рассказ Курский Соловей

       Александр Скуридин
       
       КУРСКИЙ СОЛОВЕЙ
       рассказ
       Спал Федор, или это было на самом деле? Он пока так и не понял, только каким-то образом вновь очутился в дощатой котельной...

       Громко сопит горелка, изрыгая в топку пламя. Высокий, вертикально стоящий котел похож на готовый к старту космический корабль, и Вахрушев подумал: "Вот бы взлететь на нем и опуститься в нашей деревне". Мужики и бабы повыскакивают из своих изб, загалдят: "То ж, Федька наш, - космонавт..."

       И сам Василий Кузьмич, председатель сельсовета пожмет ему руку, поведет в правление, а Глаша, жена, заплачет от счастья, когда он повытаскивает из карманов пачки с новыми, хрустящими сотнями.

       Но на паровом котле улетишь, если только взорвешь его, да и денег Федор еще не очень-то много заработал - на окладе кочегара и в Заполярье сильно не разгонишься, а Вахрушев твердо решил через два-три года вернуться отсюда с большими деньгами.

       Он включил инжектор, закачал воду, сел на стул. Вновь задумался о будущем.
       Котельная - пробный шар. Надо же отсидеться в тепле, обнюхаться, чтобы не соваться, очертя голову, с бухты-барахты.

Здесь, в нефтеразведочной экспедиции, что расположена в Ненецком национальном округе, помощникам бурильщиков платят хорошо, а через каждые полгода надбавка идет. Глаша потом, как приедет, пусть поварихой устроится - щи, каши, не хуже городских умеет стряпать. А себе и мужу всегда будет обеспечен бесплатный прокорм. Тяжелая, конечно, начнется у него работа, ответственная. Но ничего, он, Федор, хваткий. Да и знать будет, за что надрываться. Вот, только из кочегаров на курсы помбуров попасть не так уж просто...

       Мысли унесли его далеко-далеко. Как наяву представилась жарко натопленная изба, раскрасневшаяся жена, кровать с горой подушек. Сладкая дрема начала окутывать Федора. "Я дома!" - внушает сам себе Вахрушев и видит, что рядом, положив теплую ладонь на его грудь, мягко посапывает жена. Федор убирает ее ладонь, тихо поднимается, как есть в трусах, проходит босиком к окну.

       И, тут, в дверях котельной раздался нетерпеливый голос:
       -Соловушка, родимый, срочно подкинь парку! Вода, брат, пропала.
       -Какая, Игорь, вода? - спросил кочегаор у помбура, веселого, рыжего парня.
       Игорь махнул рукой.
       -Мокрая.

       И исчез.
       Приснившаяся далекая явь взволновала Вахрушева. Буровая, котельная, кочегары, помбуры - холодный, непривычный мир,но, странное дело, однако, все это вспоминалось ему за последнее время все чаще и чаще, хотя, именно здесь-то, дома, покой.

И Глаша совсем рядом, стоит только руку протянуть...
       В ту ночь, когда там, в Заполярье, Федору так явственно представилась родная изба, все и перевернулось, одним махом созрело решение, над правильностью которого он и задумывается сейчас. Опять начинает прокручиваться в памяти та ночь...

       С трудом, стряхнув с себя наваждение, Вахрушев вышел из котельной на морозный воздух. В темном небе от холода, казалось, дрожали звезды. Расцвеченная мощными лампами, возвышалась громада буровой вышки.

Там было тихо, видать, опять что-то случилось. Испуганная кем-то, мимо пролетела, с квохтаньем, куропатка. А мороз крепчал, еще сильнее сжимая свои ледяные пальцы - скрип шагов был громким в хрустальной тишине.
       Вахрушев вернулся в котельную, взглянул на водомерное стекло. Уровень воды в котле не изменился, что-то, действительно, произошло на буровой, коль пар не надобен. Оно, это и к лучшему, не будет никто прибегать, орать:
       -Эй, Соловей Курский, пару прибавь!

       Неохотно прибавлял пар Федор, скупо. Они там, на сдельщине, деньгу зашибают, а у него - тариф. Прибавишь им, самому шустрить придется, чаще воду в котел закачивать .А на то, что Курским Соловьем кличут, Вахрушев не обижался. Он, точно, был родом из Курской области, занимался крестьянской работой, которой занимались до него все его предки. И он намеревался остаться на всю жизнь в родной деревне, только мечтал о собственной просторной избе, хозяйстве, полном живности, автомобиле, или, на худой случай, мотоцикле с коляской.

Поэтому он и приехал сюда, в этот суровый край, чтобы через некоторое время вернуться победителем. Он не принимал участие в выпивках, и, упаси боже, не играл в карты. Он мог часами лежать на кровати в свободное от вахты время, смотреть в потолок балка, или, отперев, всегда закрытый на оба замка, огромный, потертый чемодан, достать из него бумагу, конверт, ручку, писать сосредоточенно и медленно, начиная с приветов жене и многочисленным родственникам. В кино он не ходил и не вылетал из экономии на отдых в Нарьян-Мар.

       -Что, ты, за человек, Вахрушев? - спросил однажды помбур Костя Маркин и добавил. - Непонятный, какой-то.
       -Обыкновенный, - ответил Федор, читая письмо.

       Он долго шевелил губами и клочковатыми бровями на скуластом, конопатом лице, затем, опустив конверт в карман пиджака, уставился в потолок.
       -Из дома? - спросил Костя, водружая на электроплитку чайник.
       -Из дома, - как эхо, откликнулся Вахрушев.

       -Хорошо дома-то?
       -Хорошо... По весне соловьи страх как красиво поют, - произнес Федор. - А на душе так покойно...

       Ребята даже оторвались от шахмат, удивленные столь редким для немногословного кочегара красноречием.
       -Соловьи, оно, конечно, хорошо... - протянул Маркин, - вот, только плохо, что ты женат.
       -Это, почему же? - изумился Федор.

       -Представь ситуацию: пока ты здесь пашешь, с ней под соловьиный свист какой-нибудь хахаль шуры-муры закручивает. А в письме она тебе напишет: "Люблю..."
       -Ты!.. - вскричал Вахрушев, вскочил на ноги, схватил табуретку.

       Костя успел перехватить его руку. Сильный он был, по утрам двухпудовой гирей крестился, как клещами сжал небольшого, но кряжистого кочегара. Вырывался Вахрушев, хрипел, багровел от натуги.

       -Тю-ю-у, бешеный, - успокаивал его Маркин,не ожидал он такой реакции..- Ну, пошутил я, понимаешь? - и добавил, чуть помедлив. - Моя жена, кстати, таким макаром и поступила.

       И от этих последних его слов стих Федор. Вышла из него ярость, как излишний пар из котла. Лег он на койку, да так и пролежал до самого вечера и впервые за три месяца работы на буровой не стал варить себе еду, как обычно, на электроплитке, а пошел ужинать в котлопункт. С тех пор и повелось: Курский Соловей, да Курский Соловей...Но больше подшучивать остерегались.

       Здесь, в родной деревне, над ним не подшучивали. Наоборот, не Федькой стали звать, как раньше, а уважительно - Федор! Не шалопут, мол, Вахрушев-младший, вон, и Север успел понюхать, да и в заначке, как пить дать, припасено...

       Заходили мужики под вечер, здоровались степенно, расспрашивали о том, о сем, о пятом, о десятом. А под конец интересовались о главном - ну, как заработал? Уходили разочарованные, думая, что Федька скрывает истину. Наверняка, хапнул, подлец, тыщи – на "Жигулях" скоро будет раскатывать. Муторно было на душе у Вахрушева от этих разговоров, одно только радовало, уважительны к нему мужики были, хотя за глаза, конечно же, окрестили «хитрюгой».

       Глаша же, когда наутро он достал из подшитого под полой пиджака потайного кармана деньги, скривилась, сразу став некрасивой, спросила с горечью:
       -И это все?

       Только дядя Николай повернул беседу с племянником в другую сторону:
       -Да, ты, не о деньгах - одно лишь задолдонил... Ты, о природе, о людях расскажи.
       -Тундра там, простор, куда глаз ни кинь, - силился вспомнить племянник, - местные, ненцы, в оленьих шкурах ходят, и ездят они на оленях...
       Ненцев Вахрушев, действительно, однажды видел.

       -Да, велика матушка Россия. Люди, Федор живут везде: и в Заполярье и на самом Юге. Надо лишь всегда быть человеком, - разводил турусы дядя.
       -Как это понять: быть человеком? А кем же еще?

       -Просто двуногим. Видел, Федор, сколько у нас в деревне цветов?
       -Ну, видел. Много.
       -Так, вот, сейчас люди цветы стали высаживать не для того, чтобы ими любоваться, а чтобы отвезти в город и продать подороже. Это уже двуногие.
       -Дядь Коль, они же трудятся, теплицы за свои кровные построили, температуру там даже ночью надо поддерживать. Да, и покупателям радость.

       -Радость? Эти барыги в консервант цветы окунают, чтобы долго сохранялись, что начисто отшибает запах. Представляешь, красоту консервируют!
       -Это, да... - выдавил Вахрушев, не зная, что и говорить родственнику.

       Дядя Николай ушел, припадая на покалеченную в войну ногу, а Вахрушев еще долго размышлял над его словами. Кто, он сам, Федор - человек или нечто двуногое? "Чушь собачья, - решил потом он, резко мотнул головой, как бы отметая это несуразное последнее предположение, - дядя Николай-то из породы простодыр-правдолюбцев.

 Надо же, сказывали, при всем народе с Василием Кузьмичем поцапался и на собрании в сельсовете на него критику навел, да, и вообще, обозлен на весь мир. "Красоту консервируют...", а что с этой красоты взять? Как с пения соловья..."

       Человек он, конечно же, Вахрушев, и не Федька - Федор! Это там, на буровой его называли Курским Соловьем.

       Нет, Федор не обижался тогда на ребят за эту кличку, тем более, что считал их беспутными, бесцельно прожигающими жизнь, когда надо жить вдумчиво, с оглядкой, как он. Вот, только сниться стала часто Глаша, и тягостней казалась полярная ночь. Обнять хотелось жену, увидеть, наконец-то солнце в его великолепии, вдохнуть дурманящий запах земли. Но до весны было еще далеко...


       -Эй, Соловей! Туши котел! - В двери показалась высокая, сутулая фигура дизелиста в промасленном ватнике. .- Трубу окончательно заморозило, вода не подается. Мастер велел всех собрать, факелами отогревать будем. Понял?

       -Иду, - ответил Федор, перекрыл вентиль подачи мазута.
       А куда денешься? Против начальства не попрешь, зазря, как бык комолый. Мастер на буровой - царь и бог.

       На всем протяжении от реки Шапкина, где стоял насос, до пригорка, на котором располагалась вышка, копошились люди с лопатами, обнажая трубу, прикладывали к ее стальному боку факела. На реке безуспешно заводили насос мотора, который простужено фыркал. Вахрушев минут десять сосредоточенно орудовал лопатой, вслушиваясь в матерную перебранку буровиков. Мороз давил за сорок. Руки и ноги Вахрушева стали стынуть, да еще, видать, правый валенок прохудился: холодом засвербило пятку.

       "Мертвому припарки, - подумал кочегар, - а, что, если..."
       -Петрович, - обратился он к проходившему мимо быстрым шагом бурмастеру, - я тут одну штуку смекенил.

       -Ну, что там у тебя? - хриплым от стужи и долгого крика голосом спросил начальник.
       -Парком давануть надо. Эту трубу к водяной требуется подключить, - Федор ткнул рукавицей в трубу, по которой подавался пар.

       -Уже думали, - буркнул бурмастер.-Вот, только кто врезку сделает. У нас хорошо врезают в основном по спирту.
       -А я на что? - Вахрушев выпятил грудь. - Да я, что хошь сварю!
...Когда вода пошла на буровую, вновь надрывно запели дизели, отдавая свою мощь туда, на полторакилометровую глубину, где алмазными коронками грыз тело земли вращающийся инструмент.

       Смена Федора закончилась. Он сидел на табурете в своем балке и отогревал жаром электроплитки озябшие руки. Дверь открылась, вслед за клубами изморози ввалились ребята, потоптались, оббивая валенки веником. Костя Маркин подошел к Вахрушеву, изумленно покрутив головой, сказал:
       -Ну, и Соловушка! Тихоней прикидывался, раком-отшельником. Петрович о тебе сказал: "Побольше бы нам таких".

       -Как думаешь, он на курсы помбуров пошлет меня? - спросил у него кочегар.
       -Об чем звук? Ты же выручил всех нас. Час простоя в большую копеечку влетает. А уж мы-то, бурилы, теряем - сам знаешь.
       И Костя подмигнул.

       Но Федор уже отвернулся, вытащил из-под кровати чемодан, открыл ключом замки, достал конверт, бумагу, ручку.

       В балке смеялись, о чем-то оживленно разговаривали, а он сосредоточенно писал, затем лизнул языком конверт, куда уложил письмо, надписал адрес. Оставшиеся листы бумаги и ручку он аккуратно отправил на место, потянулся было в карман за ключом, но передумал, и впервые за месяцы работы на буровой, поставил свой огромный и тяжелый чемодан, который ребята шутя называли "уголком", под кровать незапертым.

       Каково же было удивление всей буровой на следующее утро, когда Курский Соловей объявил мастеру, что немедленно по прибытии вертолета вылетает в контору экспедиции для расчета.
       Бурмастер, услышав это, даже привстал с табурета.

       -Ты, Вахрушев, возможно, слегка - того?.. Шутишь, а, брат? Я уже и рапорт о твоем премировании подготовил. Рост, гарантирую, тебе обеспечен.
       -Понимаешь?! - вскипятился было Федор, затем устало махнул рукой. - Ничего ты, Петрович, не понимаешь...

       Озадаченный тоской, прозвучавшей в голосе подчиненного, бурмастер поставил на протянутом листе бумаги свою витиеватую подпись.

       "К чему все это? - думал Федор, летя в МИ-8 над тундрой, которая была, как подушечка для иголок, утыкана сталью вышек. - Нефть, газ...А дни-то уходят безвозвратно. Нет, надо чувствовать жизнь сегодня, завтра, послезавтра, всегда. А Глаша...Глаша меня поймет..."


       И вот стоит он, Федор Вахрушев, дома, среди ночи на стылом полу, с ужасом осознавая: не поняла тогда ничего жена.

       -И это все? - вновь вспомнилась ему презрительная усмешка Глаши.
       -Я же к тебе, Глашенька, рвался.
       -Что, там, у вас совсем баб не было? Ну, гульнул бы, если невтерпеж, все равно я ничего бы не узнала.

       Федор отшатнулся от нее, спросил, не веря своим ушам:
       -Ты, что говоришь?
       -Что слышишь. Степка Гриднев, вон, в артели пимокатов всю зиму прокантовался, с Людкой по выходным только баловался, зато теперь у Гридневых на крыше спутниковая тарелка. Д и она в итальянских сапожках павой вышагивает, не подступись А я...

       Жена заплакала.
       И теща, вызнав у дочки результат поездки зятя, прошипела при первом же удобном случае змеюкой:
       -Сказывала я тебе, Глафира, еще тогда: "Хлебнешь, ты, с ним, малохольным, лиха",-вот оно и аукнулось.

       Федору жалко сна, где он воочию увидел людей, с которыми коротал долгие зимние месяцы. А себя жальче: тем-то, привычным, что? Гребут, поди, деньжата, лопатой. Ну, и пусть.

Сон!.. Точно! То был настоящий, хотя и четырехмесячный, сон, похожий на блуканье в потемках!..

       -Федюня, - слышится сонный голос жены. - Иди, согрей меня, я вся иззябла.
       -Иду, - отвечает Федор, отворачиваясь от окна, в котором ему так явственно почудилась та, заполярная жизнь.

       Он проходит к кровати, ныряет под одеяло, привычно кладет ладонь на грудь жены - сразу и сам согрелся, разомлел, и мысли идут совсем другие:
       "Подамся-ка я тоже зимой в пимокаты, это недалеко - соседний район. На мотоцикл вполне насобираю. А Глаше...Глаше французские сапожки оторву!
Пусть знают наших!