снег скрипит, искрится россыпью микроскопических бриллиантов.

Мама не стала общаться с моими друзьями, мы ей неинтересны. Нас оставили на прислугу. В других домах теплее, хотя у всех по-разному. Парадокс - маму Додика любим за то, что во всём принимает участие, интересуется нашими делами, а многочисленных тётушек и бабушек Аракела за то, что  только преданно любят и жалеют, заботятся, норовят накормить чем-нибудь вкусным и побольше.

Мама Додо Нелли Борисовна - художница, у неё собираются коллеги, расставляют на полу картины, макеты, обсуждают цвет, свет, композицию и что-то там ещё. Совсем уж непонятное. Нам разрешают присутствовать на священнодействиях, вместе со всеми сидеть на полу среди картин, пить крепчайший чай, высказываться. Глупости говорить не возбраняется. Мебель самая простецкая, у нас на даче в сто раз лучше. Даже дверь в квартиру обычная, деревянная, ничем не обитая. Главная ценность - картины. Кроме картин - множество забавных вещиц: гипсовые слепки, каркасы для скульптуры, что-то засушенное, засоленное, завяленное, китайские свитки, череп, старинная утварь, рулоны холстов, подрамники, десятки карандашей, кистей, резаков. Мне приглянулся острый канцелярский ножик, при выдвижении лезвия в кончиках пальцев приятно потрескивало, как при распускании пресловутой китайской бахромы. Бабушка Лора вечно сокрушается по поводу моей клептомании. А я не клептоман! И всякого добра у меня полно, одних ластиков на целый детдом. Я беру только НУЖНЫЕ ВЕЩИ. Это трудно объяснить. Просто мне нужен до зарезу ИМЕННО ЭТОТ острый канцелярский ножик. Нелли Борисовна подсекла манипуляции с ножиком:
- Нравится? Возьми себе.
Бедная, бедная Додикова мама. Теперь всегда в моём кармане её острый канцелярский ножик.
Острый.

Люблю бродить. Где угодно. Где нет знакомых лиц. С автобуса на автобус, по проспектам и задворкам, иногда заговариваю с сердобольными бабульками. Эти бесцельные прогулки ещё один секрет, никто не знает, где бываю, когда вернусь. Меня не контролируют. Приучают к самостоятельности.
На днях добродушный пьянчужка вызволил меня из лап хулиганской мелюзги. Загнали в сугроб, самый весёлый кричал:
- Бей по спине, чтобы у него горб вырос!
Прохожий гадёнышей шуганул:
- А ну, пошли отсюда! На больного человека втроём!
Дома изучал отражение в зеркале. Как люди узнают, что я ненормальный. Лицо, как лицо. Волосы рыжие ёжиком. Обычное лицо. Подбородок мелковат, лоб сильно выпуклый. Но это красиво.

Часто встречаю Кирюшу из нашей школы. Тоже бродяга. Дома, небось, достали, хотя семья приличная. Но бабушка - настоящая Васса Железнова, всех построит. Потому Кирюша всегда молчит, так безопасней. С молчаливым удобно. Встретимся случайно и, не сговариваясь, идём дальше вместе. Главное, слушать ничего не надо и, тем более, отвечать на дурацкие вопросы. Но при этом так спокойно, будто всё уже сказано и понято.
На днях набрели на громадную, глубокую, лоснящуюся голубым небом лужу, застыли благоговейно, полное онемение. Навстречу приближается слепая, сухой шелест порхающей белой палочки. Всё ближе, ближе к воде…. Вот-вот… Заворожённое предчувствие взрыва незыблемой глади, дыхание перехватило судорогой… Вдруг какая-то заполошная тётка с коляской заорала, до смерти напугав слепую. Та решила, что под машину идёт, замерла, выставив палку вперёд. Мы с Кирюшей разочарованно взвыли.

Ехал на маршрутке, как обычно, в никуда. На Можайке стояли в пробке минут двадцать. Стояли все. Только одинокий всадник на бледном коне проплыл в моросящем тумане. За окном колеблющиеся зонты, по стеклу робкие капли, в салоне ватная тишина. Напротив - молодой югослав с дочкой лет шести, она чуть слышно спрашивает:
- Скажи, кто такой Бог?
Отец тихо, с нежным акцентом отвечает:
- Тот, кто велит нам жить правильно, не обижать людей, помогать другим, говорить правду…
Из соседнего грузовика вылез работяга в грязной жёсткой робе, спрятался за открытой дверцей своего МАЗа, видны только кирзовые сапоги и жёлтая струйка мочи, впадающая в струи дождя, как Волга в Каспийское море.
Моё лицо в зеркале заднего вида похоже на бесформенный блин.

Ноябрь.

Как ледяные небосводы
       и кружево осенних крон,
Как тусклые стальные воды,
       приходит властно серый сон.
В свои бездушные объятья
       живое сердце заключив
И, в зябкое укутав платье,
       влечёт сурово, и мотив
Звучит неведомый и строгий,
       на струнах тонкая рука
Рисует призраки дороги,
       и жизнь легка, легка, легка…
Лишь только прояви смиренье,
       не бойся жутких стылых вод,
Войди без всякого сомненья
       в завесу сна и наперёд
Узнай своё предназначенье.

У Аракела спорили до хрипоты о материи, сознании, высшем разуме и прочей детской чепухе. Старший брат Аракела иронически улыбался. Он большой умница, занимается наукой, подрабатывает написанием диссертаций честолюбивым невеждам.
Я молчал. Чего заводиться?
Всё было всегда.
Солировал умный Ухин, километрами цитировал Гегеля, да что толку, он ведь не ощущает ничего, полагается на свои бесценные мозги. Самоуверенный носорог. Видит счастье в успехе, гонит себя в тупик. Уверял всех, что несчастье есть порождение шаблонного мышления. Но ведь главное в Гармонии, счастливый не нуждается в стороннем признании.

Слушал их петушиные клики, заныло, зазвенело колокольно, заложило в ушах, будто в полёте, озоном запахло, дух захватывающий восторг ошеломил, очутился на старой даче, на Площадке, ладонью трогаю горячий фиолетовый камень, тётя Полли, склонилась надо мной, говорит:
- Сотворит Господь суд нищим и месть убогим. Слушай себя, у тебя Знание. От альфы и омеги… - и лицо её отдаляется, отдаляется. И страх, страх за Неё, за Марину. От камня знаю: Она в опасности, в последней, смертельной, и убийца передо мной, смуглый тип в тельняшке, с тяжёлой челюстью, волосы тёмно-рыжие. Бью коротким в ненавистную челюсть, страшная боль в кисти…
Очнулся. Бабушка Аракела Маро Григорьевна брызжет мне водой в лицо, а тётя Кнарик обмахивает журналом. Припадок. Попытался воду со щеки стереть. Больно. На ладони ожог.

Наше любимое место - синие качели во дворе красной кирпичной башни, где на четырнадцатом этаже живут Аракел и Додо. Когда холодно, к кому-нибудь из них идём домой, нас там любят, и многочисленная родня Аракельчика, и тихая, интеллигентная мама Додика.

Курить ходим на балкон эвакуационной лестницы, за мусоропроводом. Наблюдаем с балкона вялотекущее строительство храма, к нему и дороги-то нет, грязь непролазная, даром, что почва песчаная. Располагаемся в драном кресле и на ящиках. Девчонки читают сонник, веселятся, по очереди смотрятся в остекленную дверь, поправляя причёски, стекло кривовато, рожи в нём изменчивы и смешны…
Боюсь этого стекла…

Играем в предсказания. Ванда предложила угадать, что привезут ей родители из круиза. Наперебой перечисляли всякое барахло. Я не участвую в детской забаве.
Ухин как-то глубокомысленно изрек:
- Всем, кроме Маревича, 14, и тусуемся на 14-ом. Через год перейдём на 15-ый. Потом на 16-ый, 17-ый, 18-ый…
Синякина отрезала:
- Дурак! Тут всего 14.
Наивный Ухин. Думает, что знает всё наперёд. У него всё по плану: золотая медаль, университет, карьера, внуки, почётные похороны. А умрёт от передозы в чужой задрипанной квартирке, и похоронят, как бомжа неопознанного, под номерной табличкой. Но я ему об этом не говорю.
У Аракела будет всё, о чём мечтает. И это честно. Человек вершины.
Безликая, плохо одетая Синякина заимеет крепкий бизнес и всю кучу младших братьев-сестер будет содержать.
Оленька Гаврикова удачно выйдет замуж.
Кстати, Ванде брючный костюм привезут из Парижа. Коричневый. В полосочку. Как наяву, вижу её в таком.

А у меня будут вечные муки.

Марина и Додо ни о чём не мечтают. И правильно делают.
Додик…
Не оправдаются надежды его мамы.

Марина? Об этом даже думать не могу. Кровавым ливнем заплывают глаза. Мерзость. Мерзость.
Всех убью.
Мерзость.

В иные дни лица в толпе сплошь кажутся знакомыми, а те, кого сто лет знаешь, выглядят, словно пришельцы из космоса, неуловимые черты, пугающие взгляды, хочется бежать без оглядки и спину зонтиком прикрыть.

Хуже всего ночью, когда незнакомые лица перед глазами мелькают калейдоскопически, невозможно разглядеть черты, глаза открыть страшно, темнота клубится по углам и выползает из-под кровати, за окном бесконечная сирена завывает вьюгой, беззвучно скачет на одном месте незримый всадник на белом коне.

Зябнет зыбкий
небосвод -
снег и лёд,
свет и лёд.

Стынет свежий ветер
в трубах -
снежный взлёт,
прежний взлёт.

Чахлый день идёт
на убыль -
- Да, идёт.
Нет! Идёт!

Случилось.
Знал, что случится.
Всегда знал.

Бродил по городу, садился в грязные автобусы, объехал чуть ли не все линии метро. На пересадке благоухающий ну о-о-очень уж дорогим сыром одноглазый бомж сфокусировал на мне пустой моновзгляд, не разжимая губ, прочревовещал:
- Иди наверх.
Как заведённый, направился к эскалатору, вышел на Арбатскую площадь, по Гоголевскому трудно двигался, продавливая сонный, растрёпанный в клочья туман, где-то на середине бульвара приклеился к тротуару, лицо одеревенело…

 На скамье, блаженно потягивая неизменную сигаретку, уютно устроилась тётя Полли.

Несколько шагов были самой длинной из пройденных в жизни дорог. Сердце заткнуло глотку, не давая вдохнуть. Солёный пот жрал глаза. С опаской потрогал скамейку. Настоящая. Даже сидеть можно.
- Тётя Полли... - губы онемели, как у того бомжа, - Тётя Полли, это ты?
- У меня другое имя, и я не знаю тебя, - милый голос, грубоватый, с хрипотцой. И такой знакомый насмешливый взгляд.
- Ты шутишь, тётя Полли!? Ты, как всегда, шутишь. Ты здесь… Они сказали, что ты умерла. И что тебя никогда не было.
Отвернувшись от ветра, прикурила потухшую сигарету.
Да вот же он, перстень с горячим фиолетовым камешком-глазком!

Ласково улыбнулась, легко поднялась:
- До встречи, дорогой мой.
- Когда? Когда встреча?! - задохнулся я клочковатыми выщипами тумана.
- Сегодня четверг? Значит в четверг.

Каждый четверг она ждёт на этом месте, я молча рассказываю о событиях последних дней, а она также молча говорит мне: «Я понимаю тебя, милый».

Я очарован.
И жизнь протекает медленно-медленно.

Она говорит, что в моём возрасте все считают себя некрасивыми, даже самоуверенные и самодовольные с виду красавицы и красавцы. Я ей верю. Тётя Полли всегда говорит правду и всё-всё чувствует.

Часто пожилые люди увлекаются какой-нибудь одной темой, возводят её в культ и фанатично обращают в свою веру всех подряд. Тётя Полли не такая, с ней можно говорить обо всём, и даже об очень серьёзном, даже о сексе, что невозможно с мамой, или, Боже упаси, с бабушкой Лорой.

И откуда только тётя Полли всё знает?

Иногда болтаем о пустяках.
Прошу:
- Расскажи из своего детства. Историю о непроливайке.
- Ты её наизусть знаешь.
- Всё равно расскажи.
Откидывается на спинку скамейки, лукаво усмехается:
- Чернильницу-непроливайку носила в мешочке на верёвочке. Ну, и проверила на непроливаемость. По дороге из школы улучила момент, когда вокруг никого, извлекла объект исследования из портфеля, перевернула, изо всех сил потрясла. Результат удручающий, всё в чернилах: платье, фартук, чулки, туфли, содержимое портфеля (руки и физиономия не в счёт). Встречу экспериментатора с родными- близкими можно не описывать. Представляешь, какие лица сделались у мамы и няни, когда я появилась на пороге?
До сих пор смешно.

Мы с тётей Полли хохотали, вспоминая разные забавности. Какие же лица были бы у моей матери и у горничной, если бы только они видели наше веселье. Уверены, что смеяться не умею. «Бедность эмоций», как с удовольствием заявляет маман своим подругам. Будь я нормален, она бы чувствовала себя обделённой.

Вчера вместо школы бродил по задворкам улицы Толбухина, на этой улице всегда идёт дождь, Кирюша первым заметил сию аномалию.
Никак не мог решиться выйти к этому особняку. Так откладываешь момент вскрытия нарядной обёртки рождественского подарка, тянешь сладкие минуты ожидания. Говорят, буржуазный домик этот строили как дачу для маршала Толбухина, но он жить там не захотел, сделали какой-то медицинский центр, но я там ни разу ни одной живой души не видел.

 За чугунной оградой, аппетитный, как кусок свежего сливочного масла, в окружении черных дубовых стволов, дом этот притягивает магнитом. Часами могу представлять как пустынная дубовая роща наполняется детскими голосами, в светлых спальнях просторного дома из маленьких кроваток выбираются самые мелкие, нежные, беззащитные. Средние дети из допотопных железных леек поливают клумбы. Старшие возятся с лошадьми на заднем дворе. Горизонтальные лучи низкого утреннего солнца сплетаются в чёткой геометрии с ещё сонными старыми стволами. Там у меня рай. Никаких взрослых, одни дети. И вся наша школьная компания там живет, все двенадцать человек. Я — тринадцатый. И никто больше нам не нужен. Светлая, красивая, долгая жизнь. И никто не взрослеет.

 Стоял у ограды, представлял вечную весну детского рая, полез в карман за платком, слёзы вытереть, что-то хрустально сверкнуло в неопрятном ноябрьском снегу — маленькое зеркало в чёрной, витиеватой пластмассовой рамке с надписью «България» на обороте.
Взял себе.
В нём я почти красавец.
Лишь только взгляд печален, как у страуса в клетке.

Декабрь.

Размоешь краски на стекле,
Не различая цвет,
Не замечая за окном
Знакомый силуэт.
Не в силах что-то
       изменить,
Замрёшь на полпути.
Воздушный змей
       натянет нить.
Ты скажешь мне:
       «Прости.
Прости несбывшееся вновь,
Свершённое прости.
А к ночи краски
       приготовь,
Размоешь светлую
       любовь
По Млечному Пути».

Я, Митя Маревич, никому не нужен.

Мама поставила на мне крест.
О Катьке только и говорит, какая она умница, красавица и надежда семьи. Катька то, Катька сё, Катька будет учиться в Гарварде. Катька в три года читает.
Я тоже в три года читал!

Вообще-то я Катьку люблю, даже показал ей свой маленький парк с особнячком на Толбухина. Ничего не говорил, только показал.
 Серьезно так разглядывала сквозь ограду мёрзлую заснеженную землю, утыканную тяжелыми стволами, а потом нежным голоском:
- Мы с тобой, Митя, там жить будем. С другими детьми, без этих взрослых. Я буду цветы поливать, а ты лошадей мыть, вон там, сзади, на конюшне.

Катька потешная, у ограды наткнулись на растерзанного голубя, спрашивает:
       - Кто это его так?
       - Видимо, кошка, - отвечаю.
Удивилась:
       - Не думала, что кошки увлекаются хирургией.

Шли к дому, какая-то женщина спросила, как добраться до метро, объяснил, Катька, округлив глаза, шепчет:
- Митя, кто такой «Дометро»?

Катька всю дорогу расписывала, как будем жить в солнечном доме среди старых дубов, как построим от рощи до ближайших лесов за кольцевой дорогой высоченный хрустальный мост под сапфировой крышей, как дети всего мира будут съезжаться к нам, чтобы на этом мосту кататься с хрустальных гор, качаться на сверкающих качелях, плескаться в буйных цветных фонтанах, а под мостом на бескрайних изумрудных лужайках все желающие будут скакать на наших белых лошадях.
Не зря её назвали Катериной, вот уж луч света…

Любимое Катькино слово — «обожаю»

Мама стремится во всём быть «комильфо».
Кичится персональным поваром, хотя его стряпня в подмётки не годится блюдам Аракеловой бабушки или тёти Кнарик. Неплохо написал? Будто у блюд бывают подмётки.
 Когда выезжаем всей семьёй, рядом с шофёром усаживают тощую няньку, ведь это место для прислуги, хотя логичнее разместить там жирного отчима, и мы не мучились бы так на заднем сиденье.
У мамы даже любовник - актёр, достаточно известный, чтобы дарственные надписи гордо наносить на лицевую сторону своих фото. Парочка таких изображений украшает гостиную на зависть мамашиным подругам и на зубовный скрежет отчиму.
Ярмарка тщеславия, а я на этой ярмарке подпорченный товар.
Мама права. Инвалид, олигофрен. Никому не нужен.
 А Катька нужна. Катька умная. Куда денешься, это правда.
Но мне-то что делать с этой правдой?

С другой правдой тоже не знаю, что делать.
Видел Марину с Додо на синих качелях.
И на пожарном балконе красной кирпичной башни, где наши собираются в дождливую погоду.
Ухин тоже видел и, хоть я ничего не спрашивал, скорчил рожу и ёрнически проквакал:
- Да, уважаемый Отелло, Дездемона неверна.

Горячий фиолетовый камень в груди.
Тяжкий колокол гулко лупит по рёбрам изнутри. От сердца.

Няня Надя говорит, что мысли об убийстве такой же тяжкий грех, как и само убийство.
Я очень большой грешник.

Видел во сне чистилище.
Необъятный сумрачный зал средневекового замка, лёгкое марево, голые скользкие камни. Заколдованность очарования застывшей жизни.
Как в поликлинике, повсюду сидят люди в позе томительного ожидания, много стариков. На замшелой галерее девочка в розовом беззвучно топочет крепкими ножками в кожаных башмачках, лёгкие локоны под широкими полями соломенной шляпки светятся в полумраке.
 Вносят на носилках человека, с головы до ног забинтованного. Голос без интонаций спрашивает: «Где это его так?». Столь же отстранённый голос отвечает: «Попал в аварию».
Игривая девочка беззвучно бежит по галерее, у перил встаёт на цыпочки, загадочным китайским взглядом ласкает сидящих внизу, в зале.
 Старики покорно ждут своей очереди.

Толстых стен
немая плесень,
Дух прощенья и забвенья,
Вечный камень,
Возвышенье,
Плющ
и отраженье песен
В безднах тихих
и бесстрастных,
Где ажурные аркады
Воспаряют над органным
Вознесеньем
мыслей ясных.
Светлой радостью
надежды
Вдруг откроешься нежданно,
Воскрешение желанно…
Стынут мрачные одежды.

Встретил того, кто погубит Марину.
Того самого, из видений на Площадке.
Похож на меня, только темнее лицом, и челюсть выдаётся вперёд.
Дело было так.
Шатаясь по чужому району, встретил Кирюшу.
Посидели на качелях, он что-то долго и нудно бубнил. Рассказывал, что знает, где по вечерам прямо на улице продают наркотики, ныл, что милиция ни на что не способна. Жаловался на бабушку, на учителей, на погоду и на разные болезни. Форменный ипохондрик.
Вдруг оживился:
- Хочешь на дураков посмотреть? Тут интернат для умственно-отсталых, - и указал на глухой бетонный забор.
- Не увидим, забор высокий.
Захихикал:
- Места надо знать, - повёл вдоль забора.
На углу, в густом кустарнике панели не сходились сантиметров на семьдесят, просвет был густо забран прочной металлической решёткой, за ней, на задворках детской площадки стоял мой двойник, рыжие волосы торчали из-под шапки, лицо перекошено, отсутствующий взгляд твёрдо упирался мне в лоб, за руку рыжий держал слепую девочку с тонким, нежным лицом мадонны.
До чего похожа на мою Катьку!
А этот рыжий!!!
Я точно в зеркало посмотрел.

Январь.

Звёздной ночью,
       звёздной пылью
Надышаться не могу.
Расправляет ветер крылья
На серебряном снегу.
Расставание пронзает
Фейерверком ярких снов,
Звёздный снег в тумане тает,
Завораживает вновь,
Над ажурною громадой
Золотится, мельтешит.
 К звёздной пыли тянет жажда,
Путь в беспамятство лежит.

Трудно не сбиваться в стадо.
Отмечали Новый год у Аракела. Бесились. Орали армянскую песню: «Эс кес шот, шот, шот, серюмэм…», что значит: «Я тебя очень, очень, очень люблю...». Катались с гор. Веселье. Радость. Надежда. Она добра со мной. Впрочем, как и со всеми.
Над синими качелями тонюсенькие обледеневшие ветви плакучей берёзы восторженно сверкают на солнце и прозрачно звенят китайскими колокольчиками.

За снежным полем, по фиолетовой акварели дальнего леса - лёгкий силуэт всадника на бледном коне.

Почти каждый день теснимся в комнатушке Аракела, споры, споры, иногда на совершенно невообразимые, а чаще на банальные темы.
Ухин закинул Шекспировскую удочку: «Мир — театр, а люди…», и пошло-поехало, доехало до прямых обвинений, кто и что из себя строит. Больше всех, как водится, досталось инициатору, то - есть нашему достопочтенному Ухину.
Даже мне деликатно так намекнули, что…
Только Марину с Додо не тронули.
Человек тихий теряется в бурной толпе соплеменников.
 Все выдохлись, блаженно затихли. Марина пршелестела в никуда: «Быть собой труднее, чем притворяться. Как дворец хрустальный строить, прозрачный, без единой трещины. Так и душу строить и охранять».
Мечтательный Вартанчик, брат Аракела, восхитился: «Девушки такие божественные существа. Есть в них что-то необыкновенное».

Последние дни всё думаю об одном случае.
Классная Наталья устроила лекцию о профессии геолога. Читал отец Ковалёвой, все знают, что он у неё геолог. Принёс посмотреть разные камни. Был там один, как у тёти Полли в перстне, пурпурный камень, горящий изнутри адским огнём, пылающий, будто сплавленные осколки фиолетового хрусталя…
Камень, пущенный по рядам, сам лёг мне в руку и так прожёг сердце, что и сейчас всё внутри горит. Он предупредил.

И сон меня предупредил.

 Повторяющийся сон.

 Иду по Босфору.
По шелковистой утренней воде, по самой поверхности, как Иисус Христос. Светозарный путь.
Над зелёными берегами, над весёлыми разноцветными дачами восторженно мерцают облака белокрылых птиц.
Всё ждёт солнца. Небо над водой теплеет, вожделенное солнце всё ближе, толща воды на горизонте подсветилась ласковым розовым светом. Всё радостнее трепещут птицы, всё веселее и разноцветнее делаются прибрежные дачки, буйная зелень берегов сходит с ума от грядущего восторга.
 Огромная, сияющая надежда распирает грудь, делается невозможно дышать. Зачарованная жизнь вот-вот тронется с места.
 И оно появляется.
 Но не то тёплое и ласковое, которого все жаждали и ждали.
Равнодушный раскалённый желток повисает над горизонтом и мгновенно сжигает всё живое.
Ржавое небо. Живая зелень обуглилась, топорщатся чёрными скелетами корявые ветви. Прозрачная толща воды превращается в соляную корку на жёстком дне высохшего русла.
Последний шаг.
Корка мягко спружинила, беззвучно лопнула, от башмака паучьими лапами стрельнули ломкие трещины, расширяясь и сочась тягучей, тёмной, нефтеообразной субстанцией.
 Тихим серым пеплом осыпаются в котлован русла бывшие птичьи крылья.

       Суровой походкой шагая,
       Прессую земельную твердь
       Что та моя жизнь, что другая,
       Так больно на солнце смотреть...

Я радостно возбуждён.

 Как никогда, чувствую своё величие!
Я человек одной идеи.
И я необыкновенно красив. Или буду красив.

 Часами торчу перед зеркалом. Хотя тётя Полли этого не одобряет, уверяет, что нет смысла, что всё равно никто никого не замечает, каждый озабочен исключительно собой, все боятся ударить в грязь лицом. Но я не могу оторваться. Пытаюсь облагородить внешность. Получается.
Отрабатываю эффектные позы и мимику.

Глаза — зеркало души — надёжно спрятаны за стёклами очков.

Февраль.

Трубите в рог, ужасные
       гонцы!
Зовите сладкий миг удачи.
Весёлым строем чешут
       подлецы,
Они пройдут,
Ведь им нельзя иначе.
И поступь дерзкая
       качнётся
       гулким эхом,
Стена к стене прижмётся
       с жутким
       смехом.
И рухнут разом,
       под собою погребя
Надежду, ожидавшую тебя.

Отходя ко сну, гляжу из тьмы во тьму: вдалеке, на фоне дальнего леса бледная тень в дымке - всадник на белом коне мышью скользит над снегами.
Острое счастье владеет мной. Плевал я на смутные предчувствия. Додика Ашкенази нет. «На земле мир, и в человеках благоволение». Она моя. Я выше всех. Радостный колокольный звон издалека, от старой церкви. Я справлюсь с Судьбой. Она моя. И жизнь моя. Не та, сомнамбулическая, вялая, бледно текущая, а новая, бодрая, энергичная. Мускулы играют под кожей упруго. В голове свет. Яркий, напористый свет. Я на вершине. Длинная дорога предо мной.

Каждое утро лежу на топчане в фитнес-клубе и под болтовню моей ласковой массажистки вспоминаю события прошлой недели.

В ту среду разругался с мамой в клочья. Её, разумеется, понять можно. Со мной трудно. Я - сильный раздражитель. Сбежал из дому, болтался по городу, как обычно. В промёрзшем троллейбусе недвижны обмякшие фигуры пассажиров, недвижны их отражения в окне, почти недвижны прохожие,застрявшие в снежных завихрениях, а за стёклами витрин, в голубоватом аквариумном свете - небожительски отстранённые жесты элегантных мертвецов - манекенов. Всё мертво.

Смена декораций. Вьюга утихла. Ехал домой в позднем автобусе. Вышел раньше. У красной башни. Поднялся. На балконе нашем тихо было и странно тепло. По лестнице поднимались. Притаился за креслом. Шобла Бекрешова. Нетрезвы. Развязны. С ними новенькая из 9-го Б. Миловидная молдаванка. Родители её приехали на заработки. Бекрешов цедил что-то презрительное сквозь зубы. Турыгин ржал, как ненормальный. Молдаванка хихикала. Хихиканье перешло в сдавленное сипение. Хрип. Турыгин испуганно затих. Бекрешов остервенело шипел: «Чёрная дрянь… Так тебя…». Сипение стихло. Вдруг лёгкие шаги. Голос Додика:
- Привет. Курим? Не помешаю? А что это?! Кто это её так?!
- Кто? Ты, конечно.
Удар. Мягкий шмяк упавшего тела. Возня, Лихорадочно свистящее: «Скорей. Урод! Коли, вот шприц. Джинсы ему расстегнуть. Тащи. Через перила. Давай, козёл, живо. Зацепилось, блин. Атас! Уходим». К лестнице метнулись скользкие тени.
 Из квартиры Аракела высыпала шумная компания, смех, армянская речь, дождались лифта, уехали.
 Выбрался из-за кресла. Растерзанная девчонка белела в темноте голым животом.
 ……………………………………………
…осторожно обошёл девчонкины ноги, вызвал лифт.
 В подъезде и на улице никого не встретил.

Дома, в ванной, пустил воду, долго и тупо смотрел на белёсые животики аквариумных черепах.

Как там у Тютчева?
       «Свалился ль он с вершины сам собой,
       Иль был низвергнут волею чужой?»

Всё кончено. Она моя.
В ладони - тёплое ощущение резного деревянного ананаса. Зной не по сезону, на подбородке - липкая сентябрьская паутина, тихая, радостная печаль.

Песочные часы. Переломил тонкую талию стеклянной колбы. Неосязаемый песок течёт сквозь пальцы, смешиваясь с кровью.

Отражение в зеркале. Никогда ещё не было у меня такого вдохновенного лица.

Март.

Отражение, светлея, не упало,
       но легло.
Ветер, тусклым вздохом вея,
       оживил окна стекло.
Не стекая - стекленея,
Льнула к холоду слеза.
Дождь, в тумане зеленея,
Застилал домам глаза.
Слышишь тишину капели,
шаг сторожкий в темноте?
Это синие качели
заскучали в тесноте.
Сбросили с плеча усталость,
Отряхнули пыль с ноги,
В неба гулкую туманность
Мерно падают шаги.

Сон. Поднимаюсь на высокий холм по трудной, каменистой дороге. На вершине взлетает к небу прозрачный, сверкающий на солнце, причудливых форм хрустальный храм. Празднично. Торжественно. Волнующе. Преодолеваю подъём. Трепеща, готовлюсь войти. Сбоку портала новенькая медная табличка: «Памяти Давида Ашкенази».
Проснувшись, вспомнил — во сне при дороге лежала громадная мёртвая ослиная голова. Взирала на меня томными очами, хлопала меланхолично пушистыми ресницами. Гадко.

       Воспоминания о снах всегда прекрасны,
       Они вселяет радость и надежду…

Когда-то снились дух захватывающие скачки на белом коне. Видел полёты над изумрудными обрезками полей-лесов, или хотя бы под потолком. А в последнее время всё больше дрянь: стоишь, на потеху публике, в окне восьмого этажа, совершенно голый.

Школа бурлит? Нет, скорее шипит и свистит громадным ядовитым серпентарием. Свист и шипение, шипение и свист: « …ази …нази …Ашкенази …иц …риц …шприц …оза …доза …передоза …джинсы … изрезанные …шедший …сшедший …сумасшедший …русил …струсил …таж …этаж …четырнадцатый этаж……йство …бийство …убийство …убийца …бийца …бийца». На уроке литературы ретивая Ручка взахлёб лает о совести. За спиной у Марины шипят и свистят, свистят и шипят. Когда она вошла в класс, Бекрешов сощурил Люциферовы глаза и мерзко захихикал. Верный прихлебатель Турыгин изобразил шпрехшталмейстера:
- Снова на арене! звезда школы! подружка маньяка-убийцы! - и получил от Аракела хороший удар в челюсть, завязалась жестокая драка. Математичка еле их разняла. Она, конечно, не побежит жаловаться директору, но ведь какая-нибудь сволочь донесёт.

Аракел почему-то избегает смотреть на меня, всё больше в окно, на небо. Он там что увидел?

Достал навязчивый сон. В черноте ярко белеет крест, грубой верёвкой связанный из берёзовых жердей. За перекрестием – нежный затылок черноволосого малыша. Я его не знаю. Не знаю! Не знаю!!! Медленно оборачивается. Грустный взгляд маленького Додо, того первоклассника Додо, который так жалел меня, побитого шпаной, джинсы мне отряхивал…
С чугунной башкой выбрался из постели. Ни свет ни заря двинул куда глаза глядят на первом автобусе, долго ехал какой-то электричкой. Вышел в неизвестном мне Гришине. Спросил у кассирши, когда поезд на Москву, ответила, что завтра днём. Есть автобус, махнула рукой на горизонт, мол, там, за полем. Чавкал по хляби до горизонта, падал, скользил. Плакал. Вышел на дорогу. Дряхлый ПАЗик повёз по кочкастой грунтовке. Пытался что-нибудь выяснить у глухонемой умственно отсталой кондукторши, та лишь утробно мычала и тоже махала рукой на горизонт. От пассажиров мало проку ; стадо пьяных мужиков, ржут, как подорванные, водитель, наверно, тоже глухонемой, выяснить ничего невозможно. Кондукторша что-то пролаяла водителю. Остановился, открыл дверь. Глухонемая ласково выпихнула меня в чистое поле, на перекрёсток семи дорог и снова махнула рукой всё на тот же горизонт. Ржущий и дребезжащий автобус покатил по одной из семи. Значит, выбираю из шести. На вожделенном горизонте серые постройки. Дотащился. Заблудился в них. Кругом бетонные заборы, лабиринты гигантских труб, жёлтый газ, шипение пара. Потерянность абсолютная. Куда идти, не знаю. Побрёл наугад, на переезде стрелочник посоветовал идти по шпалам до станции, где ходит поезд на Москву. Резво побежал. Тут и оказалась ловушка. Насыпь всё выше, всё круче. Накатил маневровый тепловоз, согнал с рельсов. Сразу от рельса почти вертикальный обрыв высотой с трёхэтажный дом. Под насыпь не спустишься - болото. Сполз немного, прижался спиной к откосу. Далеко внизу кривенькие деревца у болотца, над головой с адским грохотом страшное железное чудище несётся. Проухало чудище. Рискуя сорваться, цепляюсь за прошлогоднюю пожухшую траву, за ледяные наросты, карабкаюсь на рельсы, делаю несколько шагов и в панике ныряю под откос ; тепловоз ходко бежит обратно. Из окна высовывается красная, зубастая рожа машиниста. Его позабавили мои непосильные упражнения в грязи. Раз двадцать пришлось сползать и снова взбираться по насыпи, забивая под ногти занозы и песок, и веселился, как дитя, жизнерадостный машинист. Наконец, укатил. Наверно, пообедать захотел. Мокрый, потный и грязный добрался я до незнакомой станции, залез в душный вагон, за окном колыхался, истекая в землю, весь белый свет, две старухи вели нудный разговор о катаракте. Из их бормотания понял, что у меня катаракта в мозгах. Жёлтый и голубой туман. Зыбкий аквариумный мир.

Малоприятная история. Встретил Додикову маму, Нелли Борисовну. Обняла меня, словно родного. Обычно неразговорчивая, захлебнулась лихорадкой слов. Мол, я ей будто сын, и Додик меня любил и жалел, и она всегда рада видеть меня у себя дома, как раньше, и как ей трудно одной, и какая беда, что была она в командировке, когда надо было сына поддержать, что они были не просто мать и сын, а самые настоящие друзья, и понимали-то они друг друга с полуслова и даже без слов, и в сплетни она ничуточки не верит, а сейчас в художественной школе готовят выставку работ Давида и меня обязательно пригласят, она желает мне жить долго и счастливо и велит беречь здоровье. Сказала:
- Живи за моего сына.

       Передай совет
       Своему птенцу…

Пробормотал нечто несуразное, погрёб по замёрзшим лужам к дому, глядя в мокрые носы ботинок.
Вдруг - фарфоровое лицо Марины, опрокинутое в зеркало тонкого льда, остервенело ударил каблуком, нежное лицо дрогнуло, рассыпалось грязными брызгами.

Скользя над обречённым снегом,
Взмываю в мартовскую звонь.
На ярко-синей глади неба
Берёзы хрупкая ладонь…

Хлопнулся на колени в хрусткие осколки, острый холод вышиб слёзы из глаз,
Господи, прости меня, грешного!
Простите меня все!

«Обрушились в яму, которую выкопали; в сети, которую скрыли они, запуталась нога их». /Ветхий завет. Псалтырь 9, 16-18/

Заблудился во времени.
Бодрая моя жизнь резко тормознула на полном ходу, буксует, спотыкается.
Немые колокола бьют по голове ватной болью.

Человек страшно одинок в этом лучшем из миров, но осознаёт сие лишь в экстремале.

И всё-таки я выше? Она моя?

Об этом у Теофиля Готье:
       «Сквозь бездны расставанья
       Душ утверждается родство».
……………………………………………………………
Самые страшные дни моей жизни. Потерян. Навсегда. Ничего не исправить.
……………………………………………………………
Были родные души, понимавшие всё без слов. Тётя Полли. И Она, Марина.

Но тётя Полли вчера на бульваре смотрела как-то задумчиво, отвечала абсолютно невпопад, а напоследок вдруг заплакала. Это нонсенс - плачущая тётя Полли, она всегда мужественна была.

С Мариной вышло ещё хуже. Сегодня в школе она от меня отвернулась.
Да, от меня отвернулась Она.
Сказала одними губами:
- Ты что-то знаешь. Ты должен сказать следователю. Не притворяйся, что не умеешь говорить.
И отвернулась.
……………………………………………………………
«Сотворит Господь суд нищим и месть убогим». Не верю! Не верю. Не верю?
       Отыскал зеркало в школьной раздевалке. Страшное перекошенное лицо. Какой-то сумасшедший. Это не я.

Апрель

Печальный знак -
       скала в тумане
Сурово головой кивает,
Волну пытаясь раздавить
Ступнёю твёрдой.
Разверзнув
       каменные складки,
 Пылающее гневом сердце
Из недр со стоном исторгает.
Кипит волна,
под сердцем
       раскалённым
       извиваясь.

А теперь о том, как ушла Марина. В Страстную субботу. Не от меня ушла. Отовсюду ушла. Остановилась жизнь. Всё остановилось. На любимой гравюре всадник хохочет, пугает диким оскалом. «На земле мир…».
…………………………………………………………….
В тот день надел новый полосатый свитер, похожий на тельняшку. Я в нём хорош. Решил, во что бы то ни стало, сказать Ей главное: я выше всех, и Она моя, Давида нет! Нет!!!
Пили чай у Аракела. Молча. Нервно зазвенела чья-то ложечка.
Бледная Синякина ворвалась в кухню, где мы лакомились сладкими лепёшками тёти Кнарик. Судорожно растирала синие щёки, собирала руками рыдающие звуки…. Там. Вниз. Марина. Балкон. Прыгнула. Удержать. Не смогла. Не смогла. Не смогла…

Всё-таки случилось. Совершенная красота скрыта от взора существа смертного. Вот она, неосуществимость любви. Ушла от меня. Прошла сквозь стекло.
Скорей на злополучный балкон! Я знал, что встречу там его, убийцу Марины, когда-то видел это на Площадке. И во сне. Главное - вспомнить, что же там было-то в этом сне. Кто он, стоявший передо мной? Он, тип в тельняшке. Вижу неясно, лицо уплывает, меняется, как те лица, мелькание коих видишь каждый вечер перед сном, стоит только закрыть глаза. Я должен его встретить…. И встретил. Жёлтый туман застилал глаза, мешал разглядеть отвратительное тёмное лицо. Очки запотели от ярости. Ногти впились в ладони: «Ты убил! Ты виноват! Ты!» — врезал по мерзкой роже. Боль. Звон. Шок. Кулак в крови и порезах. Новый свитер в крови. Балконная дверь с пустым проёмом, окровавленные стёкла хрустят под ногами. Красное пламя жжёт глаза. Отражение?! Отражение… Моё отражение!.. Полез в карман за бумажными платками, наткнулся на забытый канцелярский ножик, выдвинул лезвие, в пальцах отдалось приятное потрескивание…. Помню. Помню.

 Всё было просто и легко:
 «Атас! Уходим». К лестнице метнулись скользкие тени. Из квартиры Аракела высыпала шумная компания, смех, армянская речь, дождались лифта, уехали. Я выбрался из-за кресла. Растерзанная девчонка белела в темноте голым животом. Тощий Додик повис на перилах. Обмякший Пьеро. В светлые полуспущенные джинсы вцепился гвоздь увесистого ящика. Острый канцелярский ножик! Вот он, миленький, в кармане! Полоснул по штанине, слегка потянул её вверх. Бедный Пьеро кувырнулся через перила. Ещё один шмяк. Вниз даже не глянул. Белого Пьеро на белом снегу я уже видел. Там, на Площадке видел. Шприц хрустнул под ногой. Задвинул острый канцелярский ножик, осторожно обошёл голые девчонкины ноги, вызвал лифт. В подъезде и на улице никого не встретил.
Дома закрылся в ванной, пустил воду, долго и тупо смотрел на белёсые животики аквариумных черепах.

Помню, всё вспомнил: « …ийца …бийца …убийца». За перилами, внизу, на асфальте Она. Не буду смотреть. Уже видел. Новый полосатый свитер в крови. Бумажные платки не нашёл. Заляпанные кровью стёкла хрустят под ногами. Зачем-то потрогал гвоздь на ящике. Вместо отражения в двери - краснокирпичная стена в обрамлении осколков. Мимо ребят, мимо лифта, мимо квартиры Аракела, к потёртой, не обитой ничем двери, потянулся к звонку. Дверь неожиданно резко распахнулась. На пороге - отчуждённая, с никаким лицом - Нэлли Борисовна. Протянул ей острый канцелярский ножик. Взяла. Медленно закрыла глаза. Медленно закрыла дверь.

Я не виноват! Это было необходимо! Я был выше! Она должна была быть моей.

Гора без дорог.

Метался по городу.
В автобусе два толстяка беспрерывно говорили о еде :"...соус, приправа, затирочка....
В троллейбусе два тощих субъекта совсем достали болтовней о тряпках: «...поясок, строчка, воротничок, защип, карманы…».
В метро попал на станцию, где оказалось множество людей и все глухонемые. Группами, парами стояли на платформе, спускались по лестнице, оживлённо размахивая руками, «беседовали». Жутковатое безмолвие странной толпы вытолкнуло на поверхность.
Троллейбус, тихие переулки центра.
В сонном дворе антикварные, пристойного вида старухи вели слаженное трио. Энергичная бывшая красавица вибрировала надтреснутым контральто: «В революцию на Волге жила. Что творилось! Громили усыпальницы дворян. Беспризорники человеческие кости по улицам таскали. У меня ботиночки были высокие, на шнуровке, натуральная кожа, каблучок. Платье в талию, вот здесь сборка! Мечта была - дома театр иметь, ящичек вроде вертепа, с маленькими живыми артистами, потом изобрели это, телевизором назвали. Думала, жизнь долгая-долгая, а как поезд курьерский, промелькнула перед глазами. Не успела вагоны разглядеть…. Как один день». Её соседка выводила свою партию нестойким фальцетом, придерживая хрупкой лапкой мелкие колебания сухой головки: «Живу вне времени. Ориентиры - луна, солнце…. Ещё свет в окнах напротив. Там жизнь. А я - живой труп, Федя Протасов». Третья, страшно похожая на тётю Полли, задумчиво погружалась в древнюю детскую считалочку: «На золотом крыльце сидели… король, королевич… кто ты будешь такой? Говори поскорей, не задерживай добрых и честных людей».

 Старухи. Страхом смерти сморщены ваши лица. Тайну видят глаза ваши. Как жалки ваши старания пригладить остатки волосиков и обиходить ветхое платье. Мудры ваши руки, что тянутся за спасением. Когда уйдёте от нас, то встретите любимых своих молодыми. Ваши лица будут молоды и нежны, потому что уйдёт страх смертный.
Старухи! Мой поезд увяз в липком, тягучем зное.

Одна мысль крутится у виска назойливой мухой. Найти место на Гоголевском, тот тайный, упрятанный под землю ручей Черторый, вдоль русла его, над скрытыми водами загадочным образом расположились оба памятника мистическому Гоголю, злополучный Храм Христа Спасителя, напротив его впадения в Москву-реку громоздится отражение не менее знаменитого Дома на набережной, где жила наша семья до войны, до ареста прадедушки, а в истоке этого зловещего ручья — Большое Вознесение, где Пушкин, себе на беду, венчался с Натали, и где я (как глупо!) мечтал венчаться с моей Мариной.
Вышел к Библиотеке, спотыкаясь, поднялся к Достоевскому, зачарованно застывшему в предвосхищении припадка падучей, прижался щекой к тёмному камню.
Лёгкость, просветление, райски блаженное счастье, недоступное здоровым людям, то счастье, которое испытываем мы, эпилептики, за секунду перед приступом, тот рай, о котором пишет в своём Коране страдавший «божественной болезнью» Магомет, безумный, блаженный, счастливый рай сверкающего неба сошел на землю и поглотил меня…
Опомнился в хоре кудахтающих тёток, под головой вонючая пузатая сумка, на лбу мокрая тряпка, кто-то суетливо машет в лицо газетой, а выше, выше - тяжким каменным упрёком стекает по сутулой спине Достоевского загнанное солнце.

Тётя Полли ушла. Ушла, ничего не сказав. Даже не посмотрела на меня. Дождалась, пока подойду, сяду на нашу лавочку, но не подняла глаз. Докурила. Вопреки обыкновению, швырнула окурок прямо на землю. Поднялась. Быстро ушла.
Один, как око. Или надо говорить: «Один, как перст»? При чем тут перст? А, понял. Око на персте тёти Полли. На её тонком пальце. В массивном старинном перстне.
Блаженны нищие духом.
Счастливы простодушные.
Один, как око.
Горячий фиолетовый камень в груди.

Ноют порезы на руке.

«Сотворит Господь суд нищим и месть убогим».
Слезятся глаза. Наверно, пыль. Достал из кармана платок и чужое зеркальце. …нет изображения.

Май

Светлый сон в начале мая серебром окутал ивы
       над водой заиндевелой,
Пышным облаком тумана, ясным утром златокудрым
       очарован беспредельно день,
Зарёю нарождённый, день торжественный и тихий.

       На ветвях окаменелых
Росным жемчугом сверкает предрассветного тумана
       след усталый, полусонный,
И слезами облегченья по листам струится плавно,
       с неземным хрустальным звоном
На поверхность вод унылых безнадёжно опадает.

Это давний стих. До Её ухода новые стихи днём и ночью кружили бодрой мошкарой и вокруг, и внутри, и везде, лезли и в рот, и в нос, и в уши. А сейчас только обрывки старых копошатся в мозгах назойливыми мурашами. И око. Око преследует: в детских рисунках на асфальте, в узорах женских платьев, в кружевосплетениях высохших за зиму деревьев, в павлиньем пере, добытом Катькой в Берлинском зоопарке. На Киевском наткнулся на глупую вывеску ресторана «Глаза» - множество аляповатых уродских глаз. Это вконец доконало. Поехал на Толбухина окунуться в любимый детский рай, на дальнем подходе к ограде маленького парка охватил страх ; что-то не то, что-то не так. Вместо манящей черноты старых стволов нечто искусственно белое, последние метры бежал, задыхаясь, потерял очки, вернулся, наступил на них, трясущимися руками нацепил на потное лицо, сквозь треснутое стекло ; парк, плотно заставленный пошлой садовой скульптурой, вместо моих тёплых, живых, солнечных детей - холодные белые истуканы, бесстыжие Венеры-Аполлоны, безобразные египтянки и прочая дрянь. В ужасе и бессилии завыл, бросился прочь от мерзейшего в мире кладбища надежд.
Солнце осколками хрусталя вонзается в испуганные зрачки.
Домой. Под защиту. У подъезда сбился с дороги, уткнулся лицом в маленькое цветущее дерево сливы. Нежный аромат Её волос, лепестки прозрачно-фарфоровы, словно Её лицо. Нежная. Нежная. Мой самый страшный секрет…
Круг замкнулся. На бульвар не пойду. Там никого. Но можно думать, думать… Дома. В мягком, розовом, тёплом аромате ванильных булочек. Ваза. Хризантемы. Плотное, трупное амбре увядающих цветов. Душно. Воздуха не стало. Всё набухло грязной жёлтой мглой. Собирается гроза.

       Помню детства запах сладкий,
       Розы да ваниль.
       Сельдерей сидит на грядке.
       При дороге пыль…

Рвутся мысли…

Предчувствие финала.

       ... И ухожу,
       Следов не оставляя.

Зашёл к маме в спальню. Не знаю, зачем. Спросила, не разжимая губ:
- Чего ты хочешь, Вусик?
Назвала детским прозвищем. Я его сто лет не слышал. В голове сделалось влажно и жарко.
Гроздь китайских колокольчиков позванивала на сквозняке.
Маме нельзя волноваться, дёргаться и много разговаривать, иначе лопнет кожа на лице. После очередной пластики надо отлежаться, вот она и лежит, закрыв глаза, с натянутой, как у мумии кожей. Ну, ничего, сколько раз брал машину без разрешения. Мысленно попрощался с любимой, трудно узнаваемой мумией, аккуратно прикрыл дверь спальни.
За окном комнаты моей мрак, ливень стеной. «Пусть как вода течёт суд…». Прямо по воздуху, рассекая струи дождя, скачет конь бледный, а на нём - всадник с безносым лицом, всадник по имени…. Задёрнул занавес. Вырвал из рамы, измял, изодрал любимую гравюру. Швырнул обрывки на подушку. Последний сон застрял в ложбинах её, в этом сне запутался я в коридорных лабиринтах незнакомого дома, квартиру свою не могу найти, а сбоку свет, надежда и Она манит меня прозрачной рукой.
В гостиной, потрогал фиолетовый камень. Холодный. Абсолютно.
Давеча были с Катей и няней в церкви. Свадьбу видели. Оголтело кричали колокола. Какая-то тётка сказала: «Браки заключаются на небесах». Возможно, они там заключили брак, и я опоздал, как обычно. Завтра узнаю. Или дней через сорок?
В моей ванной равнодушно лупят белые лампы. Черепахи уткнулись пугливыми мордами в грот.

«Пыль мёртвых слов пристала к тебе. Омой свою душу молчанием». /Рабиндранат Тагор/.

С опаской приблизился к зеркалу. Лепесток цветущей сливы прилип к щеке прыщавой. В остальном отражение прилично. Похоже, человек этот в норме. Твёрдо застывшие губы. И взгляд замаскирован бликами очков. Не виден левый глаз, где очковая линза радужно посверкивает трещиной.
..........................................
/Здесь почерк в дневнике меняется. Буквы пляшут, слова рвутся. На странице пятна./
..........................................
Ливень. Машину бросил посреди улицы, не понадобится, ничего больше не нужно, только вот тетрадь пока. Камешек на ней ледяной. Корячусь на занозистом ящике, на нашем печально знаменитом балконе, в кресле не устроишься, оно всё промокло, неприятно. Хорошо, взял из машины фонарик, не видно ни фига. Зачем притащил сюда чёртов дневник? Что пишу - оправдание, покаяние, обвинение? Ливень. Мерзость. Я должен. Я хозяин этой мерзкой тетради. Мерзость. Мерзость… Ливень.
В детстве любил рано-рано в выходной прошлёпать босиком в спальню родителей, забраться между ними под одеяло, в эпицентр любви и таять в блаженстве, невзирая на возмущённые возгласы старших. Изгнан из мягкого тёплого блаженства в одинокую детскую постель. Холодно. Жутко…
Дома. Как тихо было дома. Атмосфера уютной закрытости, неживой отгороженности, тёплой раковины.
Зашёл в детскую. Послеобеденная дрёма.
Катька затерялась в нежных подушках-одеялах. Вдохновляюще спит. Только засыпать не любит. Боится не вернуться?
Нянька дремлет в кресле.
Что за дом! Все глаза закрыты. Даже черепахи отвернулись.
Горничная в холле трёт под диваном, один зад торчит. Пробурчала, не оборачиваясь:
— Куда в такую-то погоду? Хороший хозяин собаку не выгонит.
На улице темень. Слепые окна в струях дождя. Неужели никто свет не включает в такую непогодь? Или у меня в глазах темно? Мир вокруг рассыпается мелкими хрустально-острыми осколками, как на картинах несчастного Павла Филонова. Микроскопические стёклышки зловредными пираньями впиваются в глаза, в сердце, в самое нутро, где по идее должна быть душа.
Дворники не включал, ехал наугад, вслепую. Теперь уже всё равно. Чуть не врезался в карету скорой помощи.
Зеркало заднего вида повернул к себе - в темноте один только правый глаз светился кроваво-красным зрачком.
Запах озона.
Ушедшие здесь? Рядом?
Окунуть лицо в лепестки цветущей сливы.
Ливень. Ливень.
Мерзость.
Аромат маминых духов.

Красная башня набухла дождем.

На наш балкон поднимался пешком, по лестнице, как усталый путник поднимается к храму по извилистой каменистой тропе. Предпоследнее движение моей застывшей жизни. Восхождение по извилистой тропе заплёванной лестницы. К моему храму ; кривому ящику с песком.
Злые ледяные струи воют и свищут. «Пусть как вода течёт суд, и правда, как сильный поток».
Забился в самый угол балкона.
«Грянул час расплаты за прегрешения». /Ветх. Завет. Числа. 32:23»/.
Нигде нет места. На лестнице сухо? Но я должен быть здесь. Здесь! Выше всех. На авансцене. Перед зияющей дырой зрительного зала.
Заключительные аккорды.
Великая иллюзия.

Чёрное зеркальце потерял, стекло в двери разбито, осколки хрустят под башмаком. Да и что увидишь в такой тьме. …может, я и вовсе уже безглазый - безлицый. Увидимся в Зазеркалье, во Дворце Высшей Гармонии. Марина - моя Высшая Гармония. Девочка из Запретного города.
Ливень хлещет в безносую рожу всадника, летящего над городом на бледном коне.
Мамочка, милая…аромат маминых духов.
Мама
...........................................
       Здесь Митин дневник заканчивается.
...........................................

Дочитав дневник, ни свет, ни заря, ринулась на Гоголевский бульвар.
В метро нос к носу столкнулась с одноглазым бомжем. Не разжимая лиловых губ, он процедил:
- Иди наверх.
Пробиваясь сквозь туман, как сквозь пургу, падая с ног от усталости, добралась до единственной обитаемой скамейки.
Пожилая, моложавая дама, умная, ироничная, смотрела выжидательно. Именно такой я её представляла. Как сказать? Язык не повернётся.
Путаясь в ремнях и застёжках сумки, вытащила тетрадь в тисненой коже и по глазам её поняла, что это лишнее. Всё знает.
Мы молчали. Дама не торопясь, докурила сигарету, аккуратно сняла с аристократического пальца перстень с фиолетовым глазком, положила на Митин дневник.
Я осторожно дотронулась до камня и отдёрнула руку. Жжёт. Подняла глаза, хотела что-то спросить. На бульваре не было никого.

       Эпилог.

Совсем уж было собралась нести тетрадь следователю, но узнала, что моя подруга Дуся занимается с Катей Маревич, готовит девочку к школе. Она сообщила, что Кате ищут инструктора по лечебной физкультуре. Порекомендовала родителям меня.
Холёная, подтянутая мама, подчёркнуто приветливая улыбка не в состоянии скрыть взгляд измученного многолетним горем человека. Я осторожно завела разговор о тетради. Реакция ошеломила. Мама выхватила тетрадь. Остервенело перелистала: «Бред какой-то. И опять эта тётя Полли! Выдумки больного мальчика! Не его это дневник. Нет! Нет! Да и почерк не тот, посмотрите Митины тетради». Швырнула на стол школьные тетради — бессвязный бред, корявый почерк, уйма ошибок.
Злой взгляд ясно сказал, что работать в этой семье мне больше не придётся.
  Но одно занятие я всё-таки провела.
В благодарность Катька продемонстрировала старый фотоальбом. Один снимок заинтересовал. Посреди площадки, замощённой цветным камнем — сухощавая темноглазая дама, похожая на даму с Гоголевского, и уродливый ребёнок в коляске. Катька порывисто выдрала фото из прорезей старого альбома, на обороте надпись: «Вусик и тётя Оля».
Где сейчас женщина с фотографии? Катя удивлённо распахивает великолепные ресницы: «Тётя Полли? Она всегда рядом. Только мама её не видит. Пойдёмте, ещё что-то покажу», - потащила меня в гостиную. Флорентийская мозаика в виде глаза на полу. Греческий алфавит и светящийся зрачок.
«Ещё у меня вот что есть», - Катюша показывает тетрадь с глазком — артистичная маленькая Мадонна, пальчик на фиолетовом камешке: «Он греет, приятно так».
«А этот стих для меня Митя сочинил». На гладком титуле - аккуратные строки:

Завтра будет
новый день.
За высокими домами
и широкими долами
Свет родится
звонкий, чистый,
Будто призрак
золотистый
Пробежит
в листве дремучей,
Расшвыряв туман клоками
На лужайке
под окном,
Растворится в разнотравье
серебристыми цветами.
Засверкает он лукаво,
Зазвучит
призывной песнью:
- Эй, скрипач!
Не вешай носа,
Выйди утром на террасу,
Задохнись
счастливым смехом
И смычком своим
волшебным
Извлеки
из скрипки звуки
Тех цветов,
что в разнотравье
Серебрятся новым светом
Дня, пришедшего нежданно.
За широкими
долами,
За высокими
домами
День проснулся
чистый, новый.

Энергичная Дуся предприняла ещё одну попытку разобраться в этой истории. Кое-что удалось узнать, но всё это, похоже, досужие домыслы, уж больно неправдоподобны и жутковаты слухи о Митиной семье. Дусин друг, агент по недвижимости привёз нас на старую дачу Митиного деда, выставленную на продажу. Оставил у калитки и, загадочно улыбнувшись, исчез. Исчезли и следы колёс его автомобиля на влажной обочине. Как во сне, бродили по старой можжевеловой аллее, по площадке со знакомой мозаикой. На террасе наткнулись на груду ветхих шезлонгов и драных китайских ширм. С чёрного хода зашли в комнату тёти Полли, по винтовой лестнице поднялись на неплохо обустроенный чердак. Дуся решительно потянула за резной ананас, он со скрипом откинулся, шкаф было поехал в сторону, но тут же застрял. Маленьким пыльным телескопом пришлось любоваться через узкую щель.
Я — сугубая материалистка, но каждое воскресенье, перед утренней пробежкой, подхожу к окну взглянуть на уличный термометр и вижу в сосновой роще, в руинах недостроенного храма венчающуюся пару. Лица молодых неразличимы, только атласные чёрные волосы невесты, затуманенные длинной вуалью, притягивают взгляд. Конец вуали трепетно поддерживает Катя Маревич, её худенькое личико торжественно и светло, рыжеватые локоны-спиральки отражают золотое свечение венцов.

Да, чуть не забыла. Катька отсканировала мне потрёпанный тетрадный листочек. Митиным корявым «школьным» почерком нацарапано:

Воспоминания о снах
всегда прекрасны,
вселяют в душу радость
и надежду.
Действительности нет.
И быть не может.
Поэтому не стоит тратить
силы сердца
на глупые, бесцельные
страданья.
Во сне приходит
исцеленье духа,
а мерзость жизни
кажется безумством,
фантазией ума больного.
Зачем же сон уходит
безвозвратно,
не оставляя даже ощущений
тепла и света.
Надежды призрачных видений -
как сохранить их
в памяти своей?
…Прозрачен свет
предутренней прохлады,
а первый луч
дарит отдохновенье…