Как студент Нафанаил друга съел

О том, как студент Нафанаил друга съел.

       Начинать - так с главного. Итак, обо мне. Я не писатель. Последний раз писала для сына сочинение десять лет назад. Про Му-му. Я вообще-то художник. Ну, не то, чтобы, но всё таки... Училась когда-то в Художественном Институте имени Сурикова в Москве. Было это в восьмидесятых годах прошлого века. Известно, что Советский Союз был до ужаса любвеобилен, и любили мы главным образом в пику Западу, поэтому объекы нашей любви часто находились на востоке. В институте нашем много было друзей с востока. Я тогда жила в общежитии, по тем временам роскошном: одиннадцать жилых этажей, на каждом - кухня. Двенадцатый этаж был отдан дипломникам под живописные мастерские, и там, по замыслу администрации вуза, они должны были весь учебный год вдохновенно творить. Но, естественно, приехавшие из разных городов Союза студенты, получив стипендию и натурные за несколько месяцев, преспокойно разъезжались кто куда, и возвращались с готовыми эскизами после Нового года. Так вот, в один из февральских дней захожу я на кухню на родном одиннадцатом этаже, и чувствую дивный пряный и мясной запах. Запах разливается из кастрюльки, содержимое которой помешивает наш друг из Йемена по имени Нафанаил. Мы обычно звали его Нафаня. И пахло это Нафанино варево так душевно, так щекотало от него в носу, что и вкусовые рецепторы откликнулись с готовностью, будто уж к моему рту полную ложку поднесли. Много я насмотрелась и напробовалась в студенческую пору кухонь народов мира. Когда готовила Ишани из Шри-Ланка с восьмого этажа, от перца плакал, проезжая мимо, весь лифт. А её муж Пако, кубинец, заработал язву желудка. Дочка художника К. вялила мясо в баночке на подоконнике, и жарить его принималась только тогда, когда оно уже само по себе начинало разлагаться на белки, жиры и углеводы. Дескать, это - деликатес. Ласло готовил преимущественно из сушёной паприки. Про вьетнамцев с их жареной селёдкой уж и не говорю, это всем известно. И так далее. Но Нафаня в тот раз варил нечто изысканное и ароматически совершенное. Тем более странным выглядело его поведение: крутит он ложкой в кастрюле и плачет. Весь уже опух от слёз, но запас, видно, не исчерпан, потому что время от времени из его груди вырываются стоны, и только что он себя по щекам не бьёт. Подхожу я к нему и, главное, к его кастрюльке поближе, и, заглядывая туда, спрашиваю:
       - Ты чего, Нафаня, плачешь?
       - Да вот, - говорит, - друга варю. Сейчас сварю - есть буду.
У меня по спине холодок пробежал, и ноги как бы одеревенели. Я малость назад подалась. Мало ли как у них там, в дикой и горной стране, заведено! Но всё же спрашиваю:
       -Это ты о чём?
И он мне вот что рассказал.
       Жил он в Москве уже седьмой год, дожил до диплома и получил на двоих с ещё одним советским студентом в пользование мастерскую. Сосед его незамедлительно по получении денег отбыл на полгода в неизвестном направлении. А Нафаня отправился гулять. И забрёл он на Птичий рынок, который был как раз неподалёку от нашего общежития. Смотрит, котят там продают, щеночков разных. А Нафанаил наш был человеком добрым и отчасти сентиментальным. И ему очень захотелось себе кого нибудь купить. Но, прожив в Москве изрядно лет, он ни на секунду не мог уже забыть о такой подруге всех студентов, как комендант общежития, о её верных прислужницах - бабках на вахте, и всесильном покровителе - проректоре по работе с иностранными студентами, - которые никогда не разрешат держать в общежитии животное. Вдруг он видит: продают цыплят. И такие они милые, жёлтые, пушистые ( кто видел, тот знает )! И стоят пять копеек штука. Тут уж он не смог устоять, десяток купил. Ему их упаковали в коробку. Вахтёрша ничего и не заметила. Поселил он их в мастерской, стал кормить хлебом, и очень к ним привязался. Были там и курочки, и один петушок, который, когда подрос, своим пением принялся будить окрестности Таганки. (А мы-то головы ломали, откуда в центре Москвы петух завёлся!) Идиллия закончилась с приездом Нафаниного соседа. Свалился он, как снег на голову. Хотя, впрочем, весьма предсказуемо. Так что его приезд не должен был бы стать для Нафани неожиданностью. А вот самого его ожидал настоящий сюрприз. Заходит он в мастерскую, и дух у него занялся. Причём в прямом смысле слова. Поскольку за полгода и пол, и подоконники, и мольберты - словом, всё вокруг покрылось изрядным слоем птичьего помёта. Запах стоит соответствующий. А производители этого добра тут же под ногами крутятся, все в том-же самом и в масляных красках, из которых самыми стойкими являются, как известно, краплак и синяя флуоресцентная. Так что от вида этих экзотических птиц крыша может поехать даже у того, кто, например, благодаря хроническому насморку, уберёгся от запаха. Конечно, последовал ультиматум: всё немедленно убрать, отмыть и проветрить. Пришлось Нафане запастись "Лоском" и приступить к уборке.Тут-то трагедия и произошла. Стал Нафаня кур одну за другой опускать в тазик с мыльной пеной, а они начали у него одна за другой дохнуть. То ли сердце у них не выдерживало, то ли они к чистоте такое отвращение имели, только они все в короткое время перекочевали в иной мир. И Нафаня чуть за ними не отправился. Так велико было его горе. Однако, что же теперь делать? Собрал он их в какой-то ящик, да и похоронил на помойке под окном. А петушка, самого дорогого его душе, всё таки ощипал и в кастрюлю положил.
       Съел ли он его, мне неизвестно. Но я лично думаю, что съел. Ведь он всё таки на тот момент являлся советским студентом. А советский студент что хочешь съест, даже друга. Конечно, если его как следует посолить.