Рядом

На улице воскресенье, но родителей нет: мама на двух сменах, за себя и за теть Люду, а отец где-то в командировке и должен вот-вот...

А за окном февраль и темень, младшие уже спят, уложенные бабушкой, а ты отчего-то не спишь и надеешься дождаться своих. И в который раз проматываешь в голове кино "про Чапаева", чтоб только не уснуть, не пропустить. И уже не знаешь, спишь ли или это уже явь, потому что слышишь стук пулемета или каблуки сапогов "белых".
И ты, кажется, знаешь, что это за окном постукивает двигатель отцовского "газона" и это он отряхивает пимы в сенках и нет никаких сил открыть глаза, ты только шепчешь, когда он нагибается к тебе:
- Я не сплю...я не...

А он целует тебя в лоб, потом жадно пьёт тёплый чай из железного носика, бренчит умывальником, отфыркиваясь и охая тихонько, шуршит бумагами и отогревает замерзший стержень, готовясь к сессии на заочном.
А потом бежит среди ночи встречать маму и они там еще где-то идут, через сугробы и навстречу ветру, а ты уже знаешь, что вот сейчас, вот уже скоро, кинешься прямо на пороге...

Но открываешь глаза - тихо, темно. Над печкой висит старенькое, "ещё ташкентское", мамино пальто, холодно, в изголовье кровати чувствуется, как сквозит ветер, набалдажник обжигает ледяным, но ты всё равно поворачиваешь его "счастливой" стороной к себе.
Потихоньку становится теплее - это папка утром подбросил дровишек в печку. И только набалдажник остаётся холодным.

Потом отец сонно ходит по дому, шуршит наброшенной старой фуфайкой, поправляет одеяло у маленького братишки в кроватке, замирает ненадолго - и тишина.
Встаёшь боязливо на цыпочки - нет, уже тепло, уже почти не чувствуется ночного холода - и тихонько бежишь в соседнюю комнатушку. А там мама с сестенкой спят, свернувшись совершенно в одинаковые калачики, улыбается во сне братик, отражается свет мерцающего циферблата на бабушкином амулете, подвешанном над кроваткой. Отец сидит на полу, собранный и одетый, с сумкой в руках, привалившись к дивану, откинув назад голову, - и храпит тихонько, проспав всё на свете.
И тогда садишься рядом с ним, забиваясь куда-то в подмышку, укрываешься старым вышитым половичком бабки Параски и засыпаешь, чувствуя запах мамы рядом и, почему-то, вкус молока на губах.
А она, вдруг, поднимает голову, близоруко прищуривается в темноте и шепчет:
- Ты чего?
- Да я тут, с вами, чтобы рядом, - почти беззвучно в ответ.
И опять тишина.

А потом шорох в сенках, громкое перестукивание по полу у печки, скрип половиц, вскинувшаяся мама. Это приехал Алексеич - директор отца.
Он какое-то время стоит на пороге комнаты, смотрит на всех, замечает, что ты открыл глаза и сжал папкину руку. не желая его отпускать, возвращается в комнату с печкой, приносит оттуда другое одеяло, укрывает вас с папкой, шепчет:
- Ты лежи-лежи, Том. Потом, всё потом, - я забыл, что он из рейса, думал в край взять его, на совещание.

И ты понимаешь, что Алексеич при параде - нога не старая деревянная, а кожаная, новая, которую он не на каждый день пристёгивает. И на груди, когда директор поворачивается, мелькает лучик от Звезды Героя. Значит, важное совещаение, просто так Звезду Алексеич не надевает, не любит он этого...
Мама всё же встаёт, провожает его и слышно, как он говорит:
- Ты к моей Захаровне сегодня забеги... Там яблок венгерских мальцам...кило иль два...да все забери. И голяшку на холодец - в пакете из-под макарон...ну и рёбрышки свиные помясистее - старший-то уже мужик, ему питаться надо...

И вы потом еще спите, кажется, целую вечность.
Рядом.