Прости, родной...

Прости, родной …  (Мой Сережка ...)

 
«Горе тем, которые зло называют добром,
и добро злом, тьму почитают светом
и свет тьмою ...»

Пророк Исайя

Лето, в тот год, выдалось очень удачным. У меня хорошо шли дела. Я вырвался в Москву из своего южного провинциального городка, подышать свежим воздухом цивилизации, повидать старых друзей, погреть душу в теплой, нежной обстановке свободы и раскрепощенности. Одним словом - побыть самим собой. Приехав, я поселился в арендованной квартире, у своего друга Юрки, театрального администратора, который жил со своим бой-френдом Лешкой, красивым, стройным парнем-качком из модельного агентства. Юрка, высокий и худощавый обладал прекрасным чувством юмора, оптимизмом и был в достаточной мере пофигистом в отношении всякого рода правил и условностей. К Лешке он относился с любовью, но без особого обожания. Как и Лешка к нему. Свободные отношения устраивали их обоих, хотя их семейный стаж насчитывал уже более двух лет.

Мы с Юркой и Лешкой были завсегдатаями всех злачных геевских мест, которые в том, 1994 году, только начинали свое победоносное шествие, отпочковываясь от пионера гей-дискотек - "Шанса". Близких друзей у меня в Москве было немного, а что касается геевской тусовки - я знал практически всех и имел кое-какой авторитет, благодаря своему статусу свободного бизнесмена и человека, многократно побывавшего за границей, ну и конечно, своей способности появляться на тусовке каждый раз на новой иномарке.

Иногда, мы небольшой компанией устраивали променад по традиционному маршруту, ловя мимолетные взгляды молодых симпатичных мальчишек, безошибочно, интуитивно вычисляя и отсеивая взгляды, адресованные нашей общей цели от простых взглядов прохожих, идущих по своим делам. Знакомились, проводили вместе время и, также беззаботно расставались, зная, что завтра мы повстречаемся с кем-нибудь новым, и наша компания будет расти и множиться в геометрической прогрессии. В Москве это постоянный процесс, подпитываемый свежим "мясом" из новичков, приезжих провинциалов, студентов, искателей приключений или заработка.

Бывали моменты, когда нас захлестывала лихая удаль и мы беспорядочно носились по Москве в поисках каких-нибудь приключений, беззаботно прогуливались по Тверской, безудержно хабаля и хохоча, не обращая никакого внимания, на то, как к этому отнесутся окружающие.

В один из таких веселых вечеров, я подъехал к Большому театру на своем новеньком Форде, который только что пригнал из Германии, припарковал его на стоянке перед колоннами и мы, маленькой веселой компанией расположились на бордюре исторического фонтана с несколькими бутылками шампанского и нехитрой закуской из плиток шоколада. Настроение было прекрасным. И этим настроением мы заряжали всю плешку, весело затрагивая людей: завсегдатаев, туристов, и просто прохожих, угощая их, всех без разбору, шампанским. Три веселых придурка, под шафэ, клоунадили вовсю.

Ближе к двум часам ночи, когда народу стало поменьше, я подогнал свой Форд прямо к фонтану, включил колонки на полную мощь, открыл багажник и выставил оставшиеся пять-шесть бутылок шампанского прямо на асфальт. Лешка к тому времени уже куда-то испарился, потрещать со своим товарищем тет-а-тет, о своем , о девичьем. А мы с Юркой продолжали тормошить местное общество, медленно, но неотвратимо спаивая его шампанским. Понравившиеся экземпляры мы со смехом, не насильно, затаскивали в машину, закрывали двери и на заднем сидении вытворяли всякие чудеса, вовсе не описанные в камасутре, по причине отсутствия у тогдашних, древних экспериментаторов знаний об устройстве автомобильного салона. Мы даже не спрашивали их имен. Нам было все равно как их зовут. Особенно нас рассмешил один паренек, прилично одетый, в строгом, почти свадебном костюме, белой рубашечке с галстуком, пухлощекий, невысокого роста, крепенький, лет двадцати-двадцати двух. Когда мы с Юркой и с ним плюхнулись на сиденье, он не дожидаясь пока мы разденемся, жадно принялся стаскивать с нас нашу одежду, срывая ремни и пуговицы на рубашках. Он жадно ловил каждую секунду пребывания с нами, как изголодавшийся волчонок рвет мясо, принесенное волчицей, урча и спешно глотая куски. Уже это было забавно. И даже спустя полчаса, когда у него уже просто дымилось все, куда только достала наша с Юркой похоть, он отдыхая, с блаженной улыбкой на румяном симпатичном личике, все еще держал нас с Юркой за наши достоинства, крепко и как-то необычно удобно обхватив их пальцами. Когда мы с Юркой узнали причину такой удобно-приятной цепкости его рук и в частности, пальцев, Юрка и я, с диким хохотом, от которого, наверняка, дрогнули стрелки курантов на Спасской башне, не одев штанов, в полуспущенных трусах, или правильнее сказать с полуголыми задницами, одновременно распахнули дверцы машины и вывалились по обе стороны прямо на асфальт, катаясь по нему в судорогах, не в силах даже сесть от этого нечеловеческого смеха.

Ты чего такой жадный до секса? - в машине, только из чувства вежливости, чтобы хоть о чем-то поговорить, после того как мы использовали мальчишку просто в "дым", спросил Юрка.

- Так, а у нас в Подмосковье, где ж его взять. Да и нельзя там. Узнают - убьют.

- Работы нет? Есть? Учишься?

- Да нет, не учусь. Работаю.

- А где, кем?

- На ферме, дояром.

- Кем?! Кем?! Кем?! - мы заорали это в один голос.

- Дояром!! - и добавил - Колхозным!!

- Дояром?! Дояркой, то есть?!

- Юрка! Я теперь понял, что чувствуют коровы, когда к ним такие мальчики пальчиками прикасаются! Так вот почему мне так классно было, когда он мне руками там все делал?! Он меня доил!!! Бляха!!! Он же нас подоил!!! А-ха-ха-ха!!!

Наш дикий хохот немного обидел нашего френда и он отошел от нас, надув щеки и смутившись. Вместе с ним ушли и его два друга, с которыми мы покувыркались на сиденьице нашей иномарки до него. Мы постепенно успокоились, но при взгляде друг на друга могли снова взорваться хохотом. Прекрасным, искренним, заразительным хохотом. Нам улыбались даже те, кто совсем не знал причины нашего буйного, придурашного веселья.

Плешка понемногу опустела, оставались только дежурные пидовки да немногочисленные приезжие, которым некуда было идти, кроме как с первым попавшимся сексуально озабоченным нырнуть в какой нибудь подъезд жилых домов поминетничать и позажиматься. Подошел Лешка и мы засобирались домой. Перед тем, как сесть в машину, я предложил сделать последний круг по плешке и споить оставшееся шампанское бомжам и дежурным. Дома была водка. Много. Проходя мимо, недалеко от входа в скверик, в темноте я заметил фигуру человека, лежащего на лавочке. Подойдя ближе и наклонившись, я увидел что это молодой паренек, на вид лет двадцати, судя по фигуре, достаточно высокий, с меня или чуть выше меня ростом. Он лежал лицом вниз, подложив под голову согнутые в локтях руки и уткнувшись в них лицом, спал.

- Как это мы с тобой такое чудо проморгали, Юрок? Эй, странник - потормошил я его за плечо - Шампанского будешь?

Он резко вздрогнул и вверх взметнулась примятая сном белобрысая шевелюра коротких волос. Он поднял голову и, не разобравшись спросонок, хрипловатым баском забормотал:

- Ну чё, командир. Я только чуть-чуть полежу и отвалю на вокзал. У меня электричка в пять утра - сонным, заплетающимся языком бубнил он.

- Успокойся, я не мент - сказал я, и снова повторил - Шампанского будешь?

- Не, шампунь не пью.

Он немного пришел в себя. Поодаль стоял "дояр" со своими товарищами, тихо переговариваясь и очевидно ожидая, когда мы оставим парнишку, с явным намерением утащить его в какую-нибудь, пропахшую мочой и дерьмом, подворотню.

Оглянувшись на них, мне вдруг стало неприятно от их шакальих, хищных поз и я сказал парню:

- А хочешь поехать с нами?

Паренек успел уже отряхнуть с себя остатки сна и выглядел вполне бодро. Темнота во многом скрывала черты его лица, но чувствовалось, что он достаточно симпатичен. Редкие узкие блики от фонарей попеременно давали возможность увидеть то правильный нос, то крепкую шею, то отблеск падал на красивые светлорусые волосы. Он понял мой вопрос, понял, что я пригласил его на секс и спросил:

- А водки нальешь?

- Да налью, не боись. Этого добра - хоть залейся.

- А сколько вас будет? - он оглядел нас с Юркой осторожным взглядом, который я скорее почувствовал на себе, чем увидел.

- Только ты и я. - сказал я. - А Юрка и Лешка семейная пара, они сами по себе.

- Поеду. - голос парня стал спокойнее.

Незнакомец быстро поднялся с лавочки, и мы, всей компанией, сев в машину, сопровождаемые неприкрыто враждебными взглядами дояркиной компании, поехали по направлению к Юркиному дому. По дороге познакомились. Его звали Серега. Он пришел поздно, к концу нашего веселья, но не стал подходить к нам из-за большого количества людей вокруг.

- А вот ты мне больше всех понравился, такой веселый, как заводной. Я на лавочке лежал, когда засыпал, ваш смех слушал. Приятный. Ты симпатичный. Я уже хотел подойти, познакомиться, но у Вас там такая очередь в вашу машину была.

Низкий, мужчинский бархатный голос. Он сидел на заднем сиденье, рядом с Лешкой и смотрел на меня в зеркало заднего вида. Я благодарно взглянул на него, а у самого промелькнуло в голове: "А он тоже ничего, вроде. Раз я ему понравился, значит, проблем не будет. А то уж больно натурально он выглядит и разговаривает не по-нашенски как-то. А ведь, похоже, он натурал и есть." Я и сам знал, что я очень хорошо выглядел. Следил за собой тщательно. Одежду подбирал долго, но наверняка. Да и лицом, действительно, не урод. Но, натуралы не говорят таких комплиментов. Натуралы и новички всегда ведут себя настороженно, слегка бычатся, всего боятся. Так кто же он?

В зеркале автомобиля не рассмотреть было всего лица, но глаза были видны хорошо. Они были синие. Красивые глаза. И каждый раз, когда я бросал свой взгляд в это зеркало, я тут же встречался взглядом с ним. Он неотрывно смотрел на меня. Правильной формы темно русые брови, живой взгляд. Но по его глазам я тоже не смог более менее определенно выразиться в отношении его возраста, который, как интересующая меня субстанция, казалось постоянно ускользал из лап моего мозгового аналитика. "Интересно, а сколько ему на самом деле лет? Если он мне понравится в сексе, я, пожалуй, оставлю его с собой на несколько дней."

Дело в том, что слишком молодые партнеры, я имею ввиду от шестнадцати и до двадцати, двадцати пяти лет, всегда меня не очень устраивали. Ни в плане секса, ни в интеллектуальном плане. Я называл, и до сих пор называю их - манекенами, неспособными на настоящее чувство, корыстными, эгоистичными, способными на любое предательство. Сам такой был. От них не дождешься настоящей нежности, ласки, хорошего секса ведь без этого не бывает. А плохой меня не устраивает. Когда я с партнером, я его люблю в этот момент, люблю по настоящему, я отдаюсь ему без остатка, я становлюсь его принадлежностью, безотказным внутренним его желаниям и потребностям. Поэтому, за спиной, меня иногда называли "Клео", по аналогии с царицей Клеопатрой, неприступной днем и сексуально безудержной ночью. За мной прочно закрепилась слава отличного секс-партнера. Мне это нравилось, и я поддерживал ее всеми силами. Но зная, что я ненавижу, когда мужики называют себя женскими именами или обращаются друг к другу в женском роде, меня называли Клео а не Клеопатра. Я не соглашался с этим, но и не возражал. Ко мне, вообще не лепились никакие клички. Более получаса не держалось ни одно прозвище. А женские прозвища у мужиков - это вообще уродство. Попробуют пусть меня как нибудь так назвать! Если кто-нибудь это посмеет сделать - убью. Ну, может не убью, но по морде дам точно. У меня это не заржавеет.

Приехав, усталые, мы сразу стали суетиться, готовились укладываться спать. Всю дорогу до дома я был в предвкушении классной ночи с классным мэном, но при комнатном свете, меня постигло жуткое разочарование. Вместо крепкого мужичка я увидел перед собой мальчишку лет шестнадцати, не больше. Красивое лицо, соломенного цвета светло-русые волосы, крупная, ладная, треугольником фигурка, широкие, как у двадцатилетнего - плечи, крепкие, с рельефными мышцами, руки, чуть курносый нос и голубые, почти синие глаза. Но это все принадлежало ребенку!

- Господи боже, да ты же еще подросток?! - я был удивлен. - Тебе сколько лет?

- Шестнадцать.

- И ты уже вовсю снимаешься с мужиками? Знаешь что, спишь до утра и катись на все четыре стороны. Только этого мне не хватало. Я-то думал тебе лет двадцать. Плечи-то у тебя шире той лавочки.

- А все так думают. - Он неожиданно улыбнулся - Я крупный и накачанный. А пожрать есть чего-нибудь?

Я накормил его, предварительно налив пацану обещанную водку. Обещания я выполняю всегда. Он залпом выпил больше, чем полстакана и спокойно выдохнул:

- Ну, теперь можно.

Похоже, несмотря на мои слова, он был абсолютно уверен в том, что ему сейчас надо будет натурой расплачиваться за мое гостеприимство. Или, как это кощунственно не прозвучит, надеялся на это. Что-то в его поведении и взгляде мне подсказало, что второе - это и есть верный ответ. Хотя ничего геевского в его поведении не проглядывало, а взгляд был прямой, добрый и совсем не похотливый.

Мы улеглись рядом, на полу, где постелил нам Юрка, за неимением других спальных мест. Об интиме с этим малолеткой не могло быть и речи. Я и по сей день уверен, что никаких педофилических наклонностей у меня нет, слава богу. Сергей, повернулся ко мне и попытался поцеловать меня в губы. Я резко приподнялся на локте:

- Ты что, не понял, что я тебе сказал? А ну убрал лапы от меня! Вот, молодец. А теперь, повернись на спинку, закрой глазки, и - баиньки. Самым безмятежным сном, которым спят все детки. Сказочку рассказывать не буду. Очень устал. Понял? Спи.

- Я тебе не нравлюсь?

- Нет! Спи. У меня СПИД, я люблю трахать стариков в момент их предсмертных агоний и выпивать их кровь. И мой муж-покойник третий год в холодильнике лежит, ревновать будет. Ясно?

Ему ничего ясно не было, но он послушно перевернулся на спину и закрыл глаза. Заснул он очень быстро и действительно безмятежно. По крайней мере таким было выражение его лица. Мы, вся наша компания, представляли собой такой открытый тип людей, что не надо было гадать, обидим мы человека или нет. Все и так ясно. Мальчик это почувствовал, и теперь спокойно сопел рядом. Я лежал на спине, подложив руки под голову и тоже уже почти засыпал, когда Сережка, повернувшись во сне ко мне лицом, перевернувшись на бок, что-то пробормотал, подтянул свои ноги калачиком к животу и преспокойно улегся головой на мое плечо, уткнувшись носом мне в шею. Вместо подушек, у нас были под головой кое-какие навороты из одежды, курток, свитеров и чего-то еще. Мне было неудобно так засыпать, дома я привык к высоким подушкам. Я подумал, что ему тоже неудобно спать в таком положении и он, поэтому, перелез ко мне на плечо, повыше головой.

Эх, матушка природа. До чего же ты умно все придумала. Как предусмотрительно ты заложила в нас все то, что помогает тебе самой не вымереть, не опустошиться. Я растаял, вдруг почувствовав себя почти его отцом, а этого бездомного пацана почти своим сыном.

Я смотрел на Сережку и чувствовал себя не в своей тарелке. Мне было жаль этого бродяжку. Красивого мальчишку, беззащитного и такого доступного. Я вспомнил шакалиную стаю доярки и представил себе, как завтра они, или шакалы из другой стаи - растерзают этого малыша, выдоив из него все соки, как выдаивали их сегодня из нас с Юркой. Но мы то ладно, за этим и приехали, но этот ребенок, он то, явно не за этим туда пришел.

Бросить его на произвол? Ну хорошо, не бросить, а тогда что с ним делать? Отправить домой? Помочь ему добраться домой? А может я его отвезу сам, ведь у меня быстрый как ветер железный мустанг? Ладно, завтра утром разберемся. Надо поспать. А там видно будет. Если будут силы, завтра утром его отвезу к родителям, тем более он говорил, что живет где-то недалеко, в Подмосковье. Ну, максимум километров сто. А сто верст - бешеной собаке не крюк. Так думал я, смотря на этого пацаненка, слушая его тихое сопение, ощущая его ладошки у себя под мышкой и сопящий нос на своей шее. Я так и не уснул. И хотя рука затекла, и я чувствовал становящуюся уже нестерпимой, ноющую боль от пальцев до шеи, я терпел, боясь разбудить дитя. Отцовское чувство захлестнуло меня, сделало мягким, осторожным, приятным теплом окутало мне сердце. Я скучал по своему собственному сыну, такому же белобрысому десятилетнему шустрику. Скучал всегда, если только мы не виделись более нескольких дней. А теперь вот этот.

Юрка протопал в ванную, за ним скользнул тенью Лешка. На обратном пути, Юрка чуть задержался около меня и, вглядываясь в сумеречное освещение, окружавшее нас, шепотом произнес:

- А вы неплохо смотритесь вместе. Слушай, у вас даже какое-то сходство есть.

- Пошел, ты. - абсолютно беззлобно ответил я, улыбаясь. - Не видишь, разве, дитя это. Неужели у кого рука поднимется обидеть. Последнее это дело.

- Не фига себе дитя. Ты заметил, что у него прибор еле в трусах помещается?

- Ну и что? Спермотоксикозом не страдаю! Если видишь, что у меня уже из ушей капает, то это не мое, скорее чужое. Тебе сегодня мало было? Мы ж сегодня как стахановцы, человеками с пятнадцатью перетрахались. Я, подряд, раз десять кончил, это точно. А ты почему сегодня филонил, а, сачок? Я же видел.

- А ничего особенного сегодня не было. Не за кого было зацепиться.

Утром мы поднялись, наскоро позавтракали и я сказал Сережке о том, что могу подбросить его домой, все равно куда, потому что я захотел попутешествовать по области, могу его довезти. Он смутился и сказал, что не надо его везти домой, достаточно довезти до Ленинградского вокзала, а там он сам доберется электричкой. Езды всего два часа.

- Хорошо, - сказал я - Тогда топай в душ. Не поедешь же ты домой чумазым. И очисть свои джинсы. Как из помойной канавы вылез.

Серега послушно скинул с себя рубашку, майку, взял поданное Юрой полотенце и пошел к ванной.

- А ну-ка постой, Сергей. Покажи руку! Боря?! - Юрка брезгливо взвизгнул - Я в шоке!

- Что там такое? А ну, дай мне глянуть. Эт-то еще что такое?!

Руки парня представляли собой довольно жуткое зрелище. От пальцев рук и почти до плеча они были изъедены чесоткой. Кожа приобрела землисто-серый оттенок и местами, была как сито, усеяна малюсенькими дырочками прогрызенными чесоточным клещом, а там где зудело больше всего, Серега расчесал до крови, и эти места были покрыты жесткой коркой застывшей сукровицы, с кровяными прожилками. Я осмотрел спину мальчика, живот, шею, голову. Там следов чесотки не было. Вшей, хвала всевышнему, тоже. Но когда он, по моей просьбе, скинул свои джинсы, на ногах, с внешней стороны лодыжек, от колен и до самых ягодиц я увидел ту же картину, что и на руках.

- Юра, где ближайшая аптека? Никому, никуда! - распорядился я. - Это касается всех, кто хотя бы прикоснулся к Сергею.

Все послушно притихли. Особенно испугался Лешка. Он всегда всего боялся. Под крупно сложенным, накачанным, красивым телом и красивой мордашкой пряталась мелкая, трусливая, по-женски слабая душонка. Не дай бог какая угроза его внешности, лицу или телу - конец карьере модели.

Я прыгнул на своего мустанга и через полчаса в моих руках были многочисленные тюбики с какими-то противочесоточными мазями, суспензиями, противоаллергенные таблетки и мази для смягчения кожи рук. Когда я называл провизорше наименования нужных мне лекарств, очередь в аптеке шарахнулась от меня в разные стороны, как от чумы. Дома я приказал всем натереться. Натирали друг другу спины, шеи, остальное - каждый сам себе. Лекарства были импортными, не источали дурного запаха, а даже наоборот, пахли чем-то приятным. Но настроение было у всех явно испорчено. За исключением Сереги. Я знаю, что дети не воспринимают требования о качестве личной гигиены как должное. Его надо было обработать как можно более тщательно. Болячки были сильно запущены, ранки кое-где гноились, поэтому у меня в руках были не только мази от чесотки, но и йод, зеленка, перекись. Айболит, одним словом. Виновник этой суматохи довольно хихикал, пока я натирал его руки, ноги, все тело этими суспензиями.

- Чего ты ржешь?

- Щекотно. Как массаж. Здорово. - по детски промурчал он.

- Ты еще скажи эротично! Сученыш маленький. Ублюдыш. Проститутка.

Он прекрасно понимал, слышал, что в моем голосе, моих интонациях, нет злобы и настоящего негодования. Он почувствовал мои отцовские нотки и отцовскую заботу. Беспокойство за него, как за ребенка. Он улыбался.

- Так! Тут написано, что достаточно одного раза. Но завтра, все натремся снова. На всякий случай.

Перечить мне никто даже и не попытался. Все и так были напуганы видом Серегиной беды. Уж очень я не люблю всякую заразу. Не могу спокойно переносить грязь и коросту, которая липнет к человеку на всем протяжении его жизни. Я всегда умел с этим справиться. Справился и на этот раз. Молодец, командир!

Серега остался у нас на несколько дней.

Сидя в машине, один на один, я попытался вызвать Серегу на откровенность:

- Так, давай, только, без вранья. Не надо мне лабуду лепить про какую нибудь двоюродную тетку, у которой ты, якобы, гостил, про маму, которая еще вчера тебя борщом кормила. Твоей чесотке не менее пяти-шести месяцев. И, значит, по крайней мере эти месяцы ты дома не появлялся. Кто ты и как тебя зовут по настоящему? Откуда ты? Да ты не бойся. Будь ты хоть с Камчатки, я помогу тебе добраться домой. Ну? Говори, не бойся. Я тебе друг, а не враг. Сам же это понимаешь.

- Я не с Камчатки. Я и правда, живу в Подмосковье. И зовут меня Серега, тоже по-правде. Я уже полтора года не был дома. А больше я тебе ничего не скажу. Я не хочу, чтобы ты меня сдавал моим родакам.

- А почему? Мать-то, хоть приблизительно знает, что жив, что ты шляешься по Москве?

Он молча, отрицательно покачал головой.

- Ты, что, их боишься? Кто твои отец и мать? Пьяницы? Тебя били?

- Нет. Отец офицер, в армии, ну, не в самой армии, а в военном институте, программист и чего-то там еще. Мать в библиотеке, в том же институте. Я ничего им не сообщал. Один раз послал открытку из Бреста, что я живой и уезжаю в Чехословакию.

- Так они же по тебе с ума сходят. Ты же их седыми сделал наверняка за это время. Мать то, наверное все глаза выплакала. Как же ты этого не понимаешь? Знаешь, Серега, вот если бы мой сын пропал так, я бы все бросил, работу, дом, я бы не успокоился, пока не нашел бы его. Я всю страну на ноги поднял бы, но нашел. Хоть живого, хоть мертвого. Ты понимаешь меня? Они же ведь то же самое чувствуют!

- Знаю. Поэтому и не хочу домой. Я боюсь. Как я им в глаза смотреть буду.

- Хорошо, что с совестью у тебя все в порядке. Ну, а как ты в Москве живешь, где, с кем?

И вот тут я узнал такое, отчего впервые в жизни у меня, натурально, встали волосы дыбом. Я смотрел на этого пацаненка и не мог поверить его словам. Не мог поверить в то, о чем он рассказывал. А говорил он просто, негромко, как бы и не мне, и в то же время мне. В его голосе я чувствовал страх, что не завтра, так после завтра он снова окунется в этот невыносимый кошмар. Потому, как ситуация ему кажется совсем безвыходной. Я его слушал и понимал, так и должен был думать этот подросток. Он говорил чистую правду. Он не ждал помощи ни от кого, в том числе и от меня. Своим рассказом он не пытался меня разжалобить или надавить на чувства, это тоже было заметно. И эта правда, которую он мне поведал, была ужасной, жестокой, грязной.

Ему нет и шестнадцати лет. Будет, через полгода. Полтора года назад, в начале зимы, Серега подговорил мальчишек, двоих своих друзей по двору, смотаться в Брест и там перейти границу! Решили ехать на электричках. И ведь добрались. В Бресте они долго искали место, где можно проползти на ту сторону границы. Не смогли. Друзей замели менты и отправили в Москву, а Серега чудом улизнул. Ошивался в Бресте некоторое время. Попрошайничал на вокзале. Когда его заметили там местные, вокзальные шаболды, быстро смотался оттуда. Испугался не на шутку.

Добрался опять до Москвы, но домой не поехал, боялся получить нагоняй от предков. Опять вокзалы. На одном из них, он познакомился с пожилым педофилом, как он говорил, приятной наружности, но толстый. Сказал и о том, что это у него было первый раз и этот дядька все делал не сильно больно, а еще кормил, купал. Серега пожил у него немного, но потом был выпровожен из квартиры под предлогом приезда каких-то родственников дяхана. Опять улица. Потом какой-то цыганский табор, его кормили, спал он так же и там же, где и остальная цыганская детвора. Цыгане были добродушными, приветливыми, но исчезли в одно мгновение, всем своим табором, перекочевав куда-то, по только одним им известному маршруту. Улицы, вокзалы, электрички, пока не познакомился с беспризорниками. Жил с ними на чердаках, в подвалах, воровал еду, вещи. Спали они где придется. Так прошел год его бесцельных скитаний.

В начале следующей зимы, он познакомился на вокзале еще с одним мужиком. Тот привел его домой, оттрахал, а после предложил сходить к одному его приятелю, мол я тебя там определю, будешь жить, есть. Он тебя обует, оденет. Пошли. И начался в жизни Сереги настоящий кошмар. На новой хате, его в первый же вечер, приковали цепью к кровати и изнасиловали шестеро взрослых мужиков. Была кровь, боль. Он ревел, кричал, просил, умолял. А этих тварей не остановило даже то, что ребенок от боли обкакался в тот момент, когда его трахали. Они совали свои члены в Сережкином дерьме прямо ему в рот и заставляли, заставляли. Били. И еще много чего поганого и отвратительного. Сейчас я не хочу это даже пересказывать. Я слушал его и мне хотелось немедленно разыскать этих зверей и по меньшей мере, сдать их. Засадить лет на двадцать каждого. Серега убежал от них через четыре месяца каждодневных истязаний и мучений. Как у него выдержала психика - для меня загадка и по сей день. Но он выстоял. Убежал. Нашел как. Прятался по чердакам, зарабатывал около магазинов на разгрузке товара. Про плешку он тогда уже кое-что знал. Знал, что там можно подзаработать на клиентах, но боялся туда идти, боялся встретить там своих насильников или таких же как они. Иногда, украдкой, приходил к своему первому мужику, подкармливался у него, мылся, тот его трахал и отпускал. Серега все еще боялся, что все они друг друга знают, и однажды, он придет к этому мужику, а у него будут сидеть эти твари и он снова станет рабом и его снова прикуют цепью и будут издеваться, насиловать и мучить.

Иногда, он все же решался прийти к Большому Театру, но под утро, когда народу мало. Бывало, ему перепадало от какого-нибудь приезжего немного денег за минет или скорый трах в подъезде. Если не было клиентов, он спал на лавочке, дожидаясь утра и бежал к магазинам, в надежде увидеть какой-нибудь грузовичок с товаром. Он знал, в какие дни, в каком магазине завоз-прием товара и он подрабатывал. Иногда его кормили. То, что он бродяга, знали все. Жалели, но помощь никто не предлагал.

Когда он закончил свой страшный рассказ, я долго молчал. Что я пережил и почему так близко к сердцу принял все, что выслушал от этого мальчика, трудно передать. А что пережил он! Я сидел, упершись лбом в баранку и крепко зажмурив глаза. В этот момент мне не хотелось смотреть на этот мир.

Одно дело узнавать о зверствах фашистов в кино. Я же взрослый человек, понимаю, что там актеры, а сюжет, он может и выдуман. Так надо. Это же кино. И не так страшно все это. А тут…. Эта живая боль, она и во мне отзывалась болью. Как будто это и меня насиловали и измазывали мое лицо моим же дерьмом. Это меня тоже били и таскали за цепь по всей комнате эти жирные твари, эти нелюди, гадины.

Это хорошо, что в этот момент, никто не видит выражение моего лица. Оно бы, сейчас, никому не понравилось.

Я протянул к Сережке руки, прижал его к себе. Он положил мне на грудь свою голову, но руки его так и остались лежать на его коленях. В этой позе было что-то такое доверчивое, детское, незащищенное.

- Сережа, как же ты выжил?

Еле уловимое пожатие плечами.

Дома, Юрка с удивлением смотрел то на меня, то на Сережку и пытался понять, что такого произошло, что я сам на себя не похож. И Сережа, немного осунулся, опустил плечи, затих, посерьезнел. Юрка отвел меня в сторону и тихо спросил:

- Что случилось? Что еще принес этот киндер-френд? Сифак? СПИД? Ну, чего ты молчишь? Статью?

- Ничего, Юра. Больше ничего. Из того что ты назвал. Он здоров, он не принес и не принесет больше никакого вреда. Успокойся.

- А чего ты его не отправил домой? Статью захотел, или неприятностей?

- Юра, ему больше лет, чем нам с тобой, вместе взятым. Понятно тебе это или нет, мне насрать.

- Ну, не знаю. На дурака ты вроде не похож, а вот на полоумного …. А, короче, я надеюсь, ты знаешь, что ты делаешь. Лезть не буду. Сами разберетесь. Так мы идем в "Шанс"? Звонил Костя. Там сегодня будет этот, из нашего то ли консульства, то ли предства, кажется в Австрии. Ну, не важно. Он в отпуске на две недели. Сам худенький такой, зад маленький, но кайф получает только тогда, когда его трахают кулаком, да еще в полотенце. Писец, прямо. Я хочу на него глянуть. Костя говорил он очень красивый.

По моему взгляду Юрка понял, что я сегодня никуда не пойду. Он не обиделся, положил на стол ключи от квартиры и они с Лешкой помчались к метро.

Мы с Сережкой сидели на Юркиной кухне, не зажигая света, в полумраке и молчали. Он, по прежнему, как и в машине, сидел положа руки на колени и опустив голову. Я, облокотившись на стол, подпер подбородок обеими руками, смотрел в окно. Я хотел было его спросить, не хочет ли он есть и слова были готовы уже сорваться с моего языка, как я тут же, осекся. Я вспомнил, как он рассказывал, что его кормили и после этого, обязательно трахали! Мысль, что я могу вызвать одинаковые ассоциации у этого мальчика с теми уродами, расстроила меня. Я закрыл лицо руками. Господи!

- Боря, я кушать хочу. Давай чего-нибудь поедим? Ты не голодный?

- Нет, Серенький, я не голоден, но составлю тебе компанию. - я сделал попытку улыбнуться. - Пошли за пельмешками сходим, колбаски купим, хлеба.

Мы сходили в магазин, купили того-сего из продуктов и, на обратном пути вспомнили, что и сигареты у нас тоже кончились. Как, впрочем и деньги, что я захватил с собой. Жутко захотелось курить.

- Сигарет я сейчас добуду. - сказал Сережка. - Только нужна твоя машина. Поехали?

Машина стояла у подъезда. Я еще не успел ее отогнать на стоянку. Мы сели в нее.

- Куда, Шеф?

- К остановке. Подъезжай поближе, прямо к остановке, если там мужики есть. Или к киоскам.

Я подъехал к толпе мужиков, стоящих у палатки. Сережка выскочил из машины, подбежал к мужикам и я услышал его голос:

- Мужики, закурить у Вас не будет? А то менты нас только что на штраф обули, все деньги забрали, даже на сигареты нету.

Сев в машину протянул мне почти полную пачку Честера.

- Ты представь, только. Подъезжает такой крутой лимузин, из него выскакивает пацан и просит сигаретку. Вот они офигели. - и звонко, искренне, рассмеялся.

- Как же они тебе почти полную пачку отдали?

- А видно же, что не бомжара и не попрошайка. Бомжи на таких тачилах не ездят. А если не попрошайка, то дают больше чем просишь. Уяснил? Я тебе еще другие фокусы покажу, как сделать так, чтобы тебе все давали, что попросишь.

Я резко надавил на тормоз, машину занесло и она с глухим стуком ударилась колесами о бордюр.

- Ты больше никаких фокусов показывать не будешь! Хватит! Не нажрался еще своих фокусов? Факир хренов. Да ты благодари бога, что жив остался, а не гниешь где-нибудь в роще, закопанный живьем. Ты думаешь они тебя отпустили бы домой, после того, как ты им надоешь? Что бы ты ментов привел к ним в тот же вечер, и на всех насильников пальцем показал? Каких тебе еще фокусов не хватает?

В этот момент я выплескивал свою боль и ненависть ко всем уродам на земле, ко всем, кто нечеловеки. Я и раньше никогда не относился равнодушно к таким вещам. А сейчас, столкнувшись лицом к лицу с живым свидетелем и даже жертвой этой мрази, я переживал это особенно сильно. Я кричал это сквозь стиснутые зубы, бешено стуча кулаками по баранке, от чего вся машина ходила ходуном. Сережка снова застыл в своей обычной позе и наклонив голову молча слушал мою истерику.

- Прости Сережа, прости, малыш. Я не хотел тебя напугать. Прости, извини.

- Да нет, ничего. Я тебя не боюсь. Ты прав.

Я включил передачу и мы поехали. Спокойно и медленно. Нужно было прийти в себя.

Через несколько дней, мы с Сергеем были в центре Москвы, я показывал ему старый город, канадский дом, Рождественку, Сретенку, рассказывал ему кое-что из истории названий этих улиц и из истории самой Москвы. Он слушал с неподдельным интересом, иногда перебивая меня наивными вопросами.

- Это, что, мы сейчас там стоим, где встреченную икону из рук в руки передали? Прям здесь? Вот, где стоим? И тыщу лет эта улица здесь?! И дома те же? А-а.

Мы часто вместе катались по Москве. Больше о себе Серега не рассказывал ничего, а я и не спрашивал. Он, как хвостик, постоянно был подле меня, не оставляя меня не на минуту. Иногда, увлеченный каким нибудь рассказом он не замечал, что я стою у двери туалета и жду, когда же он отступит в сторону, чтобы я смог ее открыть. Когда мы с Юркой уходили на очередной "вечерний разврат", как мы это шутливо называли, Лешка оставался с Сережкой дома. Сережка хмурился, провожал меня до самой двери недовольно бурча и у него очень портилось настроение.

Прошла вторая неделя нашего с ним знакомства. Мне было интересно с этим мальчишкой, он был старательным, охотно помогал мне с уборкой квартиры, приготовлением еды. Я научил его варить борщи, супы, готовить мясо, соусы и еще много чего. За что Юрка называл меня не иначе, как Макаренко. Когда с вечернего разврата я возвращался не один, Серега переставал со мной общаться. Демонстративно не разговаривал со мной, уходил на кухню или запирался в ванной. Была отчетлива видна ревность. Когда я пытался с ним поговорить об этом, он уходил от разговора:

- Да ладно, не напрягайся. Ну кто я тебе. Ты вон какой, у тебя бизнес, много знаешь, ты красивый, все хотят с тобой переспать. А я бродяга. Беспризорник.

Такие разговоры оставляли неприятный осадок. Я не чувствовал себя ему чем-то обязанным. Он мне нравился, но только как хороший товарищ. Мне нравилось быть его наставником в житейских делах. Но я помнил, также и о скором расставании. Поэтому не хотелось очень уж сближаться в дружбе. Зачем он мне, этот малолетка. Я купил ему кое-какую одежду, что бы у него была сменка, но только потому, что я хотел просто позаботиться о нем.

Однажды, мы ехали домой с рынка, накупив снеди и обсуждали, чего бы сегодня приготовить на ужин. Серега, неожиданно попросил меня остановиться.

- Чего еще? Опять у кого-нибудь попрошайничать будешь?

- Нет. За то время, что с тобой живу, я уже стал об этом забывать. Просто я кое-что сказать хотел. А ты опять машину ударишь, если я не так что-то скажу.

Я остановил машину. Заглушил мотор.

- Ты только пока ничего не говори. Ладно? Ты подумай, что я тебе скажу, а потом ты скажешь. Завтра или потом, ладно?

Я утвердительно кивнул головой. Говорил он сбивчиво, волнуясь, заглядывая мне в глаза:

- Борь, ты не бросай меня. Можно я с тобой буду? Я же теперь все умею. Готовить. Работать могу. Я сильный. По два ящика водки за один раз поднимаю. Можно я с тобой буду жить? Я трахаться могу. Мне это даже нравится. Когда все по-хорошему. Я кончаю даже. Знаешь, я по взрослому трахаюсь. Ты только ничего не говори сейчас. У меня, такого как ты, никогда не было. Я даже не знал, что ты есть. Я не могу сейчас домой. Еще бы немножко. Я боюсь. А потом я не буду бояться. Я сам заработаю себе на джинсы, кроссы, куртяк и приеду домой нормальный. Я не смогу без тебя. Ты очень добрый, красивый. Я первый раз такое говорю. Я с девчонками, даже, только трахался. Ну, была у меня там одна, когда с беспризорниками. Я ее даже не любил. Просто она была, как бы моя баба. Мы там как муж и жена с ней были. А если хочешь, ты только будешь меня, а я тебя никогда. Нет, ты не говори пока. Я не педик. Я тебя как человека люблю. Мне одиноко без тебя, даже когда ты на кухню уходишь. Один в комнате не хочу. Без тебя. Мы будем машину мыть вместе. Ты меня научишь водить. Я на права сдам. Я тебе все помогать буду. Я напишу матери открытку, что я в порядке, приеду домой через месяц, там или два. Они успокоятся.

Я повернулся к нему, закрыл ему рот своей ладошкой и посмотрел ему в глаза. В них был страх. Страх ожидания моего приговора. Он понял, что я не сдержу своего обещания. Я скажу сейчас. Я знал этого мальчика всего пару недель. Не рановато ли для какого либо решения?

- Хорошо, я подумаю. Возможно, ты останешься со мной. Возможно, навсегда, если захочешь. Но ты свободен. Уйдешь, когда тебе надо будет. Когда захочешь. Я тебя не предам. Ты тоже мне стал дорог. И я тоже тебя люблю как человека. Но никакого траха у нас с тобой не будет. Я не смогу. Ты еще ребенок. Я чувствую себя твоим отцом, понимаешь? Я не хочу быть тебе вместо отца. У тебя есть хороший отец. Я могу быть твоим другом, братом, как хочешь называй. Дядей, в конце концов. А этих тварей, ты мне все-таки покажешь. Не только за тебя отомщу, но и ради других пацанов. Этим паскудам - не жить!

Следующий разговор у нас состоялся через несколько дней. Сергей, на удивление не стал молчать, запираться в ванной и уходить на кухню, когда я завалился в три часа ночи с очередным бой-френдом домой. Он устроил мне настоящую истерику. Он кричал с надрывом в голосе, почти плача, что мне нравится его унижать после всего что он мне сказал, что не надо ему было говорить что он меня любит (?!), что я предатель и брошу его на улице снова, когда он мне уже не будет нужен (?!), что они, он показывал пальцем на ни в чем не повинного и удивленного этой сценой гостя, они никогда не будут ухаживать за мной, когда я стану старым (?!). Он растрогал меня до слез. Я ушел на кухню и с трудом перевел дух. Когда успокоился, позвал его.

- Ты мне очень дорог, малыш. И больше ничего не бойся. А там, как получится. Не знаю, уж куда нас эта кривая вывезет.

Это было обещанием, почти признанием, это был дня него лучик надежды. Кто нибудь видел, как светятся глаза счастьем? Я видел.

Бой-френд, пришедший со мной в эту ночь остался ни с чем, вернее, без секса. Мы просто посидели на кухне впятером, за приятным разговором, с водочкой, обильно закусывая. Серега сидел рядом, как можно ближе ко мне, почти прижимаясь, но так, что бы не напрягать меня своей близостью. Постоянно следил, чтобы в моей тарелке была закуска, и, вообще, был очень внимателен ко мне. Мне это было почему-то приятно.

Мой отпуск подходил к концу. Пора было закругляться, прощаться с ребятами. И я постепенно начал готовиться к отъезду. Морально. Расставаться с Москвой не хотелось. С Сергеем складывались спокойные, ровные отношения, он по прежнему был всегда рядом. Только иногда, под тем предлогом, что мне надо навестить друзей детства, а такие в Москве, у меня действительно были, я уезжал из дому, снимал кого-нибудь на улице или на плешке, ездил на квартиры к своим друзьям или разводил на секс пассажиров, которых подбирал на обочине. В общем, как придется и где придется, только не дома. С Сергеем, я решительно пресекал все его робкие попытки положить свои руки мне на туловище. Единственная его привилегия осталась в том, что он спал по прежнему на моем плече. Так же, как в первый раз. Уткнувшись носом в мою шею. Но, никаких поползновений к интиму! Мы даже не говорили об этом. Хотя я стал замечать, что под тем предлогом, что он просто укладывается поудобнее, Серега тихонечко прикасался ко мне губами, незаметно целовал, и шею тоже.

Мы спали вместе, на полу, уже далеко не первую ночь. Как-то, перед тем как лечь спать, Сережка пристал ко мне:

- Юрка сказал, что ты всегда без трусов спишь. А почему сейчас в трусах? Меня стесняешься? А ну-ка сними. Сейчас же. Давай, давай.

- Отстань, сатана! Не трогай. А то по попе схлопочешь. Хворостиной! Умник.

- Чё, небось и показать нечего? Там наверное с пальчик и тот замороженный?

Я впервые слышал от него такую, абсолютно пидовскую, хабальскую шутку. Более того, он смеясь, попытался было стянуть с меня мои трусы. Мы немного побесились, причем он нападал, а я стойко защищал государственную тайну размеров моего сокровища.

- А в нос? Отстань, холера!

- Ну, хорошо! Посмотрим! - хитрющий взгляд, многозначительное покачивание головой…..

Утром, я проснулся лежа на боку, что со мной бывало крайне редко. Я сплю только на спине. Бывает так, что я за ночь не сделаю ни одного движения. Как уснул, так и проснулся. В одной позе. А тут, еще не открывая глаз, я почувствовал, что мое сердце начинает бешено колотиться от знакомого ощущения явно мужского тела, тесно прижавшегося ко мне. Причем, в том, что это мужское тело, не было никакого сомнения. И фактор, недвусмысленно и очень ясно подтверждающий мужское присутствие, был аккуратно уложен под мою мошонку в полной боевой готовности, навстречу моему собственному мужскому фактору. Еще одна деталь привела меня в легкое замешательство. Я чувствовал его телом, а не через трикотаж трусов. Трусов на мне не было! Я открыл глаза и первое, что я увидел - это была ухмыляющаяся мордашка этого бесенка.

Изрезанные на куски трусы валялись на полу, за нашими импровизированными подушками, рядом лежали ножницы, улика совершенного надо мной преступления.

- Где мои трусы?!

- А я знаю? Может ты ночью, это, ну, пукнул, они и свалились? Или порвались.

- Как плохо, что некоторые детки, отрастив себе всякие ненужные прыщики, не отрастили себе ума. Если бы ты ходил в школу, то уже изучал бы физику, и знал бы свойство реактивной тяги. Если бы я, как ты говоришь, пукнул, трусы должны были бы находиться в ногах, а не там, где они лежат сейчас. Неуч!

Мы лежали, прижавшись друг к другу телами, опершись щекой на ладонь и улыбались. Потом я обнял его, мы как-то сразу стали серьезными и я сказал ему:

- Серый, если ты действительно уже такой взрослый и все понимаешь и чувствуешь как взрослый, то не веди себя как капризный ребенок. Я должен привыкнуть к тебе. Пойми. Мне все равно, когда я встречаюсь с человеком на один раз. Там я не разбираюсь, глупый он или умный, добрый или злой, высокий или низкий. Мне плевать. Мы трахаемся и разбегаемся, довольные друг другом. А ты - это другое дело. Ты мне дорог. Я наверное полюбил тебя. Но я не хочу себя осуждать за то, что я могу неправильно поступить с тобой. Я себе этого не прощу. Обещаю, я больше не буду спать в трусах. Я буду делать так, как я привык это делать всегда. Но и ты не должен требовать от меня того, что меня расстраивает или смущает. Ты не жалеешь меня? Не стараешься быть внимательным и тактичным? Тебе тоже надо заботиться о моем спокойствии, так же как и мне - о твоем. Теперь это наша с тобой обязанность по отношению друг к другу. Даже, если тебе это и не нравится. Даже, если мы с тобой поругались, или заняты своими делами, или еще что.

- Тогда и ты послушай. Я с тобой согласен. Я очень люблю тебя. Я тебя даже первым полюбил. Я тебя выбрал. Я тебя хочу, но я не знаю, как тебе доказать, что только ты меня ребенком считаешь. Больше никто. Меня не считали ребенком, когда целой кодлой порвали мне зад, когда я носил ящики со всякой дрянью целыми днями, когда я ел только то, что заработал или выпросил. Когда меня били, за булочку, что я стянул с прилавка. Я не ребенок, Борь. У меня стоит, потому что я хочу тебя. И тебе тоже надо мое право уважать. Ты что, мне чужой? Или у тебя есть кто, а ты мне не говоришь? Да? Есть?

- Нет, Серый, никого у меня нет. Только не гони волну раньше времени. У меня на тебя и не встанет.

- А вот мы посмотрим. Сейчас я тебе покажу "не встанет". Он у меня и мертвый встанет. Я же взрослый и ты это сейчас узнаешь.

Он был настроен весьма решительно. И у него все получилось, все, чему я сопротивлялся все эти дни. Он был страстным, нежным. Я видел, как покрывалась цыпками его кожа, когда я прикасался к нему. Он и вправду хотел меня по настоящему, страстно и сексуально. Когда дело дошло до серьезной, критической отметки наших ощущений, он вдруг быстро-быстро зашептал:

- Нет, ты в меня, ты первый в меня. А потом я. Я вот так хочу.

Он лег на спину и подтянул колени к подбородку.

- Тебе так не будет больно? - спросил я.

- Нет. Я так сильно тебя хочу, что мне больно вот тут - и он показал на свои скулы. - Больно, аж щиплет. У меня никогда так не было. Я хочу смотреть тебе в лицо. Я хочу тебя видеть. Что это именно ты. Во мне.

И мы вместе провалились …, нет, не провалились, а воспарили. В рай. В небесное блаженство. Не замечая ни времени, ни пространства. Не было стен, потолков, окон, ничего не было. Были только мы. Он и Я. Мы вместе стонали и задыхались от счастья, любви, было много ласки, трогательной нежности. И целовали друг друга, крепко обнимая руками и прижимаясь телом. Когда я блаженно прикрывал глаза, он тут же шептал:

- Открой глаза. Открой. Я хочу в них смотреть.

Я знал, что он видит в моих глазах. Это было в каждой клеточке меня. И оно рвалось наружу снопами невидимого света и не кончалось. То же и я видел в его бездонной чистой синеве. И я, мужик, разменявший четвертый десяток своей жизни, впервые понял, что, оказывается, бывают в ней, в этой жизни, такие неправильные вещи, которые правильнее и главнее всего на свете. Такие вещи, без которых и самой жизни, то - нет.

Потом мы ехали по вечерней Москве. Просто катались по городу, без цели, без направления, без тяжести в сердце. Сережка сел в пол-оборота ко мне, положил обе своих лапищи на мое плечо и так мы и мчались с ним по этим, ставшим мне родными, московским улицам, в наше будущее.

- Знаешь, почему и я влюбился в тебя? Ты боролся. За себя, за свою любовь, за меня. Ты боролся и победил. Ты доказал, что ты понимаешь, что ты нашел то, что в этой жизни стоит дороже всего, стоит того, чтобы так бороться. Поэтому ты и победил. Ты вполне взрослый человек. Ты стал нужен мне. Ты сам сделал это. Добился своего, несмотря на мое жесткое сопротивление. И я любому глотку порву за тебя, если нужно будет. Никогда не предам и не дам в обиду. Оставайся со мной. Будем жить вместе, супругами. Будь что будет. Теперь, я кажется готов к этому.

Отъезд наметили на ближайшую субботу. В пути мы должны были находиться около двадцати часов. Но, субботу я обосновал тем, что хотя и выходной день, и дачники на своих драндулетах будут стаями носиться, по крайней мере, будет меньше тяжелых медлительных грузовиков и наглых дальнобойщиков. Скорость на трассе будет больше, быстрее приедем к морю. Сразу, домой, я не собирался. Хотелось заехать на какую-нибудь турбазу, поплескаться в море пару дней, а тогда и домой. К тому же, от моего дома до ближайшего морского пляжа всего два часа езды.

Сережка и я, посовещавшись, предложили Юрику и Леше поехать с нами. Хотя бы на несколько дней. Покупаться в море, а потом я пообещал отправить их на поезде домой, в Москву, и даже за свой счет. Ребята согласились, уладили свои дела на работе, получили отпускные и мы, ранним солнечным субботним утром, двинулись в путь.

- Вот тебе и наше с тобой свадебное путешествие - сказал я Сережке. Он только счастливо улыбнулся мне в ответ.

Он гордо восседал на переднем пассажирском сиденье, на правах моего законного супруга, на законном супружеском месте, коим по неписанному водительскому правилу считается это место в машине, и внимательно следил за тем, что бы я не отвлекался от дороги. Когда я хотел курить, он прикуривал сигарету и осторожно прикладывал ее к моим губам. Я брал сигарету из его рук губами, прикасаясь к его ладошке, и чувствовал себя на вершине блаженства. Когда я хотел пить, Сережа наливал мне полстаканчика воды, и осторожно, чтобы он не расплескался, подавал мне его, протягивая руку снизу вверх, перед мои лицом, так, чтобы мне удобно было его взять, не отрываясь глазами от дороги. И наливал столько раз, сколько мне надо было, чтобы утолить жажду.

Под Воронежем, стуканул двигатель. Пробило прокладку головки блока, вода и масло, как две неразлучные и закадычные подруги, воссоединились сквозь проеденные одной из них дыры и перекочевали в блок двигателя, после чего двигатель, за несколько секунд, превратился в труп, а сам Форд - в большой труп, с выпученными в агонии фарами. Масло то, наше, совковское. С присадками. Эти присадки и разъели материал прокладки. Да и бензин, не тот, что я в Германии и во Франции в бак заливал. Вот они сообща и сделали свое черное дело. Это приключение, однако, никого не расстроило, а даже наоборот, придало нашему путешествию остроты и некоторое разнообразие. Попутная Нива дотянула нас до ближайшего поселка, где мы и приостановились на станции для междугородных автобусов.

Мы прошлись по маленькому импровизированному рыночку, в поисках помидоров, огурцов, зелени и другой всякой съестной мелочи. Когда закончили ревизию этого рынка, Сережка подошел ко мне и гордо показал какую-то цепочку из нержавейки, неизвестного предназначения, брелок и еще какую-то мелочь. На вопрос: "Где спер?", он молча указал на лоточек с разнобойным товаром.

- А теперь вернись обратно и отдай все это продавцу! Именно отдай в руки, а не подложи снова на прилавок. И извинись. Так, чтобы я слышал.

Сережка понуро повернулся и побрел обратно. Он сделал все как я требовал. Я стоял за его спиной, положив свои руки ему на плечи. Когда он закончил свои извинения, я сказал продавцу:

- Извини брат, что так получилось. Мой пацанчик больше этого никогда не сделает. Извини, брат.

Продавец, мужик лет сорока - сорока пяти протянул Сережке похищенные им вещи.

- На, возьми мальчик, это подарок от меня. Бери. И слушай отца. Он плохого не скажет.

- Спасибо. Я знаю. Он у меня самый лучший на свете. Простите меня!

Это последнее "простите меня" было сказано совсем не так, как звучали его первые извинения, в них было вложено и раскаяние и искреннее сожаление и смущение за свой поступок. Я понял, он просит такое искреннее прощение первый раз в жизни. Сама ситуация и то, как все обернулось для него самого, Сергея вышибло из равновесия как минимум на полчаса. Он был потрясен.

Ребята остались сторожить машину, а мы с Сережкой поехали на попутке в Воронеж, искать добровольца на "учкур", что в переводе с водительского обозначает - потянуть машину по трассе на тросе. Машину мы нашли, на ней вернулись обратно и застали довольно странную и неприятную картину.

Как пояснил Лешка, когда мы уехали, Юрик, чтобы не скучать, взял в станционном магазинчике бутылку водки, глушанул ее почти всю сам и, "Остапа понесло". Он собрал вокруг себя толпу местных ребят, лет по восемнадцать - двадцать пять, околачивавшихся около пристанционного рынка, поднося своим родителям-торгашам нехитрый огородный товар собственного производства. И вот, наш Остап Остолопыч, без зазрения совести, начал их уговаривать найти где-нибудь в селе свободную хату для хорошего совместного отдыха. Ребята удивились такой просьбе, но послали одного их своих разузнать, есть ли такая хата, наивно полагая, что Юрка имел ввиду халявное угощение со стороны московского гостя из уважения к местным аборигенам, водку, шашлыки, музыку и приятное собеседование со столичным гостем, весьма образованным на вид. Но когда Юрка, польщенный таким вниманием к его просьбе продолжил свои объяснения по поводу совместного отдыха и уточнил в какой позе и с кем из присутствующих он хотел бы отдохнуть ( а указал он пальцем на добрую половину толпы), эта толпа сначала оторопела, потом сообразила, а потом и наваляла Юрке тумаков. Били немного и незлобно. Только раскровянили губу. И по корпусу немного прошлись. Потом все дружно поднялись и удалились. Лешке пришлось опять бежать в тот же магазин, но за минералкой, умывать Юрку.

Вот такими мы и застали эту сладкую парочку. Юрка, с окровавленной губой сидел около машины на корточках, хватаясь за голову и причитая:

- Вот же звери. А? Ты видел Лешка? Они же меня чуть не убили совсем. Бляха, ну какие же здесь все звери! Твою мать! - нараспев, пьяно, стонал он.

- Борька, мы что, в Африке, среди австралийских папуасов?- простонал он увидев нас с Серегой, нимало не заботясь о географически-этнических погрешностях в своем выражении. - Вот дикие, твою ма-а-ть. Пингвины в Сахаре (он имел ввиду пустыню)! Дикобразы турецкие (?)! Леха, я ж ничего им обидного не сказал же, да? А что они? Чуть не убили, насмерть. И ваще, что я с ними связался? Хотел устроить конкурс красоты гоблинов? Ни-и хре-е-на себе, попугаи колхозные (?)!

Лешка молча поливал ему на ладошки газировку, не выражая, при этом никакого особого сочувствия. Он и во время драки, отбежал подальше, в сторону и оттуда наблюдал, как мутузят Юрку, считая, что раз он сам заварил кашу, пусть теперь сам ее и расхлебывает. Хотя, находись он рядом с ним, его тренированная фигура, надежно скрывающая женскую суть и трусость, внушающая уважение уже своим внешним видом накачанных мышц, наверняка бы свела ситуацию к простой перебранке и взаимным оскорблениям. Чуть дольше, но зато без крови. Однако, как случилось, так и случилось.

Мы добрались до Воронежа к вечеру. У меня созрел план. Так как, до дома на учкуре тащиться достаточно дорогое удовольствие, да и денег на это не хватит, мы с Серегой снова должны были оставить ребят у машины и добраться до Таганрога. Этот город я знал как свои пять пальцев. Там жили мой дядя, двоюродные сестры, зятья, и еще много просто знакомых, которые легко могли выручить нас из этой передряги. Мы наказали Лешке получше следить за Юркиными выкрутасами и двинули на автобусе в Таганрог. Это четыреста пятьдесят километров. Туда. И столько же обратно. К утру, или в крайнем случае к полудню, мы должны были уже вернуться. Мы успели. Мой зять, тоже Сергей, абсолютно не удивился моему появлению вместе с моим Сережкой. Он обо мне знал все, не осуждал, а когда я бывал в Таганроге, возил меня по моей просьбе на плешки, и ждал меня в машине, пока я вволю назнакомлюсь, а затем вез меня домой. По пути я часто делился с ним своими впечатлениями о плешкинских аборигенах и он, терпеливо и даже внимательно выслушивал мои впечатления, как, впрочем и я, всегда внимательно выслушивал его байки о его донжуанских вылазках, за спиной моей сестры. Была у нас с ним такая идиллия родственных отношений, у нас были тайны от всех, но не было тайн между нами.

Зять быстро снарядил рабочий микроавтобус своего знакомого, позвал своих трех друзей, (вдруг, понадобится физическая помощь) затарились пивом и весело поехали в Воронеж, забирать нашего бедолажку-фордеца.

Каково же было наше удивление, когда вернувшись, мы застали очередной переполох вокруг нашей машины, устроенный теперь уже Юркой и Лешкой, совместными усилиями. Разморенный летней жарой и ничегонеделанием, Юрка уговорил Лешку заняться оральным сексом прямо в машине, среди бела дня. Что они и сделали. Машина стояла недалеко от придорожной СТО, где чинили Жигули. Ночью, когда мы приехали, там, естественно, никого не было. По идее, не должно было быть и в воскресенье. Это мы все прочли на воротах СТО. Выходной. Но мастера в воскресенье приперлись дочинивать какой-то тарантас. СТО открыли, и туда сразу же слетелись желающие на мелкий ремонтик, не отрываясь от главного, так сказать. В этот момент, Юрка, с закрытыми от наслаждения глазами, открыл окно и высунул голову наружу, лицом вверх, запрокинувшись и заливаясь оргазмическими стонами. Мужики с СТО сначала офигели от такой нестеснительности в выражении откровенного оргазма, но они офигели еще больше, когда разглядели рельефную груду мышц, ритмично вздымающуюся над тем местом, где должна быть Юркина ширинка, эту груду мяса венчала голова с коротко стриженной макушкой, и все это, абсолютно ничем не напоминало, даже отдаленно, женские очертания. Снова шум, но без драки. Не пацанва, мужики в возрасте. Но ругались крепко. Юрка с Лешкой, сидели за задраенными стеклами, защелкнутыми на все замки дверьми, и испуганно озирались по сторонам. Толпа, продолжая ругаться, отошла от машины только тогда, когда подъехал наш микроавтобус и из него вывалила вся наша компания, с пивом в руках и с довольно недвусмысленными намерениями, разобраться, кто тут на наших тянет. Мы же не знали суть инцидента, да если бы и знали, ввязались бы в драку без проблемно. А потом бы сами разобрались друг с другом, кто, за что и как. Последняя фраза, несколько разрядившая общую накаленность, однако прозвучала именно со стороны нападавших "местных":

- Ты еще скажи, что его туда змея укусила и ты ему яд отсасывал! Вот, это настоящий друг. Себя не пожалел. - и мы все дружно заржали, включая и самих местных.

Под этот смех, мы быстро закрепили на Фордике буксировочный трос, протянули к автобусику и спокойно двинули гуськом. На трассу. Домой. Уже в микроавтобусе, таганрогские ребята спросили у моего зятя:

- Слышь, Серега, а что это было? Что за скандал. Что то мы не догнали. Из-за чего сыр-бор?

- Да они московские анекдоты не понимают. Пацаны хотели им анекдот рассказать, в движениях, а они ни хрена не поняли, а поняли черт-те что. Ну, наподобие того, помните, анекдот про грузина, когда он несет арбуз в руках, а его спрашивают, где такая-то улица, а грузин говорит, мол, подержи арбуз. Когда тот берет арбуз, грузин так широко руки в стороны расставляет и говорит: "Нэ знаю!"

И при этом зять широко распахнул руки, показывая, как это делал грузин. Парней вполне удовлетворило это объяснение и они подшучивали над Юркой и Лешкой всю дорогу.

- Надо было попроще анекдоты в дорогу учить, ребята. Попонятней. У нас, здесь с юмором хорошо, но не с английским. С английским юмором у нас здесь как с английским языком: на вопрос: "Ха у ду ю?" ответ: "Я те щас, как вдую! Иностранная морда! Мать, перемать!".

И сами удивились, что рассказанный ими анекдот - тоже, в принципе, на голубую тему, чего они изначально и не заметили. И хохот до самого Майкопа. Где я и жил. И где нам теперь предстояло жить с моим супругом Сергеем. Сергеем Александровичем Никитиным. Жителем славного города Сергиев-Посад, Московской области. И еще, выяснилось, что он Водолей, а я Рыбы. Так куда ж нам друг без друга?

Только вперед, только вместе.

И мы были счастливы от такой перспективы. А еще прекраснее перспективы стали, когда таганрогские ребята, быстро и без лишних уговоров, согласились дернуть на море вместе с нами и мы, загнав дохлика-Фордика в домашнее стойло, тут же свалили на ихнем микроавтобусе, к неудовольствию моих, всегда по-кубански гостеприимных и хлебосольных родителей, дальше, в сторону Кавказского хребта, перевалив через край которого, ты обязательно недолгим затяжным прыжком, без парашюта, падал прямо в пенистые объятия самого прекрасного моря в мире. Черного моря. Новой родины нашей новой семьи.

Отдохнув, ребята-таганрожцы завезли нас обратно в Майкоп и вернулись к себе. Мы остались в Майкопе. Юрка с Лешкой блаженно отдыхали под домашним навесом, потягивая и нахваливая изготовленное батей домашнее винцо, к неизменному батиному удовольствию, а мы с Серегой поправляли пошатнувшиеся немного дела в бизнесе (я всегда заставал их немного пошатнувшимися после своих "деловых" отлучек в Москву), чинили автомобиль, и занимались еще черт знает каким нужным делом. Скоро Сережа пожаловался, что у него болит десна. Стоматологическая поликлиника - без проблем. У меня там в регистратуре одноклассница Ольга, между прочим, мое детское увлечение, я с ней "дружил", как это тогда называлось.

Карточка, осмотр, удивление, восторг?!

- Ой, девочки, я такое только в учебниках видала - (именно "видала", а не "видела", и с ударением на первое "а")! - Какой чудный пародонтоз! Последняя стадия, похоже. Дальше, кажется, вся челюсть выпасть должна!

- Папаша, - это уже обращаясь ко мне, - вы что, ребенка в концлагере держали? Это ж надо так дитя замучить! Это его надо полгода чорти-чем кормить, чтоб так запустить болезнь. Травой, сеном!

Эх, милая, знала бы ты, как ты была права и догадлива в этот момент. Но разве может эту догадку, нормальный человек, принять всерьез? Вот и эта сердобольная барышня, просто сердито пошутила на одесский манер, что, кстати, очень характерно для кубанцев, хоть и немного странно.

Лекарства, уколы, ванночки, процедуры, лампы, парные ингаляции, отвары трав в рот, нос, в…. Нет, "туда", не было! Вернее было. Но семейное, супружеское средство, по многовековым традициям нормальных счастливых семей.

Через пять дней исчезли признаки, через десять - пародонтоза как небывало.

- Крепкий у Вас мальчик, папаша. - похвалила нас барышня. - А ты казак, папу слушай, но хорошо кушай!

Это уже к Сереге, наконец отмучавшемуся от этих всех процедур и от пронзительного "папаша" в мой адрес. При этом слове, произнесенном в мой адрес, когда мы были с ним вместе на рынке, в магазине, в поликлинике, он всегда резко передергивал плечами и, если бы не ванночки на деснах или ингаляционная трубка, или мой взгляд, он бы наверняка что-то сказанул бы. Я, всегда предостерегал его запрещающим знаком от такой оплошности. Он застывал преданно и доверчиво глядя мне в глаза. Он верил, что я знаю, что я делаю. Надо, так надо. Он вовремя вспоминал, что ему еще далеко до восемнадцати лет, и если наша тайна раскроется, я угожу в тюрьму, без всякой надежды на снисхождение судей, а он снова на улицу, в этот беспощадный мир-убийцу. Прямо в его зубастую, кровожадную пасть, из которой он только что, чудом спасся. Когда мы с ним обсуждали это, он обнимал меня, прижимался и говорил:

- Мужа (с ударением на "у", это было наше с ним, совместно изобретенное слово), я с тобой пойду! В тюрьму! А если меня добровольно не посадят, я что-нибудь сделаю, и все равно, к тебе привезут!

Несколько комично и непривычно было слышать, когда тридцатисемилетний мужик произносит, обращаясь к шестнадцатилетнему пареньку, слово "мужа". Да и в обратном порядке, кстати, тоже. Но это слово, как бы вобрало в себя нашу настоящую жизненную суть, каковой мы друг для друга и являлись, соединило два слова "муж" и "жена", в которых мы оставили правильное для нас ударение и ровно столько букв, сколько мы считали правильным и соответствующим нашим характерам и облику. Мы мужики! Но иногда мы бываем немного "жены" в подарок друг другу, друг для друга. Вот это "немножко", одна буковка алфавита и содержала в себе нашу тайну, хранимую от всех.

Еще, мы долго спорили, чью фамилию нам взять в качестве семейной. И все-таки я убедил его, что раз он меня первый выбрал, он меня первый полюбил, то его фамилия и будет стоять первой и главной. Семья Никитиных. Звучит! Борис и Сергей Никитины!

Сергею и вправду нравилась моя фамилия, но я дал ему почувствовать, что в нашей семье нет, на самом деле, одного, кого-то, всегда главного. Мы с ним равны. Если две равные части сложить вместе, получится замечательно красивая фигура. Симметрия всегда красива, по природе своей, органична, и на симметричную фигуру глядя никогда не скажешь, что она "неправильная", кривая или что-то в ней не так. Язык не повернется. А если и есть какой малый огрех в линиях, то его не видно за общим фоном красоты и совершенства. Вот так мы и пришли к выводу, что мы - две совершенно одинаковые по своей сути и значимости половинки одного целого. Мы и есть это целое. Одно целое. Тронь нас, разорви пополам, разъедини - и мы перестанем существовать, умрем, так же как умрет разорванный вдоль, на две равные части, любой живой организм. Мы единый, целый организм, только более сложный, чем просто человек. Главным, в нужный момент должен быть тот, кто лучше справится с этим главенством. И мы всегда вдвоем решаем, кому в данный момент нести этот гордый титул. Может словом, может взглядом, может чувством, но только сообща. А если кто-то из нас сделает ошибку, не справится, то второй тут же подставит свое плечо, не раздумывая, не рассуждая, и не осуждая. Мы поняли, что и ошибки, теперь у нас общие. Так вот что оно такое: "муж да жена - одна сатана". Вот так, мы с Сергеем, вместе, постигали простую человеческую, житейскую философию семейной, супружеской жизни. Почему я говорю, что мы вместе постигали? Потому, что за то время, что я прожил с моей женой Татьяной, без малого семнадцать лет бок о бок, мне ни разу не пришла в голову эта мысль! Я был - муж, она - жена, но не "одна сатана"!

Вечером, мы укладывали ребят, Юрку с Лешкой в большой зале родительского дома, конечно раздельно друг от друга, по причине полного отсутствия дверей в этой зале и полной звукопроницаемости для шорохов, вплоть до отдаленных кухонно-ванно-туалетных помещений, и затем уходили в нашу спальню, с большой двуспальной кроватью и всеми спаленными причиндалами.

Дверь в нашу спальню была и закрывалась довольно плотно, отделяя нас с Сережкой от залы и от всего остального пространства этого большого дома, поэтому мы с Сережкой сначала немного бесились, боролись или что-нибудь заговорщически, вполголоса, рассказывали друг другу, прижавшись друг к другу головами. А потом долго и нежно занимались тем, что в нашем случае правильнее было бы назвать супружеской страстью, чем супружескими обязанностями. Желанием, но не обязанностью. Так было и в этот раз. Мы побесились немного, затем наша игра плавно перешла в супружеские игры, ласки, нежность, а затем и в самое главное, к чему мы с Сережей стремились оба, но не торопясь. Сладкие стоны вполголоса. Нежные слова шепотом. Поцелуи, иногда и не шепотом. Мы научились не планировать роли, не придумывали сценариев, поз. Я научил Сережу экспромту. Воле случая. Мы шутливо называли это: "Как фишка ляжет". А кто будет фишкой - мы жребий не тянули.

И в этот момент, почти пика эйфории, дверь в нашу спальню с шумом распахнулась.

На порог влетела мать, готовая разразиться ругательством. Она стояла за дверью и все слышала. Она давно начала подозревать нас с Сережкой, но ей все не удавалось подойти близко к нашей двери и отчетливее расслышать нашу возню. Ребята чаще всего еще не спали, пока мы с моим супругом ласкали и любили друг друга. Она, в принципе представляла, наверное, себе какую-то картинку происходящего в нашей спальне, но то, что она увидела на самом деле, своими собственными глазами, ее просто повергло в шок. Глаза округлились, ее щеки покраснели, попунцовели от стыда и смущения. Казачка, воспитанная в суровых условиях безотцовщины, обремененных строгими правилами и обычаями казачьих традиций, дико смешанных в "семейной кастрюле" с такими же многочисленными и строгими национальными традициями и обычаями мужа-черкеса (моего отца), увидела два голых мужских тела, с членами, вонзенными один в другого. Серега испуганно смотрел на нее, повернув голову через плечо, а я приподняв голову с подушки.

У нас у всех троих, были открыты рты. Хотя сказать открыты рты - это ничего не сказать. В народе говорят "челюсти отвисли". Это означает крайнее удивление, смущение, выпученные немигающие глаза, судорога в горле, судорога мышц, чаще рук, иногда икота, и наверное еще много чего, но остальное это несущественно. Прямо в лицо моей матери вызывающе направлены две задницы, причем, задница ее сына явно несвободна. Не заметить какой-нибудь детали в этом случае было просто невозможно. Разве что полностью слепому.

Со зрением, у моей матери было все в полном порядке. Она спокойно и с одного прицела вдевала тонкую нитку в тонкое ушко иглы без всяких приспособлений, типа очки или тонкая проволочная петелька. Вот что значит качественная натуральная еда со своего огорода, свинарника, курятника и коровника, которые окружали ее в свое время большую часть жизни, прожитой вне города и его токсинов, в кругу своего (бабушкиного) натурального хозяйства.

В общем, картина предстала перед ней законченная в своей художественной грациозности поз, мимики лиц и, вдобавок, в обрамлении оборудованного в пастельных тонах, соответствующего интерьера моего семейного будуара. При этом тема картины тоже не вызывала никаких сомнений или двояких толкований. Как "Последний день Помпеи". Полный абзац!

- Мама, немедленно выйди! - спокойным голосом, но требовательно сказал я.

Сережка инстинктивно повернулся ко мне, на мой голос.

- А ну ка, марш вон!!! Оба!!! - завизжала мать настоящим деревенским визгом, какого я у нее вообще-то никогда и не слышал раньше.

Сергей попытался подчиниться этому истошному, абсолютно как-то по-женски, истеричному визгу, но я удержал его в прежней позиции, положив свои руки на его ноги, чуть выше колен.

- Мама!!! Выйди! Немедленно!! - по восклицательным знакам наверное можно выделить, почувствовать, определить интонацию и степень твердости воображаемого голоса. Вот и попробуй вообразить, как это звучало на самом деле. И только я, знаю, как мне удалось сделать спокойным голос и чего мне это стоило.

- Выйди! Мы сейчас закончим и придем. - я с облегчением откинулся на подушки, давая этим ясно понять, что я больше не буду говорить.

- Ну, гады! Ну твари! - уже без визга, дрожащим от негодования, низким грудным голосом выдавила из себя мать и быстро, так же как и влетела, выбежала из комнаты.

В зале раздался голос Юрки:

- Писец!!!

Он встал со своего дивана-кровати и прикрыл дверь в нашу спальню.

- Родненький. - я крепко обнял Сережку, - Я тебя очень люблю, давай не будем обращать на это внимания. Уже все случилось, что могло случиться. Наше счастье их не касается. Они нас никогда не поймут.

Мы благополучно закончили начатое, после оделись и вышли в просторную кухню.

Мать стояла в дверях. Выражение ее лица - это выражение крайнего гнева и ненависти. Как будто это ее только что лишили чести, опозорили и изнасиловали при всем честном народе. И кто? Ее собственный сын. Вот так. Не больше ни меньше.

Знаешь, когда человек хочет напасть со спины, нанести тебе неожиданный, коварный удар, у него голос становится злобно приглушенным, и полу-вслух, полу-просебя, человек бормочет: "Ну, сейчас, ты у меня получишь! Ну, сейчас я тебе дам, гад!" Знакомы интонации? Вот именно с такой интонации и начала мать. Но ее слова были, к моему великому удивлению, обращены не ко мне.

- Ах ты маленькая шваль. Проститутка. Дрянь. Паскуда. (это наше семейное выражение, которое произносят почти все, кроме отца ). Петух. Это ты его совратил? Это он из-за тебя бросил жену и ребенка? Ты гаденыш ползучий. Тварь. Дрянь. ****ская твоя морда.

Я не могу привести других слов в ее монологе. Их просто не было. И они не могут оскорбить Сережу. Не могли тогда, не могут и сейчас. Потому что я, мысленно, направил все ее слова на себя и в себя. Я, как экран, заслонил Сережу от этого вулкана злобы и ненависти. Инстинктивно. В этот момент я сам был готов реально вцепиться в горло кому угодно, даже своей матери, протяни она руки к моему родному. Я защищал нашу целостность, нашу симметрию. Я защищал нас обоих, как себя самого. И он это почувствовал. Он не испугался, как в первые мгновения нашего позора. К тому же, он стоял у меня за спиной и в самом деле. Я знал свою мать. У нее была тяжелая рука. В молодости, когда она была нянькой у семи бабушкиных детей, и своих, и приемных, все они называли ее Нянька, Няня. По сути она им была всем вместо матери. Всех воспитывала мать, а бабушка только добывала еду на всю эту ораву, тяжелым колхозным трудом. За моей матерью так и осталось имя "Няня". Ее мало кто из братьев и сестер называли Тоня. Больше Няня.

А сейчас она была больше похожа на коварную, разъяренную львицу. Опасную в своем слепом бешенстве. Ведь она на самом деле не понимала, что ее так взбесило. По настоящему - не понимала. Это было видно по ее лексикону. Он у нее, лексикон этот, и в спокойном ее состоянии не блистал разнообразием. Это с четырьмя-то классами образования. А в этот момент из ее горла вылетали только шипящие, рычащие матерные ругательства, которые, на самом деле никак не проясняли суть произошедшего и причину ее такого гнева. Я никогда не пытался представить себя на месте своей матери и понять, что же ее так разгневало, что у нее аж дух спирало. Что заставляло ее сердце, материнское сердце, вырабатывать такой смертоносный для собственного сына яд, вместо доброго понимания и материнского покровительства. Куда же подевались ее материнские инстинкты?

А никуда. Их и не было вовсе. И это я говорю не со зла. У меня нет на нее зла, ни тогда не было, ни сейчас нет.

В детстве, когда, бывало, мы с братом шаля, играя, незаметно переходили в состояние драки, мы дрались долго, сосредоточенно, до самого прихода матери с работы. Редко успевая отдышаться после многочасовой, изнурительной потасовки и борьбы. Вот такими мы и представали перед ней. Исцарапанные, искусанные, раскрасневшиеся, со всклокоченными волосами, потные и с горящими еще не потухшими от недавней схватки глазами. Все это выдавало нас с головой. И мать била нас с братом, который был всего на два года младше меня, ремнем, шнуром от утюга, рукояткой веника, кочергой, палкой от швабры, обрезком толстого садового резинового шланга, руками, мокрой тряпкой, половником. (Может это повлияло на мою гомосексуальность? Надо бы покопаться в трудах дедушки Фрейда, а то недосуг все.) И при этом, она всегда повторяла одну и ту же фразу:

- Да что же (бац!) это за дети (бац!) (бац!). У других дети (бац!) (бац!) как дети, а (бац!) эти (бац!) ублюдки. Поубивают скоро друг друга. (бац!) (бац!) (бац!) (бац!) (бац!) Твари паскудные. (бац!) (бац!) Вот, подождите, придет еще отец с работы, я ему все расскажу (бац!) (бац!) (бац!) (бац!).

И так могло продолжаться долго. Около часа. Мать часто избивала нас с братом за наши игры и наши драки. Почти каждый день. А дрались мы все время, сколько жили под одной крышей. Даже умудрились пару раз серьезно, до крови, сцепиться и тогда, когда нам уже нечего было делить. У каждого своя семья и свой дом. Мы и сейчас с ним враги. С моим родным братом. Причем, я, в его понимании, больше враг, потому что он ненавидит гомиков.

А вот отец, несмотря на постоянные угрозы матери, ни разу за всю мою жизнь и жизнь моего брата, нас и пальцем не тронул. И только спустя много лет, я понял, что означали эти угрозы матери, рассказать все отцу. Она запугивала нас с братом, что бы мы не проболтались отцу, что она нас крепко избивала. И это срабатывало. В страхе перед гневом отца мы затыкали свои рты и ничего ему никогда не говорили. Хотя наши драки с братом не носили в себе столько боли и крови, сколько мы получали от матери. Когда ей под руку попадала печная кочерга, изготовленная из тонкой, нерифленой железной арматуры, эта кочерга сгибалась от удара матери о наши спины. Или разгибалась. От второго удара. Спины она чередовала в строгой последовательности.

И сейчас, мой отец стоял молча, сурово насупившись. Молча, но без этой ядовитой ненависти, которая потоком лавы неслась изо рта моей матери.

Я тихо, но напористо перешел в наступление. Я впервые в жизни противоречил матери так серьезно. Будто против меня стояла совершенно чужая женщина, причинившая мне зло, а не моя родная мать:

- Ты на кого орешь? На меня, на своего сына? Если я сученыш, так ты сука! Если я вы****ыш, так ты ****ь! Если я мразь, так ты грязь! Если я паскуда, то и ты паскуда! Я же из тебя вышел тридцать семь лет назад. Кровь, кожа, мясо - все это дала мне ты. Что дал мне отец? Несколько микробов, которых и под микроскопом-то не разглядишь. Все остальное - твое. Посмотри на мой нос, глаза, на щеки, на всего меня. Я - это копия ты. Только на тридцать лет моложе. Считай, что я вернул тебе обратно и твою ненависть и твой яд! Приятно тебе?! И если я гей, петух по-твоему, то загляни в себя. Может и ты там найдешь чего похожего, только по женской части?

- Будь ты проклят! Ты мне не сын больше! Не хочу тебя видеть!! Пошел вон отсюда!!! И забирай свою ****ь из моего дома!!!! Чтоб ноги вашей тут никогда не было!!!!! Будь ты-ы прокля-а-ат!!!!!! Тварь!!!!!!!!

Чем там меряют тональность и громкость звуков? Такой приборчик сейчас показал бы изумительный график из прямой лини, с наклоном в сорок пять градусов по возрастающей. От низкого рычащего шепота до истошного визга, который слышали и соседи. И все это совершенно без слез, присущих, как мне казалось всем женщинам. Глаза блестели, но от гнева.

- Ты - мать прокляла меня - своего сына? Я что, убийца? Я кого-то убил? Да нет же, я люблю, мама. Я люблю этого человечка, и он любит меня. По-настоящему! А на что обрекаешь меня ты? Своим проклятием ты призываешь на меня горе, смерть, наказание. Так это ты убийца! Да еще и не просто убийца, а сыноубийца! Обратно проклятие ты уже не вернешь. Ма, смотри на меня, вот оно, твое проклятие! Вот таким и запомни меня на всю свою оставшуюся жизнь! Другим ты меня больше и не увидишь. Никогда не увидишь. Видно у меня и не было матери, так чего об этом жалеть? И не так поздно я это узнал. Я знал это всегда. Только не мог себе этого объяснить. Только сейчас. Прощай, убийца!

Думаешь в моем сарказме ненависть и старая обида? Нет, равнодушие. Особый его вид. На самом деле мне и тогда и сейчас - на все это начхать.

Отец молчал. Он никогда не был подкаблучником, хоть и очень любил мою мать. Но молчал. Скорбно. Ему не чужда была простейшая немудреная философия. Он читал Библию, Новый и Ветхий заветы, Коран и все это сравнивал между собой, пытаясь найти аналоги или различия. Он пытался как то осмыслить то, о чем боялся, стеснялся кого-либо спросить. Будучи совершенно неверующим человеком, он пытался приобщиться к религии совсем с другой стороны. Чтобы его друзьям было понятно, он говорил всем, что он просто пытается разобраться в этом. И этот, до белизны седой, доморощенный философ, сейчас больно чувствовал мои слова и в своем сердце. Я видел, что они ему были понятны и казались вполне логичными и справедливыми. Он всю жизнь очень любил мою мать. Многим жертвовал для нее. Он знал, что такое любовь. Он может и сочувствовал мне, но молчал. Был согласен с моей логикой, но молчал. Жалел меня как сына, но …. Именно после того "позора" он стал очень молчаливым со всеми. А после того, как его жахнул со всей силы затяжной инсульт, практически престал говорить совсем. Я все это знаю от своих двоюродных сестер. Я не спрашиваю их о родителях. Они, понимая деликатность момента, сами мне все рассказывают. Кто спустя время от начала общения, а кто (этим грешат, в основном, мои старшие сестры) прямо в лоб.

Моих родителей, с тех пор, я не видел. Вот уже много лет. И почему-то не жалею об этом. И не обижен. И, когда умер мой отец, я не поехал его хоронить.

Юрка и Лешка, потрясенные всем увиденным и услышанным, старались никому не попадаться на глаза. Только Юра, робко спросил у матери:

- Тетя Тоня, можно мы с Лешей завтра утром уедем? А то нашего поезда нет ночью.

Мать молча и надменно развернулась и ушла в свою комнату. Мать их не прогнала и ребята спокойно переночевали, а на следующий день, мы с Сережей проводили их к поезду. Я выгреб все свои деньги из кармана. Там хватало на билеты им обоим, но Юра и Леша решительно замахали руками.

- Не, ты что? У нас есть заначка. Доедем. Все будет нормально. Вы что ребята. У вас сейчас положение, хуже чем у не отпетого покойника. Тому мучиться сорок дней, а Вам всю жизнь с этим жить.

Они очень тепло простились с нами. Было видно их искреннее сочувствие и сознание их беспомощности в этой ситуации. Да и правильно, а что от них зависело? И нужна ли нам была чья либо помощь? Юрка до самого отъезда как старую пластинку, пилил фразу: "Ну полный абзац, во геморрой. Я этого не забуду до самой своей смерти. Борик, Сержик, если будет полный писец, вы звоните. Деньжат выслать, вещей купить - гавно-вопрос! Все сделаем." Он и сейчас все помнит. Не забыл.

Мы с Сережей ушли в тот скандальный вечер из этого ада. Ушли, в чем были. Только часов в двенадцать ночи я наконец вспомнил телефон Игоря. Детина двухметрового роста, широкоплечий, сильный, казак Игореха не был моим другом, просто мы питали друг к другу глубокое и взаимное уважение. Такое бывает и у геев и у натуралов. Редко, но бывает. Игорь даже обрадовался моему звонку. А когда я спросил, не могли бы мы с Сережкой переночевать у него, даже не спросил что случилось.

- Бери тачку и мотайте быстро ко мне. Нет стойте, где стоите. Ты же адреса не знаешь, а пока объяснишь, будете тут блукать (плутать, казацкий сленг) до утра. Я сейчас сам за вами приеду.

Игорь забрал нас от Главпочтамта, где и работали единственные рабочие телефоны, с которых можно было как-то позвонить в полночь, и отвез нас к себе домой. Что поделаешь. Забытый богом и судьбой литературный Муходранск, с географическим названием Майкоп. Размером три на шесть. Догадайся чего. А теперь подсказка: Что бы ты ни назвал в качестве меры измерения, ты угадаешь.

Дома, Игорь привел нас в одну из четырех комнат его небольшого частного дома, на самом краю Майкопа и сказал:

- Мужики, вот вам комната. Живите сколько хотите. Хоть всю жизнь. Она ваша. Если мало места или гости приедут, вот из нее дверь в другую комнату. Она тоже ваша.

Телевизор, музыкальный центр и мы с Серегой. А что для счастья еще нужно. У нас были и стол и дом и любовь, непонятная, ничем не объяснимая, искренняя любовь собаки Берты к нам, пиво, рыбка, Игорь, нарды и Танюшкины пироги с яблоками. Немудреные, но вку-у-усные очень. Хочешь я тебе дам маленький несложный совет, как самому сделать себя счастливым? Слушай: два стакана муки, полтора стакана сахара, три яйца, две столовых ложки растопленного сливочного масла, три столовых ложки негустой сметаны, меньше половины чайной ложки соли, все перемешать до густо-жидкой консистенции, вылить в небольшую формочку, засыпать резаные дольки каких-нибудь душистых, с приятным запахом яблок, так чтобы они утонули в этом тесте, можно с кожурой, но без семечек, уложить немного яблочек сверху и все это поставить в горячую духовочку. Готовность проверять спичинкой или деревянной зубочисткой, время от времени втыкая ее в этот пирог, пока вынув, ты не обнаружишь, что она сухая. Вот ты и испек свое маленькое счастье своими собственными руками. А то, что это не шутка, ты поймешь, когда откусишь кусочек.

Потом Игорь удивил нас еще два раза. Сильно удивил. Я благодарен этому человеку до самых потаенных уголков моей души за его тактичность, доброту, не слюнявое, лаконичное, но такое емкое мужское сочувствие, бескорыстие и помощь и его подкупающую откровенность.

Первый раз он удивил нас с Сережей, когда вывезя нас на берег моря … нет, расскажу проще.

Поехали мы на море. Игорь, его жена Танюшка (она и сейчас моя лучшая подруга из женщин, а я по прежнему у нее друг-прочная-молчаливая-жилетка для ее тайн и перламутровых слезинок), их четырехлетний бутуз-крепышок Колька и мы с моим Малышом. Да, еще, конечно, была собака Берта. Прекрасной души ротвейлер, которая, впервые увидев Серегу, смело заходящего в калитку впереди Игоря, от чего у того аж перехватило дыхание, бросилась к нему и подбежав, на своем собачьем языке, сказала:

- Привет ребята. Будем друзьями. Вы классные, добрые. Я вас по нюху чую.

И улыбнулась нам, как и в Голливуде не улыбаются. Переводчиков не потребовалось, а вот Игорю чуть не потребовался психиатр. Берта, этим днем, чуть не загрызла родственника, друга, собутыльника, сотрудника, кума (и все это в одном флаконе) Васю, которого знала с тех пор, как сама появилась на свет.

Итак, мы на море, очень поздний вечер, мы остановились в Лермонтовке, прямо на песчаном пляже, перед единственным на этом месте пирсом, так далеко уходящем в море, что кое-где на нем были установлены красивые, но с побитыми плафонами, фонари освещения. Рядом с пирсом, старый, ржавый, искореженный кораблик с двухэтажный дом величиной (его уже нет сейчас там, распилили, разобрали, дали стране стали, а пирс и поныне стоит). Очень все живописно. Развели костер, шашлыки замариновали еще дома, осталось подождать, пока угли образуются в мангале. Это минут двадцать. Сержик мягко ткнул меня в бок, знаком показал: "Пошли, прогуляемся на пирс." Я кивнул и мы пошли, предупредив ребят, что мы не надолго, по пирсу пройдемся и обратно. Когда мы дошли до самого конца пирса, там обнаружили круглую площадку, которая годилась и как обзорно-прогулочное место, так и для посадки-высадки пассажиров прогулочных катеров. Горел единственный фонарь. Неярко. Только так, чтобы вовремя заметить перила и то, что здесь площадка кончается. В пяти метрах от фонаря видимость была почти нулевой. Мы с Сережей остановились на границе этого света и кромешной тьмы. Мы обнимали, ласкали друг друга, как будто не виделись не меньше недели. Потом Сережка повернулся ко мне спиной и … . В какой-то момент, из тьмы на свет вдруг появилась огромная, двухметровая фигура Игоря, который увидев, чем это мы там занимаемся со спущенными до полу штанами, невозмутимо прошел мимо, дальше, под фонарь, только негромко обронив фразу:

- Дух укрепляем? Ну, давайте, кончайте успешно и пойдем укреплять тело. Шашлыки будут готовы через пару минут.

Он стоял в свете фонаря, большой и добрый, на самом ярко освещенном месте, и ежу было понятно, что для того, чтобы тьма, скрывающая нас с Сережей была гуще. Не идти же ему обратно, вдруг окончательно нас обломает. До него донеслись наши тихие финальные стоны, и через минуту, мы втроем, как ни в чем не бывало, бодро шагали по направлению к шашлыкам, которые любовно переворачивала Танюшка, под активным и неусыпным зорким контролем со стороны Берты, сидящей рядом и с вожделением, зачаровано следившей за манипуляциями своей хозяйки. Колька тихо посапывал в машине, бережно укрытый одеялком, от прохлады и от комаров. Полная идиллия.

Мы с великим наслаждением уплетали вкусные шашлыки, понемногу, не жадно, а с удовольствием пили водочку. Игорь, тактично, с легкой улыбкой, подмигнул нам с Сережкой, давая понять, что разбирается в гурманских делах, то есть, понимает причины нашего зверского аппетита. А Танюшка, заботливо и сердечно подкладывала нам всем кусочек за кусочком, не обделяя вниманием и заботой никого, включая общую любимицу Берту, за что та платила ей ответной заботой и вниманием. Она улеглась на Танюшкины ступни своим телом и грела их. Потому что Танюшка была неосмотрительно обута в легкие домашние тапочки. Мы сидели у костра, разговаривали, было хорошо и уютно, несмотря на ночную свежесть и прохладу.

Потом, много позже, Игорь попросил меня рассказать ему, хоть что нибудь из нашей геевской жизни. И совсем не потому что тянулся к этому и не потому что был латентным, а просто это был самый удобный и простой, к тому же редкий случай, услышать откровения и что-то узнать об этом из уст близкого и хорошего друга-гея. Для того, чтобы знать хоть какую-нибудь правду о нас, а не почерпывать всякую ерунду из анекдотов, сплетен, чужого вранья и собственных догадок.

Вполне понятное и уважаемое желание. Конечно, мы взяли пивка. У Игоря, заядлого рыбака, всегда была вяленая рыбка, мы уединились в их небольшом садике, под яблонькой, на небольших удобных табуреточках и говорили, говорили… Вот тогда Игорь удивил нас еще раз. Он был настолько откровенен с нами, что рассказал о том, что с первой женой он расстался из-за того, что она не выносила той боли, какую он искусственно причинял ей во время интимных ласк. А без этого у него не наступал оргазм. Никак. А Танюшка терпит. С трудом, но терпит. Очень любит его и, поэтому, терпит. И он боится. Ему очень жалко Таню, и он не знает выхода из этой ситуации. Когда стало ясно, что Игорь говорит о своих садистских наклонностях, Сережа извинился и ушел в дом. Игорь удивленно спросил, почему? И я рассказал ему историю Сережиного плена, его унизительного рабства и о разновидности того садизма, который ему пришлось испытать на себе.

Игорь был по-настоящему потрясен.

- Ни фига себе, что творится. Вот это пацанчик у тебя. Как же он все это пережил? Слушай, я наверное такая же мразь, для тех с кем трахаюсь. Я же их тоже, своих баб, мучаю. Люблю сильно, но издеваюсь. Епа-ать колотить! Не, я это прекращу. Пусть я лучше буду притворяться, что кончаю, но Танюшу я больше мучить не буду. Я же думал раньше, что если мне нравится их мучить, то и им должно нравиться, что я их мучаю! Больно, но нравится. А оно, вон оно что!

- Не, Игореха. Не всегда садисту автоматически выпадает по раскладу мазохист. Друг друга надо искать. Целенаправленно. Вот поэтому и существуют всякие места, которые мы между собой называем плешками. Ты должен найти свою плешку, если поймешь, что не можешь без этого жить! И будешь жить так же как и я, когда-то, жил со своей Татьяной. Дома любил женщину, а на плешке любил мужика. Вот эта вяленая рыбка, она же не упала тебе на этот столик с этой яблоньки, так ведь? Ты сначала нашел, где она водится, обитает, потом нашел к ней подход, выудил, выманил ее оттуда к себе в руки, повозился, приготовил из нее то, что ты хотел, а теперь, вот сидишь и наслаждаешься результатом. Все так, как ты хотел, и ты счастлив. Согласись, в жизни людей все так же. Один в один.

- Я сейчас чувствую себя марсианином. Мы же с тобой ровесники? - Игорь с грустью посмотрел на меня. - Ну почему ты все это знаешь, а я нет? 

- Потому, что ты стесняешься, боишься себя. А я нет. Ведь я первый и последний, кому ты доверил свою тайну? А я открыт каждому, кто меня об этом спросит. Ты скажешь что у нас разные, как бы, пути к оргазму, у меня через любовь, а у тебя через боль? А ты знаешь, что касается меня и вообще геев, то мы попросту говоря, постоянно имеем дело с задницей. Игорь я опять тебе секрет открою, скажу великую государственную тайну всех времен и народов: в заднице, за двумя чудненькими анусными колечками мышц, в которые так стараются попасть многие своими членами, так за этими мышечными колечками - самое настоящее дерьмо. Гавно, просто выражаясь. У меня гавно, у тебя боль, у третьего труп в супругах, четвертый собачку на свой метровый кукан натягивает, пятый детей пополам в жопу вспарывает. Продолжать? И еще, одну вещь тебе скажу, ты знаешь, что нас геев активов-пассивов столько же, сколько вас, садистов-мазохистов, и столько же сколько зоофилов, некрофилов, педофилов и еще тысячей филов всяких мастей. И ровно такая же часть выпадает на людей с уникальным отклонением, которое выражается в том, что у них, якобы, нет никаких отклонений. То есть натуралы, или по-научному, абсолютные гетеросексуалы. Игорек, это наука сексология вычислила. Вот так то, вот. И это вранье, когда говорят, что человек потерял честь при изнасиловании его в анальное отверстие. В жопе нет ни чести ни достоинства. Это душу Человеку могут изнасиловать, изнасиловать как Человека, опустить, унизить, растоптать его доверчивость, беспомощность, взять силой. В жопу не насилуют, а гавно пихают. От этого даже оргазм можно получить, а удовольствие так почти всегда, как только пройдет первая боль. Кайф даже у тех, кого "насилуют".

Мы еще долго, потом сидели и разговаривали "за жисть" и не только о сексе, но и о многом, многом другом. А к Сереже Игорь стал относиться более внимательно, более заботливо, и в этом тоже проявлялась его отеческая, по отношению к моему супругу, забота.

У Игоря мы прожили несколько месяцев, не напрягая друг друга, относясь по семейному, братски-сестрински. И засобирались в Москву. Наш Фордик, к тому времени был уже благополучно починен и готов к дальнему перелету. Майкоп - Москва. Наконец-то прощаемся с этим, порядочно задолбавшим нас Муходранском, нежно и трогательно прощаемся с Семьей, целуем Кольку в лобик, Танюшку в щечку, Берту в носик, с Игорем крепко, по-братски обнимаемся и - в путь.

В Москве я не сразу, с трудом, но нашел себе хорошую работу. Серенького определил на курсы водителей, он успешно откосил от армии, хотя и пробыл в части чуть больше четырех месяцев. Был комиссован. Сильно болел, замучил всех докторов всех комиссий и благополучно вернулся ко мне.

Мы прожили с ним три с половиной года. Было еще очень, очень много забавных приключений, много работы, много забот, много супружеской любви. И самое главное, я знаю, что я один из немногих людей на земле, которые испытали такое уникальное явление, как долгое счастье. Три с половиной года счастья.

Двенадцатого июня, на День Независимости, он поехал домой, к родителям, с которыми мы уже давно и благополучно наладили родственные отношения, живя еще в Майкопе, причем Саша, Серегин отец, знал о нас все и даже о прошлых Серегиных похождениях, приключениях, унижениях. Сочувствовал ему. Понимал или, по крайней мере старался понять. Мать не знала этого всего и мы бережно хранили и храним от нее этот ужас, для ее же блага.

Сережа пошел навестить свою бывшую одноклассницу, на встречу с Серегой пришли еще несколько знакомых ребят и девчонок, все друзья, хорошая, приятная компания соскучившихся друг по другу ребят. Шутили, веселились, Сережа курил на балконе, браво восседая на перилах. Покачнулся. Шестой этаж. Врачи два дня боролись за его жизнь, но четырнадцатого июня он умер, так и не придя в сознание. Мне позвонил Серегин отец…….

А жизнь - это затяжной прыжок в небытие.

Дальше я не могу писать так, как я писал до этого, подробно и обстоятельно. Будет понятным мое состояние, если я скажу: ощущение такое, что сердце может остановиться в любой момент. Не могу!

 

Сегодня я, в довольно пространном настроении. Заканчивая свой рассказ о Сереже Никитине, я сутки не выходил из-за компьютера. Вспоминал. Писал. Вспоминал. Писал. Хотелось написать обо всем, описать чуть ли не каждый день нашей с ним короткой супружеской жизни. Но, в конце, понял, не могу. Физически не могу. А больше - психологически. Мучительно больно все это вспоминать.

И компьютер вел себя очень странно. Так он у меня еще не выказывал своего характера, как в этот раз. И я, грешным делом, подумал что это неспроста. Уж больно логично он себя вел, в унисон моим мыслям и настроению. Если мне не нравилось, как я описываю тот или иной момент, я с трудом подбирал слова, пытался, но не мог точно описать ситуацию, он зависал (именно Word), перезагружался, стирая только что написанное из памяти и я все переделывал заново, ища те слова, которые более правдиво бы передали мои воспоминания. А еще, когда я пытался немножко приукрасить текст каким нибудь вымыслом, так, для красного словца, комп тоже зависал и все стирал.

А еще, какой-то внутренний голос подсказывал, это не пиши, не надо, а вот это напиши, а это не так было, вспомни хорошенько. Я оставил затею написать литературно-правильно и написал по простому, все как это было в жизни, своими словами, ничего не привирая и не приукрашивая, все как было, за исключением некоторых вещей, о которых можем знать только я и Сережа, вернее теперь, только я. Я боялся, что некоторые вещи покажутся пошлыми. Одно дело, когда о них рассказываешь в живой беседе, другое же дело - когда о них пишешь. Естественно, некоторые вещи интимного характера, касающиеся именно супружеских отношений нельзя выносить на суд людей, но и обойтись без рассказа о них нельзя. Как видишь, они иногда оказывались в самом центре событий, а иногда, как в случае с моей матерью, главной причиной этих событий. Ну как тут без них, этих описаний, обойдешься. Скромно умалчивать? Не дописывать? А зачем я тогда все это пишу? И к чему эта ложная скромность? Я же не порнографический роман сочиняю. Я про свою супружескую судьбу рассказываю. А кому очень интересно подробное описание постельных и интимных сцен с подробным перечнем поз, думаю найдут себе достаточно пищи в том же Интернете.

Когда я принял такое решение, текст сам лег на экран монитора, легко и свободно. Эту часть не пришлось даже править. А компьютер хоть бы раз глюкнул!

Я не мистик, но неспроста это.

И еще один факт меня сейчас поражает: когда я писал, сигареты и зажигалка лежали перед клавиатурой. Я взял сигарету и стал искать глазами зажигалку. Ее не было на привычном месте и я сказал, обращаясь к Сереже: "Куда я ее подевал, малыш?". И это прозвучало так буднично, так привычно, как будто он рядом со мной был все это время. Понимаешь, а я и не удивился, что я к нему обращаюсь! В следующее мгновение, какая-то внутренняя сила, без принуждения как бы, но настойчиво, знаешь как бывает когда ты следуешь за своей интуицией, догадка еще не сформировалась, но ты уже следуешь ей в движениях, так вот, в это мгновение что-то заставило меня повернуть голову к окну и мои глаза уперлись в столешницу подоконника. На ней лежала зажигалка.

Я ее там оставил, но, увлеченный своим занятием, напрочь забыл об этом. Кто мне помог?

Мистика… Ведь мы привыкли сознавать, что это слово несет в себе скорее отрицательное психологическое значение, отражает не совсем реальное или совсем не реальное, подчеркивая, что человек сам наворотил в своем воспаленном сознании это нереальное, словно поверил в сказку. Поэтому, может я подобрал неверное слово, для того чтобы попытаться объяснить, что же происходило в этот момент. Эта мистика, все, что произошло со мной в тот момент мистического, это все имеет свою логику, последовательность, ритмичность и четкую, реальную связь. Связь со всей обстановкой, что меня окружала в этот момент, включая меня самого. И сама эта мистика была частью всей обстановки!

Когда я все закончил, исправил опечатки, привел в порядок формат абзацев, перечитал все заново. Все было правильно, абсолютно правдиво. Но - я понял, что передо мной совсем другой текст. Легкий, грустный и не совсем узнаваемый. Вроде текст писал я, но одновременно и не я, а кто-то другой.

За эти сутки я как будто прожил заново три тех счастливых года. Я писал и плакал. Жал клавиатуру, еле различая буквы, почти вслепую из-за того, что глаза были полны слез. Я чувствовал боль и тоску и, одновременно, я как бы жил в то, далекое теперь, время. Когда закончил писать и править написанное, я как мертвый свалился в кровать и проспал шесть часов. Встал совершенно другим человеком. Спокойным.

Вот почему, читая сейчас это, я смотрю на все из сегодняшнего дня, спустя много лет, и не совсем узнаю свою же руку. Заканчивать было тяжелее всего. Я впервые не говорил, а писал о смерти любимого и дорогого мне человека. Тяжело вспоминать, что мы с ним пережили, но еще тяжелее признаваться себе в том, что больше мы уже ничего в жизни вместе не переживем.

Сегодня Четырнадцатое июня. Для меня - это дата.

 

Серенький, родной мой, я не знаю, есть ли у вас там, на небесах имена?

Это ты заставил меня рассказать все это о нас? Зачем?

Почему я места не находил себе эти два дня? И именно в эти два дня? Дни годовщины твоей смерти.

Почему я ни на секунду, за эти два дня не переставал о тебе думать, вспоминать нашу жизнь, тосковать по тебе?

Почему я сел за компьютер и, практически, на одном выдохе написал всю нашу с тобой такую счастливую, но такую короткую семейную жизнь?

Почему сегодня, я вместо одной пачки сигарет, открываю уже третью?

Сережа, почему я строчку за строчкой, тщательно проверяю текст, не наврал ли я чего тут нечаем?

Раз двадцать, неожиданно глючил Word, пока я писал, в самых неожиданных местах нашего с тобой жизнеописания. Зависал, останавливался, перезагружался, таким образом удаляя только что написанный текст, заставляя меня заново переписывать, уточнять, перепроверять абзацы, слова. А вот когда я закончил, комп не глючит и не виснет. Ты писал вместе со мной? Это ты был моим внутренним голосом?

Помнишь, как мы пробивались с тобой вместе через сплетни, вражду и грязь?

Теперь это я должен делать один? Это ты так хочешь? Так надо?

Раньше я старался оберегать тебя от беды, а теперь ты выше, мудрее и сильнее меня.

Теперь мне впору спрашивать тебя, как мне быть? Научи.

Ведь ты, сейчас - вся вселенная.

Сережа.

И прости меня. За то, что отпустил тебя от себя, за то, что не было меня рядом, когда ты балансировал на этом балконном парапете, за то, что не спас тебя, как я обычно тебя спасал.

Прости, родной.

Прости.


13 – 14 июня 2005 г.

(С) Тим Борисов®, г. Краснодар
handsomerio@fromru.com