Всенаправленный Романс

 Слово аффтора:

 Уважаемый читатель, как таковая сюжетная линия здесь отсутствует, кроме любовной, поэтому, если вы предпочитаете нечто, подходящее определению слова "рассказ" больше, чем аморфные философствования лишнего человека, то могу с уверенностью заметить - едва ли вам данный текст понравится.

 Касательно сюжета: по зрелому размышлению могу сказать, что этот рассказ во всей своей целокупности есть не что иное, как соитие отчаяния и безысходности, а какой может быть план для этих состояний? Читатель, обратите внимание, что этот рассказ, пожалуй, гуманистический, как это ни странно, несмотря на всю его антисоциальную направленность. Я старался как можно более тонко передать чувства неустроенного современника, а не создать модную картину разврата и похабности, где сами пороки воспеваются в "пароксизме" греха.
       
 Однако же, если вас смутит обилие матерных ругательств в начале, прошу не зацикливаться на этом; я бы мог избежать использования непотребщины, но не в данном случае. Романс написан как часть моей собственной биографии с одной из множества альтернативных концовок, которых мне повезло избежать, а мир, который нарисован здесь - реален. Все герои реальны так же. Декадентческая утопичность ужаса воссозданного мной не должна остаться для Вас единственной вещью, которую можно здесь разглядеть.
                30.10.2007


Всенаправленный романс



Боль и сажа времени постыли,
Миллионы звезд скучны, увы,
Теперь у нас иные цели,
Иные нормы в поисках любви.
Весна 2007

1


 - Уходишь? Опять? Что ты там забыл, сиди дома как все. Останься! - мать срывается на крик, - тебя убьют там! Зачем ты идешь на улицу?
- Проветрится... и выпить, - я улыбаюсь абсурдности такой фразы, - мама, не волнуйся, если меня убьют, ты получишь страховку. Я закрываю облупленную деревянную дверь. Снаружи моросит дождь, кругом все серое и одинаковое до тошнотворности. Желтые окна, которые должны сулить тепло и уют заставляют меня поежится от идиотизма сложившегося порядка вещей. Я невольно представляю себе как напыщенные, "удачливые" семьи сидят, уставившись в телевизор. Вот сейчас, наверно, показывают фильм, где кому-нить прострелили бошку; жирными пальцами они лезут себе в рот, чтобы отправить в свою утробу еще еды, оттопыренные губы и низкие лбы, глаза выражающие отупение всей нации.

 Я дохожу до ларька; промочив кроссовки, сплевываю. Пиво, сигареты - да! Какая кому разница? Я же иду общаться, а не престало нынче говорить, что ты думаешь трезвым, а то не дай Бог подумают, что ты и вправду имеешь это в виду. Нет, не стоит показывать с ними, что у тебя свои интересы. Но они хорошие пассивные потребители, у них можно занять денег.

 Вот оно! Место, где скапливается полупереваренная кашица современного, высококультурного общества - переход. Облокотившись спиной о перила, мы потягиваем пивко, курим, рассуждаем о телках, кто как кому поставил пистон, и не было ли у нее СПИДа. Мы так стояли, с того момента как изобрели метро, как начали жечь уголь, чтобы выплавлять металл. И простоим так еще *** знает сколько времени. Да, он знает, он всегда был с нами, на нем зиждется современность. Концептуальное искусство: брезентовая ****а натянутая над футбольным стадионом, огромный резиновый член в музее, секс секс секс. По телевизору все время ебля, полуголые негритоски зазывают твой хуй как древние сирены, он струится по оптико-волоконным кабелям и вонзается в них рядом с сотнями других сморщенных, сереньких членчиков. Но, Боже! Я воскликну: Почему нет, вашу мать? Чем это плохо, инстинкт - природа, реки, закованные в бетон, сперматозоиды в резину, болезни забитые в плоть, всё это эволюция. И мы идем к обществу of prosperity. Фантасмагория пошлости, увядания и смрад распада, головная боль, стук колес электропоезда, убийства, холодные - самые страшные заказные убийства. Всё это на протяжении нашего пути раздражало нежную слизистую напудренного коксом носа.

 Галлюцинации и абсурд - вот, что это вызывает у меня. Я не хочу быть частью всего этого, я другой. А-ха-ха, какой же я, ты, он, к чертям, другой? Из 6ти миллиардов имбецилов и вырожденцев ты уже не можешь быть другим. Ты копия. Нас набивают под клеше, мы должны пить пиво, носить кепки козырьком назад, читать Достоевского в кратком содержании.
 
 Глоток.... ммм пшеничное нефильтрованное, я надеваю кепку qua opus est. Смеюсь, черт подери, смеюсь едва ли не до слез, Боже, я надеюсь, Ты это видишь и плюешь на меня, потому что я только что пожелал тебе смерти. Я сам себе Бог, я вся вселенная, но я вне её. Я иду к друзьям, я еще ничего не знаю о жизни, но буду говорить с ними, буду общаться. Но их уши, их глаза, их лица - это заслонки, они слышат только себя, то есть не слышат даже себя. Они думают, что я все равно брешу как голодная собака. Они правы. Представь, ты стоишь на совещании, тебя отчитывает босс - "Почему ты не сделал это важный отчет. Это важно. Это важнее чем то, чем ты занимался. И ты вообще неважно выглядишь. - Извините, простите, этого больше не повторится." Это на словах, а выглядит это так на самом деле - "Вчера надо было купить цветы маме. Ах, галстук криво сидит. Сегодня в 22.00 на ДТВ..." что думаешь ты: "Сколько волос на голове? И что такое конклав? Да, конечно сегодня пойду к Виталику. Все поголовно бредят, всем на все наплевать, 21-ый век, 21 век! Всё создано для того чтобы ты занимался умственным онанизмом, раздрачивал свою душу, вытирал её грязной тряпкой современной культуры. Поплюй, товарищ! Раньше сажали в тюрьмы за так, тех кто сажал убили, те кто сидел - зациклились, фаза, противофаза. 10 лет - школа, это не срок. А сейчас сидят всю жизнь, сидят за компьютером, телевизором, сидят в метро, в машине, в офисе, в столовой, на скамейках, на унитазе и давят, давят из себя слова, никому уже ненужные слова. Потому что нас никто не слышит. Так старательно выставлять забор между собой и окружающими это похвально. Вы знаете своих соседей? Я нет...

 Сидим на холодном бетоне, у нас наверно будет простатит. Говорим вообще, вертим языком. Мне кажется, язык, будто грязный слизень ворочается в земляной норке, изрыгая из себя отчаяние и страх. Я чувствую страх каждого, они идут по улицам и боятся, что их ограбят, боятся, что упадет доллар, ведь надо кормить семью.
 
 В потоке моих мыслей наравне с пивом и дымом сигарет есть рациональная нить. Все-таки я не нигилист, я гораздо лучше. Это ниточка глаголет мне о тупом конформизме, о лизоблюдстве, не о Приятии, именно о согласии с чужим мнением. Тираны рвут этот мир, большим надо больше, но большие собаки умирают раньше, как правило, от сердечного приступа. Пусть же ваше сердце расколется! Разлетится ракетами во все стороны! Люди, услышьте меня! Берите автоматы, убивайте друг друга! Смерть - это достойно, хватит страха, не все вы зассаные и задолбанные болонки. Я едва верю в вас, но, ****ь, верю, верьте и вы. Увы, нить эта соплей не обматывает мое горящее сознание. Она сгорит, как и все, что я не принимаю.
 
 Посидели вроде неплохо, меня угостили портвейном, я полапал телку, потом сходили в подъезд и сидя на батарее она у меня отсосала. Правда пришлось выкрутить лампочку, которую я тут же и разбил, стеснительная видать была деваха. Love of my life где ты? (Queen)

 Пора идти. Идти, идти, идти, всё время всю жизнь нам пора. Ботинки не высохли, я опять сплевываю у ларька и покупаю жвачку, чтоб не так воняло; мать она мне все-таки или как. Уже наверно ближе к полночи, серая дрянь всё еще стекает с небес.

 Открываю дверь резко, тяну на себя так, что она хрустит, ключи падают из рук, в желтом свете одной лампочки я не могу их найти. Я пьяный, замерзшие пальцы скребут кругловатые выщербленные доски, краска забивается под ногти. Не находя их, я вхожу в дом. Сразу слышу вопль матери
 - Где ты был? Опять пьяный? Я отвечаю, еле ворочая языком:
 - Не пьянее тебя, когда ты меня рожала. - На ощупь пробираюсь в узком коридоре. Год назад сгорел дом (квартира) соседей, когда те упились до белой горячки, поэтому запах стоит отвратительный, какого-то прогорклого, пережаренного мяса. Я дохожу до спальни, мать кидает мне в спину полупустую копилку, которая стояла на галошнице, но промазывает. Мелочь, звеня, как капли дождя о жесть на крыше, разлетается во все стороны. Я смеюсь и, не раздеваясь, ложусь в кровать. Ботинки еще не высохли, засыпаю под плач матери на кухне.


 - Доброе утро, Последний Герой. Здравствуй, Последний Герой. (Кино)Атрофированный за 21 век самоуничтожения мозг судорожно воспроизводит вслух слова. Я открываю глаза, все еще темно, холодно и из щели в окне ледяной мокрый воздух дует мне прямо в шею. Не двигаюсь, лежу тихо, боясь повернуть голову. Похмелье, да! Скажи миру Да. Сморщенное нечто, что толкало человека наружу из утробы, наружу из окопов с криками "за Царя!", наружу из спальни в морось утра, кидало его на штыки и в газовую камеру, это нечто будет болеть. Потому что алкоголь разрушает мозговые клетки. Минздрав предупреждает. Изо дня в день нас предупреждают - не делай это, делай то, по газонам не ходить, вход воспрещен, не курить, главное делай то, что делают другие! Да, скажи им всем да! И делай лучше их, делай всё в стократ лучше этих уебищных трусов и рабов. Тогда, я гарантирую, они будут ненавидеть тебя еще больше, чем если ты будешь напиваться в неполные 18, трахать сифилитичных шлюх и срать на все их правила. Say yes... (Metallica) Принятие, а не поклонение, согласие, а не подчинение, действие, а не потребление. С утра думаю быстро и остро, ловкими всполохами, аккуратными штрихами, ярко, как боль. Не так, как другие, они думают жирными прямыми линиями, черными, переплетающимися глистами, которые начинают выползать из смрада желудка, обвивая сердце и в конце концов выплевывая сгустки темноты прямиком в сознание. Но черт, я по дурости привстал.

 Смеюсь, тихо и гадко. Почему я такой идиот, надо было лежать еще минут 20, теперь все постэффекты алкогольного отравления мне обеспечены. Ну, раз встал, так встал. Чищу зубы, умываюсь и смотрю в зеркало. Что же мы там видим? Бледно-зеленое помятое лицо, строчки морщин и глаза, не маленькие, не большие, обычные глаза. Они въедаются в меня, грызут мою душу. За что я здесь, почему я не такой как все, почему я всегда думаю над этим. Если глаза зеркало души, то моя душа язва. Если глаза юноши смотрят на мир, а его уста проклинают его, уши его слышат лишь стоны умирающих, а руки, руки дрожат от собственного бессилия, то знайте - он мудр, но молодость его ушла безвозвратно. Чего стоит молодость в век науки? Знания, умения, образование - вот что ныне в фаворе у человечества! Из нас делают бездушных роботов, пичкают нас ложью, уговаривают нас отречься от жизни, читай молодости, во имя псевдоценностей! Но надежда есть, она в Вас, покуда глаза юноши смотрят, уши слышат, а руки держат. Когда же жизнь ослепнет, оглохнет и её разобьет паралич, тогда воцарится мир техники, мир душевного голода и полного желудка.

 Голова кружится, о, я, по крайней мере, чист. Чиста ротовая полость, беленькие, ровненькие зубки блестят как на обложке порно журнала. Улыбаюсь.
 
 На кухне прохладно, я заварил ай и смотрю в окно, хотя по-прежнему темно. Включаю свет и ловлю себя на масле, что не знаю сможем ли мы заплатить за электричество в этом месяце. Мне становится жалко мать, хочу извинится, что такая сволочь, но знаю, она не поймет, она в меня не верит, как и все остальные. Одиночество отравляет меня, но этот яд - ось моей жизни.
 
 6.00 утра, звонит будильник на сотовом телефоне. Сейчас она открывает глаза, ворочаясь на скомканной простыне, ее губы шевелятся, волосы растрепаны, и она уже с утра ненавидит нас, потому что не выспалась, потому что сын неудачник, потому что дождь, потому что нет денег = нет любви. Вырываясь из липкого и густого желе снов, она втыкается тупой ото сна головой в гнилую тушу Москвы. Мама! Очнись, ты опаздываешь, пора на работу - я кричу ей с кухни, переключая каналы телевизора. Она долго копошится в своей комнате, потом наконец выходит: серая ночнушка, опухшее, красное лицо, какие-то странные свернутые уши, может это из-за освещения она выглядит такой некрасивой? Как не прав был Фрейд, чертовски не прав.
 
 Начинается утренняя канитель, мать орет на меня, подходя почти вплотную. Меня бросает в дрожь, потому что понимаю - она тоже гниет изнутри, моя мама! Этот запах изо рта, меня мутит, мне хочется оттолкнуть её. Но шоу должно продолжаться, пусть тебе оторвало голову, тебя спросят - Хау ар ю? Потом тебе пришьют послушный пенис на её место и вперед! Аванте!
 
 Скандалы и тупые телешоу - мир моей матери, она читает желтую прессу и смотрит реалити шоу. Иногда, я замечаю, как струйка слюнки стекает у нее по щеке и она ее слизывает своим тоненьким языком. Мне кажется, скоро она будет ходить под себя. Но, тем временем - Иди учись! Ты такой же лодырь как твой отец. Где он, а? Скажи мне, ты знаешь, где он? Нет! И никто не знает. Свернул себе голову в какой-нибудь канаве или упился насмерть. Ты кончишь так же!

 Знаки восклицания... о как болит моя голова. Уйди женщина, уйди, а лучше дай мне денег, я потрачу их на другую женщину. Я смотрю как она распинается передо мной, её речь проста, она криклива и глупа. Боже! Ты слышишь! Я сирота! У меня нет ничего общего с ней, убей нас всех, минутой раньше, минутой позже... Я не верю в Иисуса, я не верю. Но мое сознание это галлюцинация, это агония мысли, это пепел Феникса, всё это вместе создает для меня Бога, но не христианского, не еврейского, не мусульманского, Того, кто есть в каждом - это Дух Созидания. Мы все можем творить, так почему, о Дух, тебя во мне душили столь нещадно? За что моя мать ожесточила меня, за что мучает меня поныне?

 ...Это всё похмелье, не надо печалиться, вся жизнь впереди. Скажи маме до свидания, поцелуй её в щечку, пообещай быть хорошим мальчиком. Она закрывает дверь, вроде успокоившись. Я хожу по квартире, холл, гостиная, спальня, ноги и руки связаны скукой, непреодолимым грузом отчаяния. Скука это производная страдания. Отчаявшийся человек мучим своими страхами и демонами стократ тяжелее, нежели тот в ком найдется плевок надежды. Ярость, ненависть, любовь, страсть - всё превращается в страдание, и входит в привычку, порождая серый налет, обклеивающий наши чувства, не дающий нам Верить, Творить. Бесплодное страдание - вот что такое скука. Оно не ведет к очищению, не учит, не заставляет встать с колен в последнем рывке, оно гнобит нас, превращая тело в червей, а сознание в плесень. Скука - мой страх, моя молодость.

 Телефон долбит какую-то сатанинскую мелодию, я жду, когда прекратят. Их настырность вынуждает меня поднять трубку:
 - Да.
 - Привет, мне надо с тобой поговорить.
 Чертовски забавно, это же очередная, новая "моя". Ольга, какое имя! Почти фольга, хрустит и рвется в пальцах, но никогда не сгорит, не оплавится. Что ей надо? А-ха, наверно опять залетела от какого-нибудь мачо.
 - О, я так рад тебя слышать! - Я улыбаюсь, мне хорошо, мне весело.
 - У меня срочное дело, нам надо увидится, оно касается нас обоих.
Дааааа? Ну ничего себе! Нас обоих оно, видите ли касается; как тебе повезло что мне на тебя настолько плевать, что мне будет одинаково легко послать тебя нахуй и с радостью помочь тебе. Это же целых 50%, 1/2, сейчас все считают цифры, век букв канул в небытие вместе с веком 19.
 - Детка, говори сейчас пока мне интересно.
 - Понимаешь, - она долго мнется, потом какой-то хруст, будто она ест шоколадку, - кажется я беременна от тебя.
 - Вот это неожиданность! Я так хотел ребенка от тебя! Назовем его Джон Доу? (поскольку читатель скорее всего не знает смысла, я объясню: Джон Доу - это собирательный образ Американца, маленького такого гнойничка, который думает о карьере, о семье, и ходит на выборы)
 - ... продолжительная пауза, дура, не ожидала... Но, как мы сможем его содержать? Мы не сможем его прокормить...
Я прерываю её, меня распирает от смеха, от эдакого затхлого воздуха, что вырывается у нас из гортани... - Детка, ты не сможешь его содержать, ты не сможешь его прокормить. Тебе понятно? Хочешь, иди в больницу и проведи анализ на отцовство, мне плевать. Пусть я хоть Отец рода человеческого, если тебе надо денег так и скажи.
 - Ты свинья! - Она кидает трубку.
 Потрясающе, великолепная комбинация, достойная Остапа Бендера, денег я ей так и не дал, и проблем у меня не будет. Я себе мерзок.

 Всё дело в том, что я отождествляю женщин с чем-то божественным, высшим, если хотите, - им это не нужно, они глупы, они невежественны. Со временем они меняются, они стареют и начинают ценить утраченное, как и все мы, но к тому времени мои мысли будут заняты красотой и обаянием другой женщины, а былые связи покроет пыльная занавесь безразличия. Когда они осознают, что ты - то что им желанно, необходимо, то на чем они смогли бы восстановить поверженные мечты и души - прекрасные, безусловно, в прошлом, а ныне промокшие и аморфные, расплывчатые и хрупкие - ты не чувствуешь былого трепета и звона любви. Задушенный порыв ласки и страсти, плевок в твою душу, и многодневное страдание, борьба гордости и природы, из которой победителем всегда выходит привыкание, которое скрывает нас ледяным щитом нейтральности.


 Целый день читал, сначала насиловал Данте, терзал безупречный слог своим современным взглядом, потом читал стихи Маяковского. Но вот вечер, друзья, знакомые! Сегодня без выпивки, может продержусь до конца недели, если не схожу в институт.
 
 Как всегда, в любом месте, я чувствую, что здесь я не свой, просто парень, которого все знают, он веселый забавный, но никто его не вспомнит, никто не поинтересуется как у него дела. Хороший парень, он никому не делал зла (Ю. Лоза).

 Друзья! Это своего рода слово, заставляющее меня надеется. Хотя в большинстве своем они трусливые предатели, они лицемерны, часто вульгарны и подчеркивают это своей пошлостью. Я не говорю что я образец хорошего тона, но либо мне так страшно не повезло найти достойных товарищей, либо мой поиск есть нечто абстрактное, тихое и прозрачное, что, проходя сквозь людей, не задевает их, не привносит нечто особенное в их сознание и не порождает интерес к моей персоне. По-видимому, это характерно для тех, кто не хочет рабского услужения и не надеется на некий важный статус в какой-то группе.

 Пора собираться, идем "на плиты". Я наслаждаюсь чувством голода, когда поворачиваю ключ в дверном замке. Режущий клекот, как жужжание трущихся друг о друга ног кузнечика, бьется о стенки желудка в ритме четыре быстрых, ускоряющихся к третьей четверти. Нахожу приятным чувство опустошенности душевной и телесной; порождая чувства плотские, загружая сознание парочкой тривиальных мыслей, мы намеренно уничтожаем начало Созидания, всё ненужное общение, служащее убийцей времени, мы сами же превозносим в ранг неувядаемого и необходимого. Это не так, я знаю это. Когда голоден, стираются мысли о людях, о целях и времени. Нас тревожит одно - пустота желудка. Какие к черту друзья, когда потребность выживания разбивает вас изнутри, сгибает спину и вытягивает распростертую руку, чтобы просить милостыню? Зачем нам всем общение, когда мы голодны? Терзания плоти отвратительны, гибель души обычна.
 
 Покуда я стану поворачивать ключ в замке, думая о голоде, я не буду думать о людях, которые, возможно (пожалуй, не буду излишне пессимистичен), притягательны мне или, что маловероятно, я им. К чему я клоню, да к тому, что пресытится, устыдить свой алчущий организм, блять, важнее, чем свою душу. Все войны велись на пустой желудок! А отчего? Да потому, что сытый человек создает, а иначе разрушает. Современное же общество потребления пропагандирует акт чревоугодия и прелюбодеяния, отсутствие меры и последовательности, уничтожение порядков космических в рамках закона. Нас тащит на аркане по забегаловкам и кафе, мы едим и потребляем, не видя предела. Сытость и обжорство - грани веков, недоедание и смерть - столпы вселенной. Процессы проистекающее сейчас сродни процессу эякуляции, социум кончает в нас информацией, которую мы трансформируем и, переработанную, выделяем обратно, чтобы жирные ошметки благодарности укрыли нас от правды: бесполезность такого существования очевидна. Каждый день поворачиваю этот долбаный ключ, всегда в надежде не вернуться. Пусть я не сыт телом, зато у меня есть душа, я не умираю каждый день в техногенной агонии человечества, я пою, я созерцаю, я живу.


- Хей эй, какие люди, привет мой друг! - ухмылочка расползается по моему лицу, - обычно оно довольно спокойно и не выражает моих внутренних чувств, в виду глухой закупоренности восприятия, видимо, - Здравствуй, здравствуй, а где остальные? - На моих любимых "плитах", которые остались, сложенные в аккуратные стопки, со времен строительства милицейского участка, который, в свою очередь, является теперь оплотом наркомании и бомжей из-за необычайно теплого подвала и того факта, что он нихера не достроен как и всё, в этом сраном районе. Моего приятеля зовут Александр, если я ничего не напутал, конечно. Он очень мил и симпатичен, черты его лица просты и невыразительны. Запомнить его можно только по неизменной сигарете во рту и седым волосам на правом виске, которые, как он уверял, появились у него, когда он упал с лошади. Кто бы мог поверить, что он когда-то ездил на лошади, скакал по зеленой траве и только порывы вольного ветра развивали его волосы. Да *** бы кто поверил. Скорее он поседел, когда увидел, как его отец забивал ногами его мать, или испугался до смерти, когда стал тонуть в пруду весной, когда лед слишком тонок.
 
- Алекс, ты убил наших общих друзей? - я повторяю вопрос, потому что он мог не слышать из-за шума проезжающего грузовика.
- Я думаю, они сами сдохнут рано или поздно, впрочем скорее рано. - Мы рассмеялись.
- Нет, правда, где все? Почему я не вижу пьяные, одутловатые лица и не слышу выплюнутых изо рта рваных слов? Где потные спины и грязные волосы?
- Зеркальце дать? Или посмотри на меня. - Если душевный порыв отдает слякотью и гнильцой и похож скорее на тухловатый сквознячок на овощебазе, то всегда есть друзья чтобы его вдохнуть полной грудью и не оценить по достоинству.
- Ты необычайно поэтичен сегодня, влюбился?
 Я улыбаюсь правым уголком рта, сплевываю на землю - А почему бы и нет? Нашел очередную продажную потаскушку, которой я нужен в качестве фона, чтобы восстановить прежние связи, так сказать, показать, что она может иметь виды, как-таки говорят, на людей второго сорта, чтобы "белая кость" в кои-то веки опомнилась и побежала спасать её из лап грязного отродья, кухаркиного сына. В конце-то концов, с моей безумной страстью к садомазохистическому опыту и лицемерным снобам я просто буду вынужден получить капельку эстетического удовлетворения. Что мне сон, что мне еда, когда можно охватить сознанием полный спектр отрицательных, мещанских чувств, ты не находишь это прекрасным?
- Нет.
- Ха! Вот это ответ. Как ты думаешь, когда тебя предают, это возвышает мысль над плотью, касательно баб, конечно? Ты понимаешь, когда хочется поставить пистон, но трогать нельзя, да? Вот так ходишь за ней хвостом месяцок, потом накрывает, мол - Батенька вы идиот, вы же влюбились, да во что, вы посмотрите? Это ведь пародия, собирательный образ из осколков социальных отложений солей. Кусочек научной интеллигенции в жирной подливе из бесформенных идей современного тинейджерства и интеллектуального онанизма, посыпать трухой бабушкиных сказок, и тушить в сборище спесивых и богатеньких выходцев купечества, читай ростовщиков, что смертный грех.
- Он в мире был гордец и сердцем сух; Его деяний люди не прославят; И вот он здесь от злости слеп и глух. (Данте)
- Твою мать, что я должен блин ходить как эти два козла за ней по пятам, Оля то, Оля сё.
- Ставлю девятку, что один красивый и богатый, причем давно богатый, другой умный-веселый-обаятельный. А ты урод, ты вообще откуда появился? Что у тебя есть за спиной кроме никчемных книг и никому не нужных знаний, ты что умный, над твоими шутками смеется кто-нибудь кроме меня, где ты первый? И не втирай мне сказки, что ей фон какой-то нужен, она своей дыркой достигнет всего, чего хочет. Пусть она дважды ебнутая, её это не обременяет. А вот тебя?..
- Гнида. С меня девятка, - я улыбаюсь, так чертовски хорошо встретить того, кто сможет описать твои неудачи достаточно поэтично и изящно. Это мило.
 - Пошли в шоп.

 И мы пошли в шоп, потом еще раз и еще, я умудрился напиться на 100 рублей и прекратить осознанно мыслить на какое-то время. Беда всех окружающих меня людей, что они могут просто тупо выполнять работу, отключать мозг, выражаясь вульгарно. Но делая так, чего они достигают? Акт рождения, даже акт зачатия жизни происходил, безусловно осмысленно, имею в виду продолжение рода и т.д. - все прекрасные свободолюбивые инстинкты homo sapiens sapiens. Делаю вывод, что мое, превосходящее меня во всем окружение, исследует свое сознание, или дух, когда спит. Бред. Сон - состояние смерти рассудка, безудержного воображения, потока мысли, своеобразный всплеск психики, сфера переливающихся красок, пронзенная лучами направлений видения; морок, обман, мираж, фальшивая сущность, за оболочкой псевдореальности происходящего. Ты не можешь выбрать путь, скорость и расстояние, не можешь выбрать ускорение, все случайно и все прекрасно бессмысленно для самопознания. (Отмечу, что я не говорю о трансе, как о явлении скрытом от меня и не познанном в мере достаточной, чтобы судить). Все это окружение - неприятно чествовать, что ты взят в кольцо, правда? - пыжится изо всех сил, чтобы, только не дай Бог, не отстать от остальных, но в то же время быть другим - Оля, я тут, - о чем они думают, когда механически, автоматизировано выключают сознание, - они тонут в грязной мелочности предмета изысканий, забывая об акте осмысления. Это приятно, чувствовать успешность, чувствовать секундную свободу после и перед годами рабства. Что за цену они платят и во имя чего? Отрава - нейтральность и бездейственность в копировании, повторении, даже изменении. Порождая новую мысль, мы устремляем ум по пути изначально иному из тех которые были пройдены до нас. Создавая мысль, мы создаем дорогу творчества, на которой еще нет пробитых колей и ям от сотен миллионов последователей; пусть на другом пути есть асфальт, но есть и границы - По газонам не ходить! Даже если ваша мысль это гать на болоте, это осмысленно. Если это автобан, это неестественно.


 Дверка, такая родная и старая. Ключ надрывно скрипит в замке, звук застывшего времени, утекшего вместе с ржавчиной и надеждами по трубам прямиком в канализацию. Включаю свет, практически не чувствую своего лица, скулы одеревенели, губы сжаты в синий узел. Дышу тяжело, надрывно и с удовольствием, полной грудью, которая, кажется, вздымается в такт покачивающейся люстре, что заливает желтые стены желтым тусклым светом. Орет телевизор в комнате моей матери, я снимаю обувь, поправляю галстук, завязанный аккуратно и ласково перед уходом. Иду мыть руки, заодно споласкиваю рот, чтобы избежать очередной порции ругани с матерью.
- Привет мам, я пришел. Эта фраза - сумма доброй лжи и бесценной доброжелательности, которая очерствела, стерлась, одряхла, поизносилась будучи преданной многократно, стала эфемерной формой общения, подразумевающей вранье; формой, которой нас в совершенстве научила владеть жизнь.
 Она подходит ко мне вплотную, поправляет мой пиджак, улыбается, но потом хмурится.
- От тебя пахнет.
- Чем же?
- Алкоголем, как всегда.
- У тебя галлюцинации, мам. Хотя в твоем возрасте это нормально. - Банальная, глупая, ничтожная шутка, но с людьми надо общаться на их уровне, не так ли?
- Лучше бы ты не приходил, лучше бы ты не приходил...
Она плетется на кухню, многозначительно бормоча эту фразу, чем утяжеляет моё чувство её ничтожества.
- Вот так, мам, грешки молодости тянутся попятами еще лет эдак так 20. Ты почту не смотрела? А то вдруг там еще моих пороков пришлют, исполнительный лист какой, будет, на чем супы из пакетиков разогревать. Приятно, черт подери хорошо, что ты у меня есть.

 Наверно, сейчас она плачет. Наверно не одна она сейчас плачет, разводит руками в бессилии, давится жестким комком безысходности. Причитает, нервно трясет головой, убеждая себя, что жизнь несправедлива, думая о глубине своего несчастья, создавая альтернативные копии своего времени, где она прекрасна, молода и удачлива. Жаль, увы! так жаль таких людей. Часами они смотрят в окно на своих кухнях, убежденные в бесконечности времени, понимая, что так будет отныне всегда, что надо терпеть, надо противостоять, надо сломать себя и гнутся дальше под невесомым грузом остывших надежд, мечтаний, заматывать веревку плотских пороков вокруг своей шеи, воздавая хулу Богу, прося его "вздернуть" их за эту веревку к нему наверх.
 
 Наверно, мне все равно. Я ужаснее нее, потому что осознаю тщетность стараний, но при этом не делаю ничего, чтобы найти в этом смысл более глубокий, чем извращенное чувство наслаждения, получаемого мной от суетности других.

 На следующей недели мне захотелось сходить в институт. Как я туда поступил? Я не глуп, всё же. Что мне проку от экономики с математикой? Нищенствование и отверженность мне претили в большей мере, чем деньги, шлюхи и дорогой алкоголь тогда, когда мне все это будет не нужно. Я хочу это сейчас! И отсутствие "свободного" времени, - которого, в конце концов может оказаться больше в виду сложности положения маргинала - меня просто пугало. Но неделю я отучился, удивляясь неудачливости некоторых моих однокашников. Тратя уйму времени на учебу, оставаться такими же непроходимо дремучими в предмете; в отличие от них мне удавалось достичь результатов того же, если не более высокого уровня, прикладывая ноль усилий. Впрочем, отсутствие живого, интенсивного интеллекта не в коей мере не порочит таких качеств как искренность, которую сыщешь разве что в дурке, доброта и отзывчивость вкупе со щедростью. Всяко людие важно, всякое людие нужно. Лишь бы свежо и без надрыва, качественно и в порядке вещей, без апломба и дифирамб своей скромной персоне. Жаль, что такие, хорошие особи, безусловно стоящие головы поэта неудачника, со временем превращаются в антиквариат, которым интересуются единицы.


- У меня была мечта, Джо. (Ник Кейв) Однажды я выйду на улицу, будет лето, мне в лицо будет бить сильный ветер с песком. Я закрою за собой ненавистную дверь, плюну себе под ноги и пойду по дороге, на которой не будет машин, людей, животных, только мусор, перелетающий с одной стороны улицы на другую. Светофоры будут работать, указывая на то, что все ушли. Я буду улыбаться каждому шороху, раскрою руки так, будто хочу обнять всех. Музыка! Кругом будет звучать красная с черным музыка, радуга будет вырывать асфальт на своих краях. Птицы станут парить в беспорядке над моей головой вместе с газетами и запахом алкоголя. Конечно, я буду читать молитву - прошение к никому, во имя воздаяния всем за ничего. Тогда бесконечное море накроет город, и я утону в упоении долгожданного изгнания. А потом Наглифар поднимет свои паруса, и небо обрушится стуком копыт, порождая волну, которая обновит всё.
- У тебя бредовая мечта, Джо.

 Я очнулся, такое чувство, что после годов сомнамбулического состояния. И тогда был 6 день, то есть суббота. Неделя сгорела, не принеся ничего, кроме новых недоразумений, так отягчающих мое сознание, в виду их отрешенности от любого боле менее близкого мне понятия или состояния. Что я делал, чего я не делал - всё это было безразлично мне самому, потому что не осталось в памяти, не сохранив образы интересные и стоящие познания. Хотя каждодневные встречи с моей возлюбленной Ольгой вернули глубокие воспоминания: мой первый митинг с ней, и её лицемерное отношение ко мне. Я упомянул, что с людьми надо общаться на их уровне, видимо, наши уровни разделены ступенькой эволюции.

 Она красива, когда улыбается, и уродлива когда смотришь ей в глаза. Сначала все было ОК, я её забавлял, но ведь приходилось притворяться.
 
 Быть двуличным и корыстным нас учит современный мир, нельзя обойтись тем, что подставишь нужную щеку в нужное время, надо обязательно врать и домогаться своей цели. Честность, отвага отныне не котируются. Мое желания соития с Ольгой было антогонично моему желанию романтических отношений, в коих я бы, уверен, нашел бы интеллектуальное удовольствие, что бесконечно продлило бы мои чувства. Инстинкты и позывы к сохранению вида, - которые, с недавних пор, стали второстепенны, я бы сказал, даже несколько отвратительны - подверглись давлению внутреннему, наследие природы, так сказать, и внешнему - морали, совести, чести, наконец, воображению. Платоническая любовь - это более высокая мера восприятия противоположенного пола. Хотя, делая поправку на мое подавленное состояние, слово любовь превращается в приятную, новую привычку. Опять же - приятную, если оба составляющих её включены, ведь в борьбе противоположеностей отработанное, скучное, не запоминающееся исчезает, давая дорогу более совершенному - на ваш взгляд - началу.
 
 В моем случае чрезвычайное удовльствие я получал отнюдь не от созерцания лика моей любимой, её красивых белых рук, или грязи под ногтями, что не бесплодно для воображения, даже не от её красивой груди и плоского живота, а от нашей с ней различности. Мое поведение, которое подверглось изменению, тоже меня очень интересовало. Я стал обдумывать каждый свой поступок со стороны, не вмешиваясь в процесс, чтобы не испортить сцену, свет, игру актеров и задумку режиссера. Туман постепенно рассеивался, оголяя мой гротескный остов; все, что я говорил о любви в высших сферах скатывалось прямиком в область пениса, распыляя и раззадоривая ту часть мозга, которая была несколько активнее, нежели область соглядатая. Теоретическая часть мне нравилась больше в виду того, что лживые улыбки, призванные повысить мой авторитет в её глазах и дать ей понять, что я свой парень, черт подери, опротивели мне донельзя.

 Стараясь загнать свою натуру в границы её кругозора, приходилось оперировать теми скудными знаниями, которые не остались вне этой границы. Разрозненность и аморфность её поступков зависела, по-видимому, от эйфории причастности к познанию. Она занималась множеством вещей, уделяя каждой должное количество времени, что приводило к странному казусу: оставшееся после зубрежки время, делилось поровну между занятиями, что означало исключение предпочтения одного другому, то есть, попросту говоря, выбранное действие превращалось в прелюдию к последующему. Как человек не может слушать только вступление песни все время, так и ей наскучивало всё это прежде еще до того, как она могла признаться в этом самой себе.
 
 Такая сумбурность доводила меня до исступления, в бешенстве мое животное я, которое преобладает в нас в периоды особых гормональных всплесков, не раз просиживал ненавистные пары, не понимая почему мне не дозволено занять место в её расписании. Нет сомнений в том, что эти яркие чувства были интереснее её ****ы, но, к сожалению, они имели склонность пробуждать любопытство иного рода - что за мысли терзают её? Как и любой влюбленный, мне хотелось верить, что она думает обо мне, хоть изредка. Уже гораздо позднее, когда Я, великолепное, духовное Я, одержало победу, и низменное, инстинктивное, уровня мещанства Я потерпело сокрушительный крах, я имел возможность, коей воспользовался, жалеть утраченные чувства.

 Возвращаясь к ее ветрености, я могу сказать, что это было всё же похвальное намерение, но не правильное и из разряда неудовлетворимых.
 
 К счастью, она была мне не безразлична, вернее, интереснее многих. И все-таки общение с ней проходило в ключе молчаливого, напряженного, глубокого молчания с моей стороны, хотя, быть может, внешне я вполне активно поддерживал беседу. Её монологи я переносил легко, так как те бывали откровенны, приукрашены в той мере, чтобы сделать их не скучными.
 
 Решив, что в достаточной мере потворствовал ей, оценивая её положительно (ей не нравилось, если приходилось встретиться с человеком, который категоричен и требует доказательств в основе тех или иных фраз, и принимает сказанное ей, во что она сама не всегда верила, не за аксиому, как то: Китай - это хорошо, я восточный тип, я флегматик, а за ничем не обоснованную чушь, чем и были, по сути, всё ее бредни), пора переходить к части увлекательной, доставляющей наслаждение and joy. Мне чертовски хотелось её трахнуть. После всех тех умопомрачительных фантазий и алкогольных бдений, из которых я вынес, что мой разум наконец удовлетворен переживаниями различного рода, и что секс - это то чего мне не хватает. Жалкий отсос какой-то шлюшки в подъезде не шел ни в какое сравнение с ожидаемыми мной удовольствиями. (Даже надеялся выпрямить змея вдоль позвоночного столба.... Зулейка (Роберт Ирвин; Арабский Кошмар), сколько наслаждения мне принесло твое вымышленное существование....)
 
 Как то часто бывает в дешевых водевилях, главный герой и не догадывался, что его суженая не разделяет его оптимизма и не жаждет нагнуться и раздвинуть ляжки. Но это не дешевый водевиль, это гораздо лучше!
 
 Подготовка почвы, именно почвы, потому что она на поверку оказалась не чем иным как слоем торфа, шла медленно, но и не требовала больших вложений. Но, увы, вышло так, что мое либидо сохранило свой потенциал без каких-либо потерь. Эта девушка, оказалась из серии тех, кто любит простых красивых слащавых молодых мальчиков. Да-да, можете смеяться, имелся еще один кандидат на обладание ее эфемерной ****ой, в существовании которой я стал сомневаться. Практически прямым текстом, - а на конкретно прямой мне не хватило духу, в виду моей эгоистичности и надежде на секс в будущем, если не сейчас - я дал ей понять, что мне надо от её Величества.

 Как она глупа, как я её ненавижу! Я думал, что изнасилую её, хотел видеть её задыхающееся с высушенным языком, голую и побитую, я хотел плевать на нее и смотреть ей в глаза, чтобы схватить её некрасивый овальный череп. Я думал, я поймаю её однажды и буду трахать прям сквозь одежду, сжимая её груди с силой, кусая её шею до крови, стану смотреть как она извивается от боли. Я мечтал, как мой член будет елозить ей между ног, не попадая в неё, как я буду проклинать её шепотом, зажимая рот рукой.
 Мечты-мечты...

 Вспышки гнева, которые порой меня одолевают, бывают настолько сильны, что я теряю память и не могу восстановить минуты неистовства, те секунды, когда я настолько свободен от мыслей, - насколько я могу потом осознать свое состояние, - что кажусь себе существом высшим, непогрешимым и справедливым в мере равной абсолюту. Я открываю свою истинную природу, даю ей выход пламенный и обреченный на овации; эта искренность будет оценена по достоинству, пусть не со стороны других, но по крайней мере для меня самого в последствии. Притворство и терпение так органично вошли в наш мир, что "вихри яростных атак" человеческой психики встречают пробковые заслоны и загоняются обратно в глубины сознания, где под силой человеческой привычки подчинения, которой каждый, увы, не чужд, разлагаются на мелкие составляющие, что вымещаются на окружающих нас людях. Жалко только, что настоящее ничтожное графоманство часто расходится с практикой. Ведь выход чистой разрушительной энергии, губительной, прежде всего для восприятия вещей в их истинной ипостаси, часто сопровождается разрушением физическим, опорочивающим девственность и красоту ярости и гнева человека.

 Испытывая безумный восторг от сил, которые вдруг стали мне доступны, я, прежде всего не стал вымещать злобу на моей возлюбленной. Это отнюдь не значит, что я её простил, Боже упаси. Напротив она даровала мне радость от предстоящих мук, которые, безусловно, описаны многими поэтами. Этот отказ в близости спровоцировал мой пошлый интерес, и, конечно, подсластила его толика ревности от другого мистера "я-тоже-тебя-хочу". Контакт с ней поддерживал, здоровался, мило улыбался, вопреки желанию гениталий сидеть с ней рядом, смотреть на ее грязную кожу и прыщавое лицо, или пялится на её задницу, облокотившись подальше на спинку стула, избегал ее физически, старался близко не подходить. Чтобы не растормошить инстинкты, которые сложно держать в узде.

 Много думал о ней, оправдывал её, тут же одергивая себя, понимая слабость и простоту решения, когда прощаешь не за что, а для того, чтобы чувство собственной вины дало основу для стенаний и абсурдных мыслей о её конечности и совершенности, напротив - своей глупости и слабости. Но, сука, Ольга снова восхитила меня!

 Ожидая от неё низости и подлости в итоге, я не думал, что итог придет так необычно просто, я рассчитывал на Санту Барбару как минимум; чтобы оценить стихи Блока, Бодлера, Эдгара По мне был необходим такой опыт. Она смогла загубить всё на корню, прекрасная прелюдия, трагическая кульминация и что в конце? ... запах недоваренной капусты, кофе с утра ... в конце - похабщина. Дешевый конец для её скупой насмешки, и ничтожное поражение для великой баллады моей любви.

 Как это было? Её пренебрежительно-лицемерное отношение к моей дружбе, которую я считаю чем-то непродолжительным, но святым, стало ударом в челюсть для меня. Безусловно, она не могла оценить меня по достоинству, не сумела увидеть бесконечность форм, которые я готов был принять для неё (мне бы это надоело через две недели, конечно), но предательство, предательство! меня почему-то задело.
 
(Я расценил ее поступок, как предательство из-за того, что то, в чем я был с ней искренен, то, я бы сказал, совсем немногое, в чем я был искренен, ставилось под сомнение. Такой расклад был уничижающе глуп и комичен - почему не высмеять мою лжепокорность и напускную таинственность, зачем не улыбаться моим попыткам пошутить так, как это нравилось её окружению, - кстати, это невероятно сложно менять свое чувство юмора, - короче, я впервые не разгадал смысла её деяния, что оскорбило мой разум, ха).

 В тот раз не было гнева чистого, неомраченного грязными фразами и помыслами, получилось как-то скомкано и излишне вульгарно, с матерными словами, пылкими взорами и громкими воплями. Отвратительно и не эстетично, без першпектив развития красоты, так сказать. Удивительно, но я воспринял это как-то чрезвычайно серьезно; на фоне моей перманентной апатии и внешней отрешенности это заставило меня вновь улыбнуться жизни. Жизнь!


(*)
 Утро, новое прекрасное утро, предвещающее очередной испещренный язвами день. Солнце ярко светит мне в лицо, так как я не закрывал штор, ложась спать вчера вечером, где-то часов в 9 может в десять, потому что это полезно, нельзя спать меньше 8 часов в день. An apple a day - keep the Doctor away. Какая чушь.
 
 Воскресенье, я был бы так рад пойти в церковь, одев парадные одежды, но все что у меня есть - ужасные серые костюмы, да балахоны, которые просто кричат о причастности к низшему классу, классу отверженных, как гробокопатели, например, но со мной можно было разговаривать. Речь человека для меня приятна в большей степени, нежели скучна, особенно когда я пьян, что я и собирался сделать в последующие несколько часов - напиться и пойти к друзьям.

 В первую очередь я звоню Алексу, не потому, что он значит для меня больше чем простой собутыльник, а потому что хочу поговорить. Как то тяжко что ли на душе, наверно, из-за страха. Социальный коллапс, в центре которого я оказался, выковал из меня то, что мне хотелось бы видеть в как можно меньшем количестве людей. Я стал циничен, груб, умен и радовался всему, извлекая бесценный опыт из любой мелочи - будь то меркантильность и ограниченность моей матери, фанатичность Алекса, с которым еще быть может предстоит встретится, трусость и доброта моих друзей, моя собственная скупость и безрассудство - всё это было прекрасными качествами рождавшими в моем сознании мир отличный от мира других людей, - такие как я одиноки и не готовы идти на контакт, из нас никогда не выйдет прогресс, кроме надежды на установления самого существа человека в центре мироздания. Но, что ужасно, это утопично. Я знаю точно, мы не годны ни на что, кроме творчества, мы строим души за место небоскребов и мостов, мы самоутверждаемся, что приводит к личной трагедии вместо услужения Родине. Я не патриот, но я бы первым пошел на войну, чтобы увидеть смерть и уповать на мир, я бы убивал из прихоти своей жалкой души и извращенного злого сознания, а не из-за приказа командира. Это ничтожно и в корне бессмысленно. Человек Слаб! и вопреки желанию сердца, а именно сохранению людей великих из которых произрастет семя творения, которые привнесут в мир новое, совершенное, я буду просить жертв новых во имя памяти ушедших.



2



 В доме душно до такой степени, что, лежа на кровати, живот покрывается холодным липким потом. Запах городской гари просто не выносим, я даже закрываю окна, чтобы не слышать звука проезжающих машин и воплей пьяного быдла, которое привычно пасется во дворике, потягивая дешевую слабоалкогольную мочу. Расхаживаю медленно, наступая на кафельную плитку полной ступней, чтобы хоть немного охладиться. Волосы прилипают ко лбу и к плечам, кожа - взмыленная и грязная, потому что воду отключили две недели назад. Никого нет, пусто, одиноко, жарко и удручающе тихо. Я пытаюсь взять какую-нибудь книгу, чтобы скука оставила меня, но ее крепкие путы крючьями вонзились мне в грудь. Даже Цветы Зла мне опротивели.
 
 Настроение апатичное, как жевательная резинка на асфальте, придавленная китайским тапочкой. Не знаю чем заняться, хочется лишь лечь спать, но знаю, что сны будут тяжелые похожие на галлюцинации, и, проснувшись, я буду разбит на весь оставшийся день. Принимаю решение помыть голову под холодной водой. Резко кручу вентиль и ржавая вода с клекотом вылетает, брызгая, из крана. Внимательно смотрю в коричневую лужу в раковине. Жирные разводы на эмалированных стенках остаются мокрыми, когда вся вода уже слилась в изъеденную налетом трубу, из которой, кстати, всегда идет неприятная вонь, потому что нет гидрозатвора. Даю воде протечь как следует, а сам наливаю себе горячего чаю. Обожженный язык не чествуют абсолютно никакого вкуса, но по привычке я проглатываю содержимое кружки. Смотрю в черный экран телевизора, с отвращением кручу пульт в ладонях. Вижу как в лучах солнца, которые царапают поверхности моего жилища, летает всякая пыль. Свет поочередно выделяет то гору грязной посуды в раковине на фоне потрескавшегося арголита кухонного шкафа, то нож, валяющийся в крошках на доске для резки, то подгнивший виноград, на котором сидят красноглазые мухи дрозофилы.
 
 Не понимаю, почему сейчас еда должна сгнивать? Неужели так хорошо живем, чтобы тратить всё современное "изобилие"? Когда еще можно было увидеть груды разлагающейся еды на помойках, собак, которые уже не могут жрать всё это, без одышки? Быть может, дело в том, что всего стало слишком много, в достатке неверное слово, в избытке - слишком положительное; еды столько, что ее уже не то что не переварить, ее просто тяжело забить в растянутый желудок, чтобы она там протухала, исходя миазмами. Каждый обед заканчивается сладостной отрыжкой, такой, что кисленькая пища выплескивается обратно в ротовую полость. Да, именно в полость, в пустоту, куда проваливается мусор, где его перемешивает с прочими отбросами, - например, с таблетками, которые помогают быстрее разложится кускам пищи - там же все это и исчезает. Как пел Боб Марли - Food is a staf of life. Живи ради пищи, умирай ради пищи. Я уверен, это из-за всёизведавшей, всеобъемлющей скуки. Посмотрите на лицо человека, заталкивающего в себя клеклый сандвич: он увлечен и поглощен процессом, испарина на лбу, глаза активно шевелятся, как бы боясь, что вот-вот эту сосиску выдернут прямиком у него изо рта. Всеми пальцами - великое американское завещание - сдавливает его, вспененный майонез с кетчупом вытекает из мокроватой булки. А через пять минут страсть ушла, он снова сосредоточен, галстук поправлен, и он монотонно продолжает лизать задницу своего начальника. Есть сэр, да сэр, идите на сэр, сэр! Нет, нет... неспроста это происходит, не только скука и коматозный сон западной цивилизации творят такую несправедливость по отношению к пище. Миллионами, вы слышите, миллионами продолжают умирать люди по всему миру именно от голода, когда толстозадый скот дохнет от ожирения. Три четверти американцев поражены этой болезнью, этой безотказной, несущей медленную, ничтожную смерть болезнью. Безразличие хуже смерти. Воистину это так, но они не ходят порознь...

 Бесконечный скрип качелей за окном, я смотрю сквозь стекло и целый гребаный день там одно и то же: кучка бухарей смастерила себе столик и, начиная с восьми утра, сидит и жрет водку. Рядом детская площадка, заплеванная и покрытая слоем бычков всех марок, в центре на песке стоит косая карусель (жаль что не крутится от ветра!), железная горка чуть поодаль, настолько протертая задницами, что отраженный свет просто слепит. И, конечно, качели желто-красно-зеленые, каждую секунду всей моей жизни тут, в этом доме я слышу этот мерзкий скрип, как будто кто-то проводит ржавым гвоздем по зубам. Вверх вниз, вверх вниз и детский смех, конечно же! Либо ор пьяной гопоты, либо детский смех и скрип качелей. Иногда, вечерами, когда все заползают в свои квартиры, какая-нибудь девочка все еще качается на качелях, солнце такое мутное и тяжелое, дует ветер, - тут он особенно силен, из-за того что между домов получается туннель - газеты перекатываются через детскую площадку, целлофановые пакеты, застрявшие в ветках деревьев шелестят как листы рисовой бумаги или как кастаньеты и на этом фоне девочка на качелях. Вверх вниз, вверх вниз.

 Хоть бы пошел дождь, иначе я просто умру, мне душно, я чувствую, что останься еще минуту внутри мной овладеет кошмар, Арабский Кошмар, например, которым болеет весь мир. Я беру с собой ключи, сотовый телефон и плеер, выхожу на улицы, где сразу мокрыми половыми тряпками на меня наваливается чувство вины и безумия. Простите меня! Я вас прощаю! Остановитесь, хватит уже бездумного существования, пробудитесь, я вас молю! Но никто не видит моего взгляда, боязливого, но открытого, и я не слышу молитв, только духота грядущей грозы, перемалывает меня всего в труху. Навстречу мне ковыляет бабка в красно черной блузке, одна её нога все время проваливается куда-то вниз и ей приходится опираться на тележку. Стоя в оцепенении, ловлю её взгляд - бездушное существо, черноватые точки глаз уставились на меня, голова все время дергающаяся из-за хромоты; подпрыгивает и рот, в котором торчат гнилые пеньки зубов, то хохочет то готовый расплакаться. Я не знал, о чем думал секунду назад. Эта неискренность, этот порыв... в общем, не всегда знаю сам, когда моя вера превращается в лживый показушный припадок, но по крайней мера она есть, еще есть.
       
 Музыка, скорее музыка, слушаю Anyone - 16 трек, где-то ближе к концу меня пробирают мурашки, меня почти трясет от стона солиста, я не разбираю слов, но этот голос, он так ужасен, неописуемо восторжен. Настолько спокоен, настолько уверен. Это пророческий крик, забитого камнями отшельника, который, умирая, благословляет не мертвосозданной молитвой христианства, а раскатом грома, землетрясением, пожаром, штормом, молнией. Раскрытые ладони с синим пламенем лотоса и вздымающиеся горы дыма за спиной, обломки камней, разлетающиеся в разные стороны, озоновые дыры, которые затягивает кислотными тучами, ядерные взрывы, как воплощение смерти. Взмах руки и буря стихает, мы можем ждать до рассвета, можем ждать до заката. Белая птица воспарит в электронном свете жестокости, предостерегая, и ляжет на землю, обернувшись пеплом, готовая воспрянуть, когда придет время.

 Загнанно смотрю по сторонам: искалеченные, невнятные ходят, порой с трудом, их так много. Говорят, общество само порождает конфликт, и без конфликта общество исчезает. О, оно так давно исчезло, оставив бойню, заполнив кровотоки на улицах, заварив канализационные люки, в которых лопается от дерьма от земля, закидав бомбами города. Экстремисты убивают всех подряд, в предвкушение власти и наживы, выбирают путь уничтожения, и где же тут общество? Где рациональное, так любимое всеми слово, поведение, нет, тут нет общества, осталась одна лишь квинтэссенция конфликта.

 Дрессированные обезьяны в пластиковой броне готовы забить любого своими дубинками даже не удивившись, как хрустят кости человека, как капает кровь, наконец. Фемида в контактных линзах и стальная, нержавеющая длань закона, загибающая гвозди людей, а раньше ведь не было в мире крепче гвоздей. Борьба так смешна! как победить человекоподобную статую? Спилить её или перенести на другое место? Райская наша земля не обладает таким местом, куда можно было бы примостить политику, экономику, армию, не расчищая землю от отбросов жизнедеятельности. Разве что воткнуть эту статую себе поглубже в задницу, навесить на нее флаг и лечь костьми на землю, чтобы та пустила корни еще более крепкие, но не менее гнилые. Куда идем мы большой, большой секрет, для огромной, ненасытной толпы, жаждущей хлеба и зрелищ. Идущие на смерть приветствуют тебя, "о жизнь"!

 Прохожу мимо, мимо, дальше, глубже, еще чуть-чуть. Кругом пустота, хотя народу столько, что я не верю, своим глазам. Вот оно, одиночество в толпе, когда четыре эскалатора на подъем и спуск густо намазаны населением невольно входишь в состояние подавленности. Глядите, вот он мой персональный "ад одиночества", которого не избежать ни душой, ни разумом. Остается лишь наслаждение сквозь амок, серый веер, обдувающий противным юмором, гротеском, что не веселит. Это не радость, не чистота, не жизнь, которая плещется в алхимической колбе, скорее - удушье и мир грез, приблизившейся к миру реальному настолько близко, что кошмары и страхи теперь костяк связей, озлобленность и отчаяние - стимул к действию, и, само собой, боль.
 Что я делаю в метро, когда рядом есть леса, реки, пусть грязные, я не знаю. Загипнотизированный, испуганный, среди их всех, которые не видят того, что вижу я. Майа - эзотерический термин, майа - реальный факт.

 (*)
Станция за станцией, перрон за перроном, и так до изнеможения. Но я терплю, ведь в моих руках плеер, а в голову вбиты наушники. Отупляюще и гневно что-то кричат мне про Революции, успокаивающе и обнадеживающе про Ветер Перемен. Эх, мне так все равно, что не ясно, в какую сторону этот ветер дул.

 Я выхожу на улицу, вылезаю из каменного подвала, набитого живыми консервами и маринадами. Кажется, тут был дождь. Среди вони автомашин и радужных, маслянистых луж слышится вожделенный запах мокрой земли. Он вздымается изломами и щекочет нос. Такой незабываемый и такой детский. Наивно было бы думать, что я стану радоваться ему открыто и честно, как то умели наши давнишние предки. Нет, я настолько не честен даже с самим собой, что вначале вспоминаю, что я должен испытать и только потом восхищаюсь естественностью и натуральностью. Кстати, я замечаю, что для меня чрезвычайно важны запахи - я отождествляю множества событий и состояний с различной комбинацией ambre. К примеру, в моем родном городе я всегда чувствую удушье и похоть злорадства.

 Представьте себе запах мочи на вокзале, потных тел в метро, запах растворимого кофе, обуви, запах жевательной резинки и пива, дорогих духов, и вкус черноплодки в тушеной трупнине - вот такой набор.
 
 Кто же меня тут ждет, кому я тут нужен, облагороженный улыбкой имбецила и взглядом ферального человека, походкой нежной и степенной, прямой осанкой и мимикой клоуна? Это прекрасный район, где никто никому не смотрит в глаза, даже когда здоровается с соседом по подъезду (не говорю что в других частях города иначе), перегрызет глотку за глоток пива и совокупится с любым живым предметом - если, конечно, стои'т.
 
 Вообразите, кого я вижу! Познакомьтесь - эта девушка моя знакомая. Она сидит в позе свободной и вызывающей. Сидит на спинке скамейки и потягивает мочу. Я знаю, что она моложе меня на год, но, задумываюсь, несчастнее на все 10. Я её опишу, потому что почти трахнул её - тогда я следовал пути самоуничтожения, - чуть выше среднего роста, широкобедрая, даже излишне, грудь обвислая и сморщенная (быть может, это мои упаднические фантазии, уже не помню), шея, какая же шея... ах, да, шея - самая обычная, без синяков содомии и пудры аристократии. Лицо довольно узкое, подборок вытянутый, то ли с ямочкой то ли нет, губы тонкие, очень "спелые", нос тоже узкий, но крылья ноздрей большие, из-за чего кажется, что нос загибается. Помнится, у неё были синяки под глазами, помнится, у всех нас были синяки под глазами... Цвет глаз - серый, немного синего. Лоб низковат, - как сказал бы пидеристический физиогномист: "Наверно, она глупа", - но морщинист, не понятно почему. Волосы она все время красила, но оригинальный колор - русый.
 
 Напоив её однажды, я пытался её изнасиловать, но в виду моей инфантильности и безразличия - не сумел. Ограничился лишь физическим контактом без глубокого проникновения. Я был тоже пьян, вернее - не трезв. Чего мне стоили эти домогания, чего эти чувства - ноль, пустота квадрате. Отвратительно и бесполезно, я её даже не хотел, просто мучал себя, претворяясь тем, кем не был. Уверен, те, кто заниматься сексом для галочки, я имею в виду, ради, скажем, потери девственности - праведники, поскольку в современности положение неопороченного противоположенным полом человека приравнивается к нарушению закона, вполне очевидно, что я был неспособен тогда противостоять нормам и ценностям, навязываемыми средствами информации.

 Мне бы так хотелось сейчас вычеркнуть из памяти то, как я засовывал руку ей в трусы, не радуясь, не чувствуя ничего, кроме как обязанности. Но, это дело былое, и её гениталии навсегда остались следом на моих ладонях.
 
 Так вот, сидит она на лавочке и пьет пиво, я вдруг чувствую отторжение к ней столь великое, что память выбрасывает кипы данных, касательно ее. У нее - воспаление мочевого пузыря. It's disgusting! Ей все время надо ссать, иначе мокрое пятно расползется по её джинсам, веселя и радуя животных в человеческом обличие. Почему не извинить её, зачем не помочь? Ах, я и запамятовал, каждый - сам за себя. Я вспомнил о ней, не потому что увидел её, а потому что она - все мы.

 Это абсурд, это ахинея, это чушь, как она одна может породить нас всех?! Избитые фразы, монологи, не лишенные смысла, дружба с некоторыми людьми, редкая работа, изматывающая и бесполезная, деньги, которые запачканы жидкой блеклой кровью и грязным потом, любовь - которой просто нет, надежда, которая умерла последней, дети, что не вспомнят о нас, родители, которые безмерно одиноки, и чад веры, улетучившейся через выхлопную трубу.

 Юля, наша Юля - имя тебе легион и я безымянный твой воин.
 

 Я вновь отдалился от повествовательной линии, прошу прощения. Из груды обрывочных реминисценций я выуживаю интересный факт - в девятом классе у нее был аборт. Это так забавно знать, что перед тобой сидит убийца, который даже и не думает об этом, видимо, потому что не боится мести. Я бы сказал о ней - "безуспешно красива", из нее бы вышел хороший пластилин для шоубизнеса, но, увы, запаянное и заколоченное детство, место, которое перевернуло весь ее счастливый детский мирок, испортило великолепный старт. Она рассказывала, когда мы еще были дружны, что родилась в богатой семье, на что я сразу пошутил: а я испанский летчик, но она взглянула с недоумением в глазах, натужно улыбнулась, как привыкла, если встречается с чем-то превосходящим её кругозор, и продолжила. С самых ранних лет жила в довольстве, ходила в частную школу, вернее ездила в частную школу, там было всего 5 человек в классе и училась она исключительно на одни пятерки. Но потом капиталистическое просперити накрылось отечественным медным тазом и ей пришлось пережить развод родителей. Догадываюсь, что папа предпочел, чтобы Юля осталась с матерью.
 
 Мамаша, привыкшая жить исключительно не по способностям, а по возможностям нашла себе нового бой-френда, который в те время был чертовски успешен и богат. Но светлое будущее обернулось вторым Нэпом и финансовый крах вновь постиг эту семью.

 Это так нудно, оказывается, пересказывать все эти житейские дрязги, козни и неудачи, закрученные вокруг одного - деньги. Ах, да, я же учусь на экономическом факультете, расстараюсь полюбить эти фантики; никогда не считал их, поскольку их и так мало, но всегда пытался ими разжиться.

 Поскольку мне надоело рассказывать про всю эту бытовую чушь, я продолжу с того места, когда Юля закончила свой рассказ о себе. Конечно, он оказался короче, чем мне хотелось бы, но длиннее, нежели я написал выше, но кто ратует за истинность в наши дни? Поэтому беру на себя право домыслить и додумать.

 С того момента как она поселилась в деревне, в её окружении было всего несколько человек, которые видели в ней не только объект для осквернения, но и, как бы это банально не звучало, человека. Само собой разумеется, ей пришлось идти в школу, самую обычную общеобразовательную обитель препарируемых мертвецов и уже истлевших фолиантов современных знаний. После частной, когда к ней относились как к особо редкому кусту тыквы, существование в стенах школы, нацеленной на выжигание мозгов всеми правдами и неправдами, Юле было несколько "не уютно". Училась она там с 3-го класса и вплоть до выпуска, когда с чистой совестью пишешь слово *** на двери директора, не боясь нового извержения брюзжащих губ престарелых маразматиков.

 Одним из немногих, кто не просто хотел её, но и испытывал к ней чувство более благородное (оспоримо конечно, из-за того, что более противоречивого слова просто еще не придумали, а в тандеме с любовью выходит что-то типа: пойду туда, не знаю куда, возьму то, не знаю что). Этого человека звали Паша, я был с ним знаком и омерзение он во мне вызвал несказанное. Высокий, щуплый, с быдлянским выражением лица, оттопыренные уши, надбровные дуги как у австралопетэка, коротенькие жиденькие светлые волосы и водянистые глаза, склеенные из медузы.
 
 Паштет умудрился влюбить в себя мою подругу, я был в недоумении каким образом. Выстрелы страсти и ревности, сопровождаемые шипением сплетниц, застои, длительное безразличие и объединение вновь от скуки и того же безразличия. Потом аборт, вопли родителей и злорадство одноклассников.

 Если бы я был на ее месте, скорее всего, подсел бы на наркоту или клей, ввиду его дешевизны. Но Юля проявляла удивительные способности к самосохранению. Хотя, не упускала возможности пробухать все свое здоровье, прокурить всё до кишок и окислить мозги всяческими ядохимикатами - разве это не стремление к благополучию? В самом деле, это не что иное как здоровый инстинкт, гармонирующий с онтогенезом и в полной мере представляющий современный прогресс.
 
 Родители ее были даже в менее завидном положении: оставленные без могущественного попечителя - денег - прозябали в бесконечных драках и пьянках, вплоть до пожара, который едва не уничтожил их дом. На таком фоне, мне кажется, с трудом можно выглядеть нормальным в глазах своих сверстников, ведь деревенская жизнь у всех на виду. Сочувствующие взгляды преподавателей - люди влачившие не мене жалкое суетное существование, ввергали Юлю в депрессию, неомраченную только лишь белой горячкой, до которой она просто не могла допиться. Еще и этот мерзкий человеческий зародыш, издевающейся одним своим существом над ней самой! Да как он посмел, этот нечаянный дар природы, что научилась у человека прекрасному искусству черного юмора.

 Честно говоря, такой патологический набор, который нам выдают бесплатным приложением к судьбе, имеется у абсолютного большинства. У кого-то это просто спам на почтовый ящик, у кого-то ящик Пандоры. Все эти несчастья, извергающиеся лавой как семя из воспаленного фаллоса на ее голову, были бесконечно сострадательны. В первую очередь я имею в виду, - принимая за несчастья людей, а не стечения обстоятельств, - это её друзья. Тот же самый Паша, зацикленный на длине своего члена, не думающий не о чем кроме как о сексе и мотоцикле Ява в гараже, был настолько туп, что забыл надеть презерватив. Ее подруги случайно разболтали обо всем этом, естественно, не нарочно, после чего долго и упорно приносили бесполезные извинения. Я думаю, вы понимаете, какое у нее было прозвище? - Шалава, шлюха, шваль, проститутка, ****ь, курва. Родители, не видящие дальше, дальше... хер его знает чего, вообще ничего не видящие - они бы обратили внимание на ее живот, только когда она бы резко похудела, родив в холодной ванне красновато-лиловое, умирающие от асфиксии, склизкое нечто.
 
 Произойди подобное со мной, приклейся ко мне подобная низкая кличка, случусь вся похожая херня в то время, дела бы закончились плачевно для меня и моего окружения.
       
 Гонимая невзгодами и ненавистью, что багряной субстанцией сочилась по ее жилам, озлобленная и непонятая, освистанная и не нужная, она все же не решается покончить с собой (фраза достойная школьного сочинения, например, по "Грозе"). Видит Бог! она пыталась. Перебиралась с балкона на балкон на одной из местных 5 этажек, пьяная и беременная. Задолбали, задолбали как можно такое вынести физически, ладно будь она идиотка, у которой ни души, ни мозгов, но она же человек! Я так жалею, что не знаю ее, совсем не знаю её, но вижу - это проказа, расползающееся лепра, львиная болезнь на теле застреленного в упор, страдающего гигантизмом и ожирением червя, перерабатывающим спайс. Yes! ****ец пришел и он всегда рядом с тобой (Ноль).

 Вы еще не сдохли? Тогда мы идем к вам. О, да, не приходится сомневаться, они придут рано или поздно, приедут на черных Марусях, во сне или наяву, выдерут язык черными щипцами и затолкают иголок под ногти, раздерут плоть обгрызенными ногтями, на которых будет блестеть соус ткемали, и доковыряются до скукоженой душонки, чтобы нассать туда, насрать, купить её и продать дороже.

 Ну вот кажется вся предыстория, выматывающая обыденностью, а теперь я просто пройду мимо неё, лукаво улыбнувшись, как бы говоря - я то-все о тебе знаю, шлюха...
 Узнала.
- Конечно, здравствуй, привет-привет, давно не виделись, как дела?
- Такая жизнь - кошмар, придет-уйдет, а у тебя, ползут дела?
- Да вот хожу-брожу, то выпью, то покурю.
- А понятно, я все так же, едва живу.
- Ясно-ясно, я вот вспомнил о тебе, а ты тут как раз.
- Попробуй, забудь! Погода, как видишь, - ужас.
- Атас!
- Ну ладно бывай, я тут сейчас, приходи почаще.
- Пока-пока, я уже не тут давно, желаю счастья.
Что еще скажешь? Разорвать на себе рубашку, вывернуть карманы и с дымом инквизиции в глазах бросится спасать её? Спасать от кого, от чего и как? От самой себя чаще всего спасает тяжелый вздох и выстрел в голову, единственная доступная роскошь - за бесплатно вышибить себе мозги. Счастливое время! целлофановым сапогом пихающее нас в спину из материнской утробы под звуки военного марша и голоса рекламщиков, готово подсобить в любом начинании. Смерть и безразличие! что взять с оцепеневшего и зашедшего в тупик утопленника?


 Иду и думаю, Etnica - Are в плеере протыкает раскаленной лопатой мозг. Восковыми тампонами заткнуты все канальца чувств. Готов заняться публичной мастурбацией, не хватает только тоги и сандалий.

 Замурован заживо в гноящемся теле города. Куда не ткнись всюду клин. Либо адище, либо адики. И ведь не рассудишь кто прав, а кто виноват, настолько остервенев ото лжи и похоти её превосходящей, от обмана и наркотических наваждений, что даже не могу сообразить, зачем все вообще куда-то идут, то ли на восток, то ли на запад, разрываясь и склеиваясь заново. А, пропади оно все пропадом, больше не могу! Надо спрятаться где-нибудь в подъезде и поспать часок другой. Праздность и безделье - от них не стоит ждать благодарности. С другой стороны, я представляю себя хорошим студентом, в последствие мелким буржуа, оплачивающим счета и квитанции, покупающим лекарства в аптеке и смотрящим ток шоу "Горожанин", дибильнее которого может быть только реклама моющих средств. Если вы не смотрели эту придурушную передачу, я советую, вполне искренне, это увидеть, пяти - десяти секунд хватит с лихвой. Получите удовольствие от собственного снобизма, лицезрея полный зал старых бабок с синими шевелюрами и вырожденца ведущего, открывающего рот и размахивающего рукой в пригласительном жесте, при этом глаза у него куда-то закатываются и щеки безвольно трясутся. Да, сила воли должна быть необычайной, чтобы вынести бессмысленность суетных дней. А для тех, кто говорит - ну это же и есть жизнь! У меня нет опровержений. Только юношеский максимализм и идеализм, и если вы знаете что я скажу дальше, то мне это всё равно, ведь, когда я верю в то, что говорю и в то, о чем мечтаю, знаю, что это правда мне безразлично предсказуем я или нет. Говорю я следующее: жизнь - это не застой, это движение, причем движение к просветлению; движение к Богу, но это не означает, что достопочтимые набожные американки - живут. В подтверждение:
Матфея 7:13,14
Входите тесными вратами, потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими;
потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их.

 Кажется, этого вполне достаточно.

 Но полуденный зной выматывает и изнуряет все сильнее, и я с удовольствием вваливаюсь в вонючий подъезд где-то на окраине города. Тут темно и сыро как в карцере, рекламные объявления сгружены мокрой кучей в углу под лестницей. Некоторые почтовые ящики перевернуты и из них вываливаются газеты и извещения. Радуюсь: привычный желтый свет пятнами на желтых стенах. На потолках черные круги копоти от зажигалок, около мусоропровода - мусор. Сажусь туда где почище, выключаю плеер и наслаждаюсь прекрасной гробовой тишиной. Уже не возникает желания аннигилироваться в пространстве и обратится пылью, наоборот хочется составлять целостность, способную осознавать, анализировать и самодовольно делать неправильные выводы.

 Чем бы заняться, куда приложить руки, куда пойти; можно начинать рвать волосы, но это больно. Слышу стук молотка где-то на третьем этаже и грохот падающих бутылок в мусопроводе. Бесцельные течения и блуждания собирают мысли и чувства в прекрасный куль с тоненькой дыркой на конце, откуда постепенно вытекают все самые жидкие и подвижные желания и устремления, сохраняя только бесформенную кучу всего самого порочного и отвратительного, присущего человеку. Скука вынуждает брать пригоршнями из куля всю эту прелесть и поглощать, узнавая все новые и новые грани извращений, безумия и страха.
 
 Пойду в парк, там наверно можно увидеть довольные лица, если уметь смотреть под правильным углом. Или не пойду в парк, останусь и умру тут в подъезде как крыса среди мусора и грязи, где мне и место. Будь мое воображение чуть более статичным, я бы смог представить, что вошел в дом, где живет кто-то из моих знакомых. Иначе я вижу, что вошел в дом, где никто не живет а) выживает б) умирает. Это полный, безвыходный тупик, оканчивающийся шестиметровой стеной с битым стеклом сверху.
 
 Я мотаюсь по подъезду, слушаю музыку и пугаю то входящих то выходящих людей. Больше всего мне сейчас хочется отлить, но ссать в подъездах плохо, поэтому я справляю нужду в мусоропровод. Взять бы пистолет и положить его в куртку, чтобы чувствовать наслаждение от опасности, удовольствие от того, что ты теперь жертва, мне нравится быть жертвой и чувствовать себя хорошо. Я хороший мальчик, я пойду в институт, and I'll really bring down the house.

 Значит завтра, решено! Долой историю, долой математику, долой всё. (A. Рембо) Ох, повеселюсь, осталось найти пистолет... Думай, думай - тем временем он продолжает ходить по подъезду, размахивая вымышленным оружием - да, да, наверно так. Украсть пистолет у Бо, Бо богатый, он купит новый, украсть пистолет...
- Добрый день! Как жизнь?! - он спрашивает бабку, вползающую по ступенькам с тележкой на колесиках.
- Я спросил как жизнь, твою мать!
- Пошел на ***, пошел на хуй, пошел на хуй! - бабка орет напугано и замахивается кулаком.

 Он смеется придушено, громко и истерически, подрагивая всем лицом, постоянно откидывая назад челку, отходит спиной от бабки, спотыкается о батарею, соскальзывает по стене, смеется еще громче и вопит что-то нечленораздельное. Отряхивается, кланяется старухе и выходит из этого дома.

 Погода и правда не ахти, но ему сейчас все равно, лишь одна мысль его заботит - как украсть пистолет у Бо. Известно одно, оружие должно быть у него к завтрашнему дню.
- Эй, эй как дела? Да-да ты. Хорошо? Ну и отлично!
 Чуть ли не вприпрыжку он идет по улице, то доставая вымышленный пистолет, то убирая его. Банг-банг.
 Доходя до метро, он всего на миг останавливается:
- Куда это я иду, что за мистерия со мной творится, почему я в таком забытьи?..
 Затем вновь обретает беспечность обреченного и громогласно возвещает о своем намерении спустится под землю даже без мудрого Вергилия. Люди странно смотрят на него, но исключительно характерно привычке этого города весело и трусливо переглядываются между собой, поспешно отворачиваясь от него.
- Вы куда едете? Эх, вы знаете мне по пути! Вас до дому проводить?! Почему не надо? Я бы вам спел. Ах, вы сходите на следующей? Досадно, передавайте привет маме, я к вам еще зайду! Пока-пока!

 Плоть чиста, но ум погряз в своих собственных демонах. Он доезжает до нужной станции, не чувствуя духоты входит в свой дом, где его ждут предательства, смерти, войны, музыка стонов и картины размалеванные его же кровью, тени фотографий на стенах, трепещущих в мерцающем пламене телевизора, шуршание резины и звенящий перестук битых бутылок. Я не оправдываю его ни в коей мере, и я не либерал, чтобы твердить о том, что виновато общество и его надо спасать - отнюдь, я полагаю, что за жертвами надо вести несчадную охоту, хотя бы ради их же вдохновения, их же эйфории и адреналинового экстаза. Это самое малое, чем мы можем их обеспечить.
 - No devotion, no devotion. Свет! Я иду к свету, расчлененному темнотой! Призраки и руки из пола, вы знаете, что??? По углам я вижу вас, хватит прятаться! Коричневые лужи вытекают из-под ковра, я вас затопчу. Червивые, отчаявшиеся лужи, да, да, до завтра.
 Секунду! Он выглядит очень расстроено, кажется, будто заплачет.
- Куда вы потекли? Обратно под ковер, но зачем, завтра мы будет вместе! Что?... Отчего же так? Завтра суббота, в субботу нельзя работать, суббота - шабат. В субботу не бывает ночи. Ночи хрусталя.

 Безумие опутывает его все крепче, настойчиво и неотвратимо удерживает его в вакууме наваждений. Он не всегда может контролировать правую руку, та всё норовит уползти с шипением под ковер, скребя щербатый паркет, вгоняя выдуманную коричневую жижу в кожу, как въедается табак в пальцы курильщика.

- Хорошо же. Будь по-вашему. Будь. Музыка! Скорее мне на помощь.

 Он вставляет диск группы Revolting Cocks и выбирает песню - You often forget. Если бы вы хоть раз её слышали!..
 
 Два дня кошмара и пыток, парадокса, метаморфоз и одиночества. Мать уехала в гости в сестре, оставив записку, которой он даже не читал. Он почти не спит, видит лишь мертвых людей, которые бесчинствуют у него в доме, переворачивая и разбивая посуду, царапая стены и читая вслух молитвы. Он прибивает правую руку к столу, чтобы та не уползала под ковер; сам червем копошится вокруг порванного зубами дивана, то переворачивается на спину, то лупит ногами стол, с приколоченной рукой, от чего шуруп периодически рвет ладонь. Само собой, вонь стоит неописуемая: мочей провонял ковер, и все его джинсы измазаны дерьмом. Волосы и лицо облеплены засохшей кровью, а в красных от бессонницы глазах виден лишь страх. Все эти два дня, субботу и воскресенье, он кричит, поет, шепчет и бормочет, качаясь из стороны в сторону, падая на пол с воплями боли, потому что рука уже изорвана почти на половину.

 Вечером в воскресенье он выкручивает шуруп, идет в душ, где ласкает свой пенис, гладит его и пытается сам у себя отсосать, потом одевается в чистую одежду, заматывает подозрительно синею руку в кусок белой ткани, от чего опухшие пальцы похожи на жирных фиолетовых личинок, выползающих из протухшей на солнце рыбы. Причесывается и звонит Бо.

- Привет Бо, узнал? Я тоже рад тебя слышать, мы могли бы сегодня встретиться, есть небольшое дело. Да, конечно я подойду. Ок, у тебя дома в 8.
 Да, да, ружие возмездия, голос богов, скоро, скоро!

 Как видно, он сумасшедший ровно настолько, что выполнить задуманное. Я уже догадываюсь, что он хочет сделать. Но как он говорил: ему все равно, если он предсказуем, когда он верит в то, что собирается сделать, и знает, что это истинно и неопровержимо. Такая ли это больная философия?

- О, я же помню, что когда спрятал тебя, ты была маленькая и серая, а сейчас ты какая...
 Он отдирает доски за мусорным ведром под раковиной, залезает туда здоровой рукой, давя пальцами живущих там тараканов и достает пакетик с маленькой серой таблеткой. Съедает её, облизывая пальцы, и запивает морсом, стоящим на столе.

 По улице идет не спеша, пребывая в настроении восторженном поглаживая свой член, пытаясь затолкать ноготь внутрь. Нечего и говорить о прохожих, да? До дома Бо не больше семи минут ходьбы, и приходит ровно в 20.00.
- Здорово дружище! - он заталкивает Бо в дом, закрывая дверь, где втыкает ему в глаз шуруп, столь предусмотрительно выкрученный из стола.
- Привет, привет, привет! - он бьет раз пятнадцать прежде чем Бо наконец умирает, дергаясь и опорожняя желудок прямо в штаны. Смерть это прекрасно.
- Черные вороны кружат в этом доме и лианы тянут меня к полу. Шляпы и перчатки... Черти, целующиеся с мертвецами и вопли агонии. Бо, прости меня, - он облизывает его теплые губы. Линии разрезают стены, из которых вытекает зеленая грязь, пахнущая лаком для волос, ушная сера выделяется из всех щелей, он стоит на коленях и дрочит на труп.

 Обыск дома проходит очень быстро, пистолет как будто пахнет - он находит его сразу же.

 Дома скучно и воняет дерьмом. Так же одиноко как всегда, тишина еще более гнетущая, чем на болоте. Ему приходит в голову мысль посмотреть телевизор. Ток шоу "Горожанин", смеясь и хлопая рукой по столу, он сидит перед ящиком до двух часов ночи. Ставит будильник на 7.40 и ложится, не раздеваясь, на ковер.
 
 Звонок срабатывает вовремя, понедельник как всегда в этот день недели. Он готов, сегодня большой день, идет дождь, но какая разница? Выходит из дома, одевшись в самое лучшее, что у него было: серый, мешковатый костюм и белую рубашку. На метро добирается без проблем, Куда он приехал? Само собой разумеется, в институт. Начинается лекция у его потока, начинается малеванье забора краской его любимого цвета.

- День добрый, добрый день! В этот знаменательный час, я, человек высококультурный, расскажу вам историю...
- Выйдите вон! У нас идет лекция!

 Он достает пистолет и стреляет в лектора, та падает, расшибая затылок о край кафедры, дергается, истекая кровью. Крики и вопли разрываются гранатой с замедленным действием, кто-то пытается заползти под парты, остальные просто сидят с тупым выражением непонимания на лице.

- История о том, как мне наступили на ногу в метро.
Он молчит, улыбаясь, ждет реакции. Кто-то уже плачет, большинство просто смотрит на него, дрожа.
- Не смешно? - он снова выглядит расстроено. Подходит к доске и кровью лектора пишет свое имя, фамилию и отчество. Безумно хохоча, открывает пальбу по всем подряд, остается пара патронов, которые предназначены для Ольги. За волосы он вытаскивает её из-за первой парты и бьет в голову рукоятью пистолета, засовывает руку ей между ног, кусает за ухо и стреляет ей в позвоночник. Она начинает выскальзывать из его объятий, падая на пол замертво. Он упирает ствол ей в кончик носа и спускает курок. Череп крошится и трескается, кровавыми ошметками брызгая ему в лицо. Он хочет еще несколько раз пальнуть в толпу, но патроны кончились. Остается кайфануть напоследок, берет пистолет за ствол и со всего размаху ударяет себя в висок. В который раз! Rock'n'Roll, детка.



Антон Сапронов 30.05.2007