Воспоминания о Великой Отечественной Войне

       В газете Коль а-шарон за N 48 от 18.06.2004 года , помню, я прочла статью Иосифа Рейтмана под названием "Пишите воспоминания о войне".
       Эта статья явилась для меня как бы толчком. Я стала вспоминать и записывать.
       С тех пор прошло три года. Я испытываю волнение, готовясь рассказать о себе, нашей семье момент начала Великой Отечественной Войны, самый важный отрезок пути.
       Шестьдесят два года прошло со дня окончания Великой Отечественной Войны, а память настойчиво возвращает к первым ее дням.
       Как дикий зверь обрушилась на нашу страну война. Непрошенным гостем застучала она во многие дома мирных Советских людей. Стучала так, что вылетали со звоном стекла, рушились здания, вспыхивали пожары.
       Там, где раньше были деревни и поселки, зеленели сады и парки, теперь ничего не было, а где раньше ничего не было, лежали обезображенные трупы.
       С первого дня начала войны фашисты поставили себе цель, уничтожить весь еврейский народ. Прошли десятилетия с момента Катастрофы, сменились поколения, но до сих пор в сердцах людей не утихла боль и уму непостижимо, как в цивилизованном государстве было взращено племя, по-зверски истреблявшее женщин, детей, стариков. Безжалостно и без оглядки отправляли нацисты евреев в ад. До сих пор не найден ответ на вопрос, почему не восстал весь мир, на глазах которого истреблялся еврейский народ.
       Еврейский народ положил на алтарь Победы более шести миллионов жизней: это и жертвы холокоста, и павшие на полях сражений, и участники сопротивления.
       Только Победа над гитлеризмом, миллионные жертвы европейского еврейства, создали исторические условия для образования нашего еврейского государства.
       22 июня 2007 года исполнилось 66 лет с момента начала Великой Отечественной Войны, продолжавшейся 1418 дней. Несмотря на то, что с тех пор минуло 66 лет, и теперь страшно вспомнить, что довелось пережить людям, оказавшимся, что называется, на месте событий.

 На протяжении многих лет я все время думаю о той войне. Я не могу думать ни о чем другом. Я не помню, я забыла о том, что было 20,10 лет, 3 года тому назад В голове, как в кладовой по полочкам разложен 1941 год и весь период войны. Годы выветрили из памяти многое, особенно относящееся к детству. И чем дальше отодвигается война, в памяти всплывают события, моменты, эпизоды. Запомнилось лишь то, что забыть нельзя.
       Чтобы освободиться от воспоминаний, которые меня преследуют, как тягостный сон, я начала писать все, что вспомнила и помню. Пишу третий год. Но, практически невозможно рассказать даже малую часть.
       В моей памяти всплыло далекое детство, которое прошло в городе Рудня, Смоленской области. Двадцать первого июня мой папа строил планы на воскресенье, 22 июня, поехать в областной центр, г. Смоленск, купить шпингалеты, задвижки для окон. Мы строились, дом уже, фактически, был построен. Остались внутренние отделочные работы. Наша семья жила у бабушки и дедушки - родителей мамы.
       Война тогда казалась самым романтичным делом на свете. Отец поехал 22 июня в Смоленск, привез все необходимое для окон.
       Мне вспомнилось, что папа, однажды, нам сказал: "Вы у меня, девочки (нас было пятеро), научитесь защищать себя сами, я за вас ругаться с соседями не хочу". И мы научились защищать себя. Соседи часто говорили про нас: "Хорошей закваски дети у Хаима Цыганкова". Братьев у нас не было, а дружили, моя сестра и я, с мальчишками с нашей улицы. Все мальчишки любили играть в войну, нас принимали в свою Армию. Радостно было подползать по-пластунски к "противнику" c "винтовкой" в руках, подкрадываться незаметно, сдерживая дыхание. Потом, вдруг, подняться во весь рост перед оторопевшим "врагом",
"Ура-а! В атаку, бей, руби!" И вот уже смяты "превосходящие силы противника", и по поляне мелькают их голые пятки, значит убегают.
       Домой мы приходили раскрасневшиеся, уставшие, но Победа окрыляла нас. Папа нас хвалил. Если раньше часто мы приходили домой в слезах, с жалобами, что кто-то обидел, ударил, отобрал мяч, скакалку, то сейчас этого не было.
       Это было давно, тысячу лет назад. Из репродуктора лилась веселая музыка композитора Покрасс, и вдруг мы услышали страшное слово "Война", выступал Молотов. Папа приехал домой расстроенный.
       Когда началась война, мне не было еще и тринадцати лет. Сразу изменилась жизнь всего города. Стало очень тревожно. Начали
соображать, что делать сначала, что потом, надо было запастись продуктами.
 В одночасье исчезли с прилавков магазинов соль, спички, мыло, сахар, мука. Закрылась лавка, где продавался керосин.
       Мы копали противотанковые рвы (дети, старики, женщины), все, кто мог держать лопату в руках. Об эвакуации не было и речи.
       В июне, в начале июля 1941 г. газеты писали, репродукторы трезвонили, что фронт далеко, без паники, немцев не допустим на нашу землю. А, в то же самое время шли кровопролитные бои на границе, гибли наши пограничники, воспитанные в духе – ни шагу назад. Уже сдали Брест и другие приграничные города, а нас, беззащитных женщин, детей, стариков кинули и продолжали вводить в заблуждение.
       В городе была объявлена мобилизация. Мой папа надел военную форму, и было ему 46 лет. Всех мобилизованных пешком погнали на восток, говорили на Можайск.
       Слушая по радио сводки Совинформбюро, мы с нетерпением ожидали что-нибудь обнадеживающее, из газет мы знали о боевой и трудовой жизни страны.
       В начале июля месяца ежедневно и сильно бомбили наш город. 8 июля 1941 года разбомбили железнодорожную станцию – Рудня. На станции стояли составы с беженцами, воинские эшелоны, что характерно, без паровозов. Помню, мой дедушка Липа ходил хоронить евреев, погибших в результате бомбежки. Я бегала смотреть, увидела первых мертвых.
       В городе проживало много евреев. Соседи с нашей улицы (а мы жили на краю города, нашу Пролетарскую улицу называли "Слобода") приносили нам на сохранение ценные вещи. Я видела самовар, рюмки, подсвечники, подносы – серебряные, были и другие вещи, я уже забыла какие. Весь город, все еврейские семьи собирались уходить, и ушли. Они ушли из города на два дня раньше нас. У некоторых были лошади, подводы. Они решили идти туда, где нет железной дороги, шли на Дорогобуж и Духовщину, спрятаться от немцев, переждать, пересидеть ( из рассказа моей мамы в те далекие года). Ушли, уехали почти все, толпа была большая, огромная. И никто из них не рассчитывал, что наша семья тронется в эту тяжелую дорогу, в неизвестность, с маленькими детьми, старыми бабушкой и дедушкой. Немцы без конца бомбили и наступали. Люди бежали со своим скарбом, со всех западных городов. Советские войска отступали. По дороге через Рудню шли пехота и автомашины. Одни в одну сторону, другие – в другую.
       Десятого июля, рано утром, разбомбили центр города и все, что можно было разбомбить. Переждав бомбежку в окопе, который папа выкопал, сверху покрыл досками, мы за несколько минут собрались и ушли. Было восемь или девять часов утра, не помню точно. Нас было семеро. Мама на руках несла маленькую сестренку, которой исполнился годик, сестра – Лиза, которой шел семнадцатый год, несла на плечах сестренку Эммочку, 1936 года рождения. Я вела под руки бабушку и дедушку. Старшая моя сестра Двося училась в педагогическом институте в городе Пскове. Оттуда, последним воинским эшелоном, еле выбралась.
       Спустя много лет, когда я стала взрослой, я была благодарна нашей мамочке, за то, что она приняла единственно правильное решение. Десятого июля мы не стали пассивно ожидать смерть, а поднялись, несмотря на то, что ей было страшно сорваться с места с маленькими детьми, старыми больными родителями.
       Вышли из города, опять прилетели вражеские самолеты бомбить. Мы спрятались во ржи. Плантации ржи начинались сразу за нашей улицей. Рожь в том году была выше человеческого роста. Ожидался большой урожай. Когда мы почувствовали дым, поняли, что рожь горит. Мы вышли и пошли в деревню Шаровичи, что в двух километрах от города Рудня. В этой деревне жила русская семья, хозяин которой был папин друг. Вместе иногда распивали спиртное, кушали у них дома толстое свиное сало, папа приводил его к нам домой, имя его я забыла, прошло столько лет!
       Напоив нас водой, он объяснил, что оставить нас у себя он не может, из-за нас немцы убьют его и семью. Фактически он выгнал нас и этим спас. Был июль месяц 1941 года. Стояла жара, мы вышли из деревни. По пыльной проселочной дороге на восток двигались пешком люди. Шли автомашины, изредка – орудия.
       Незаметно надвигалась ночь. И в первую ночь мы видели огромное зарево, совсем близко. Это горела нефтебаза Рудни, наши ее подожгли, так нам сказали люди, которые шли по дороге на восток. Спали мы первую ночь на улице, благо было тепло, очень тепло, даже жарко.
       Снова шли весь день и снова ночь. Утром снова пустились в путь. Проходя мимо гречишного поля, подул ветерок и стал слышен глухой и далекий, еле уловимый, гул самолетов. Гул нарастал, усиливался, и в то, что в начале промелькнуло только догадкой – летят вражеские бомбардировщики, теперь нельзя было не верить. Мы, сначала, легли, затем поднялись и зашли в лес, благо леса нас сопровождали все время, и в этом было наше спасение.
       Настороженно всматривались в ту сторону, откуда доносились рокочущие звуки. Самолетов не было видно – солнце слепило глаза, но по тому, как надрывно гудели моторы, мы определили, что летят бомбардировщики. Их было много. За ними две группы немецких штурмовиков. Юнкерсы летели напролом сквозь заградительный огонь зенитных батарей и в гуще разрывов, распластав крылья, как бы красуясь, плыл головной "Юнкерс". Навстречу вражеским бомбардировщикам летели наши истребители. В небе разгорался воздушный бой. Наши истребители встретились с немецкими, которые прикрывали группу "юнкерсов". Нас с Лизой охватило любопытство, чем закончится воздушный бой. Глупые мы были, вышли из леса, спрятались в кустах и наблюдали. Головной Юнкерс уже угрожающе накренился на крыло, готовясь пойти в пике, юнкерсы плыли и оставляли позади тающие облачка разрывов, и было досадно за зенитчиков, попусту растративших снаряды. Но вот, головной бомбардировщик качнулся и пошел вниз, распуская густой шлейф дыма. Зенитчики сбили Юнкерс! Земля закипела от разрывов, рвались бомбы, а в небе по прежнему, шел воздушный бой, и наши истребители уже прорвались к юнкерсам, уже подожгли второй немецкий бомбардировщик. Лиза мне объяснила на ходу то, что я еще плохо понимала. Со временем я научилась всему. Нас позвала мама, запретила высовываться, пока идет воздушный бой. Немецкие истребители в те дни хозяйничали в воздухе, и посылали немецких летчиков в воздух на самом устарелом типе наших истребителей И-15, это значило подвергать их совершенно реальной опасности, быть сбитыми собственной авиацией, "мессершмитами". Это рассказали нам военные, которые отбились от своей части и вместе с нами какое-то время находились в лесу. Немцы в первый день войны где-то захватили несколько самолетов и научили своих летчиков летать на них. Во всяком случае, впечатление у нас осталось удручающее. Услышав гул моторов, мы, наконец, зашли в лес. Над лесом низко прошло звено И-15, мы обрадовались, что, наконец-то появились наши самолеты. Но они полили нас хорошей порцией свинца. Мы думали, что это случайность, ошибка, но самолеты развернулись и прошли над лесом и в третий раз. Звезды на их крыльях были прекрасно нам видны. Когда они в третий раз прошли над лесом, кому-то, из пулемета (а военных в лесу было много) удалось сбить один самолет, на опушку побежало много народа. Бежавшие люди говорили, что из кабины вытащили труп полуобгоревшего немецкого летчика. Я где-то читала, что И-15, взятый нами на вооружение в 1935 году, располагал скоростью 367 км/час, а Мессершмитт-109" – 540км/час. Разница большая. История утверждает, что к началу Великой Отечественной войны наши машины были устарелые, я имею в виду истребители.
       Нам предстояло преодолеть огромные трудности, а испытания наши еще только начинались. Всю ночь мы шли по болоту, к утру окончательно выбились из сил, жаль было маленьких сестренок – Эммочку и Фрадочку. Как только болото осталось позади и мы расположились на отдых, как над нами пролетел вражеский самолет-разведчик. Он, по-видимому, обнаружил нас и вскоре по нам открыли огонь. Нас прикрыл лесочек.
       Мы потеряли счет дням. На протяжении длительного времени нам не встретился ни один колодец. Наконец свершилось чудо, мы увидели колодец. После луж с бензином, эта вода нам показалась роскошью. Напившись у колодца воды, мы двинулись к Смоленску. Это было недалеко от Смоленска. Мы наблюдали, как по большаку шли наши войска, шли на Смоленск. И пехота, и артиллерия, и танки, и самоходные пушки. Очень тяжело было моим младшим сестричкам. Жара сильно пекла, девочки устали, хныкали, но, как только становилось опасно, они молчали.
       Внезапно, из облаков, взмыли мессершмитты. Они летели низко, на бреющем полете, обстреливая все и всех. Так, обстреляли колонну наших автомашин, которые опередили нас намного и шли далеко впереди нас. А мы, пешие, шли своим ходом на Смоленск, для нас другого пути не было, и шли мы одни, одна единственная семья, по-прежнему. По дороге, устав и окончательно пропылившись (дороги были проселочные, пыльные), зашли в какую-то деревеньку возле дороги и заглянули в избу. Изба была оклеена старыми газетами. На широкой лавке сидел старик. Как сейчас помню, одетый во все белое. Бабка, маленькая старушка, усадила нас на лавку рядом со стариком и стала поить молоком. Мои маленькие сестренки хотели спать, но бабка, напоив нас, велела уходить. Она жаловалась, тосковала, что все сыны и внуки на войне, а сюда скоро немец придет. Мы ушли. Шли долго. Около полуночи остановились в небольшой деревушке, окруженной с трех сторон еловым бором. Деревня, казалось, вымерла – ни человека на улице, ни тусклого огонька в окнах. Ставни многих изб накрест заколочены досками. А, с востока на запад, вдоль дороги шли навстречу гражданские парни. Они шли на свои призывные пункты, к месту сбора частей. Мобилизованные, не желавшие опоздать, не хотевшие, чтобы их сочли дезертирами, и в то же время ничего толком не знавшие, не понимавшие, куда они идут. Их вели вперед чувство долга, полная неизвестность и неверие в то, что немцы могут быть здесь, так близко. Это была одна из трагедий тех дней. Этих людей расстреливали с воздуха немцы, а мы опять лежали в канавах, под кустами и ждали, пока немцы отбомбятся.
       Вообще, мы старались больше идти, так как движение согревало, когда было пасмурно, и не так давал себя чувствовать пустой желудок. Мы останавливались лишь на короткое время, чтобы дать отдых усталым ногам, до того одеревеневшим к концу дня.
       Однажды на привале к нам подсели бойцы, не помню, сколько их было, кажется, пять человек, куда шли, откуда, мы не спрашивали, но слышали, что они говорили.
 –" Наши бойцы и их командиры дерутся хорошо, отчаянно, но материальная часть, которую должны были сменить на современную, была истрепана в учениях, а оставшиеся в строю, были не готовы к войне ". Бойцы угостили нас сухарями, мы были им очень благодарны. Потом они ушли на запад – мы на восток. Кругом был мелкий лес и редкий березняк. Мы шли так,чтобы каждого из нас прикрывали от наблюдения вражеских воздушных разведчиков сосенки.
Мы слышали рев самолета-разведчика раньше, чем он видел нас и тем самым получали возможность сманеврировать.
       Проселочных дорог было несколько, и в конечном итоге, они сливались в одну. Вдоль дороги шли с запада на восток женщины, дети, старики, девушки с маленькими узелками. Девочки, молодые женщины, большей частью еврейки, судя по одежде, из Западной Белоруссии ( так тогда мне Лиза сказала, она разбиралась), в жалких, превратившихся сразу в пыльные тряпки заграничных платьев, костюмов с высоко поднятыми плечами. Это было странное зрелище. Эти наряды, узелки в руках.
       Наша семья, по-прежнему, шла одна. Все нас догоняли и перегоняли, так как мы плелись медленно. Когда мы дошли до леса, то впервые увидели войска, наша войска, стоявшие на позициях, тут же, около дороги, в придорожных лесах. Тут были пулеметы, орудия, люди в касках и с оружием, походные кухни, вообще, все то, что нам, наконец, напоминало армию такой, какой мы видели в кино. Впервые стало немного легче на душе.
       Наступил момент, когда ко всем нашим лишениям прибавилось самое страшное - кончилась еда, которую нам продали в одной деревне, даже соли не было. Если мы заходили в деревни, жители не хотели продавать нам молоко и хлеб за советские деньги. Это было ужасно. Особенно тяжело было, когда портилась погода, лил дождь, мелкий, надоедливый, негде было прятаться. Голодные, продрогшие и усталые, шли мы дальше, на восток, останавливались лишь на короткий отдых и снова отправлялись в путь. Однажды наши планы расстроились. Мы рассчитывали дойти до ближней станции, но нам военные сообщили: по дороге на Смоленск немцы разбомбили поезд с боеприпасами, оба пути заняты.
Вагоны рвутся, в двадцати шести километрах отсюда. Не будет никакого поезда на Смоленск.
       И мы продолжали идти. Когда стихал гул самолетов и грохот взрывов, наступала давящая тишина, и мы опять шли до следующего налета немецко-фашистских стервятников.
       Немецкие самолеты гонялись за каждой автомашиной. Один прошел над нами, строча из пулемета, слава богу, мы успели залечь в канавы.
       Мой дедушка Липа ворчал, возмущался, как могли Советские войска допустить фашистов на нашу землю. Ему не верилось, что немцы такие звери. Он, проработав всю свою жизнь кузнецом, считал, что наша армия сильна и обязана была дать немцам отпор. Он сильно переживал, что пришлось все нажитое оставить, бросить дом и стать беженцем в такие преклонные годы. Проселочных дорог было несколько, часто они разветвлялись, и тогда мама гадала, куда нам идти, чтобы не попасть в лапы к немцам. Так она рассуждала, наша мудрая, осмотрительная, преданная, ответственная мамочка.
       Как-то стемнело, а мы продолжали идти, это было недалеко от Смоленска. Мы ясно видели, что идет бой, слышна была стрельба. Поздно вечером, когда мы уже порядком устали и хотелось спать, дошли до деревни, что недалеко от Смоленска. Нам открыла двери и впустила в дом, уже не молодая женщина, на вид добродушная, с открытым русским лицом. Я, почему-то, запомнила ее. А, ведь столько лет прошло с тех пор! Разговор был короткий, она объяснила маме, что ночью приходили два немца, приносили кофе и сухари. Они сказали, что через два- три дня наши сдадут Смоленск, и они будут в Москве. Женщина просила, чтобы мама оставила ей двух младших девочек, у них были русые волосы. Я запомнила ее слова"- Оставьте детей, я их выхожу, они у вас русые, а вас немцы догонят и убьют. Я вам только этим могу помочь". Наша мама поблагодарила ее и мы быстро ушли к лесу. В дорогу она нам дала несколько отварных картофелин и банку простокваши.
       В дороге мы узнавали последние известия от нашей армии, вернее, от бойцов, отбившихся от своих частей, и сейчас искавших наших.
       Штаб фронта переместился из-под Смоленска под Вязьму. Мы пали духом. Хорошо, что главной у нас была моя мамочка, она не давала нам раскисать, падать духом, принимала всегда правильные решения, трезво смотрела на все происходящее. Мама все время твердила, что наше спасение – железная дорога.
       В памяти воскресают охваченные огнем деревни, задымленные хлебные нивы, желтые поля подсолнечника в разрывах, а в них васильки, васильки – так много, что нельзя было оторвать взгляд от этой красоты, сиротливые обозы беженцев.
       Однажды ехал на автомашине какой-то военный. Капитан – так сказала Лиза. Он остановил нас и спросил, куда держим путь. Узнав, что на Смоленск, он сказал, что в двадцати километрах от города Смоленска дорога закрыта для движения и спешно минируется. Мы очень расстроились, а капитан посоветовал нам идти на город Вязьму. У нас появился вопрос к капитану. Говорил наш дедушка. Он спросил, почему немцы прут, прут, а где же наши войска, где наша армия? Что мог нам ответить капитан? Он уехал. Кровопролитные бои шли за город Смоленск, так как Смоленск был ключом к Москве, немцы это прекрасно знали и рвались к Москве.
       Вот такой эпизод мне запомнился. Мы продолжали идти. Впереди была речка, названия не запомнила. Если бы была жива моя сестра - Лизочка, она все помнила и многое могла бы дополнить. Нам необходимо было пройти через мост, на ту сторону, мы вступили на мост, быстро прошли по нему. Внизу возились саперы. Кажется, они что-то хотели сказать нам, но не сказали или не успели. Пройдя мост быстрым ходом, мы прошли еще три – четыре километра, потом свернули с дороги и остановились в небольшом редком лесу.
       По дороге мы проходили через многие окрестные села. Население пока еще не тронулось с этих мест, хотя многие уже готовились к уходу. Во многих деревнях были заколочены окна в домах, даже собак не было.
       В одну деревню мы вошли, и с первого дома к нам вышла молодая женщина, очень нарядно одетая, в широкой, длинной юбке и вышитой болгарским крестом белой кофте. Не забуду ее наглый, самоуверенный вид и фразу в наш адрес. " Идите, идите, немец вас везде найдет. " Сколько злости было в ее словах. Эту фразу я пронесла в своей памяти с детства до старости лет. Ясно, что здесь ждали немцев.
       А по дорогам шли беженцы из-под Белостока, из-под Лиды и других приграничных городов. Многие ехали на повозках. Ехали и шли старики, каких я никогда не видела, с пейсами и бородами, в картузах прошлого века. Шли усталые женщины и дети, дети, дети. На каждой подводе шесть – восемь десять грязных, голодных детей. И тут же на подводах торчал наспех прихваченный скарб. Все это кричало, скрипело и ехало, ехало без конца на восток. То были евреи, тогда я этого не понимала.
       Наша семья шла пешком, нам было очень тяжело. Старые, больные бабушка и дедушка, маленькие дети.
       Но, мы упорно шли по проселочным, пыльным дорогам, по полям, по перелескам, иногда засыпая на ходу. Вспомнила, как мы вышли в поле, покрытое гигантским ковром из васильков и других цветов (я уже писала про васильки). Красота была неописуемая. Все мое существо неожиданно пронзила страшная мысль. Ведь если меня убьют – для меня исчезнет вся эта красота. Я поделилась с Лизой, она думала о том же. Нет, такого быть не может – никогда. После этого не страх нас охватил, а уверенность, бодрость, придающие физические и моральные силы. А ведь мы были детьми.
       Нам предстояло пересечь магистраль Минск – Москва, шоссейную дорогу, но нужно было до проселочной дороги идти здесь, по магистрали. Сколько, какое расстояние, я сейчас уже не помню. Когда мы вступили на это шоссе, то вдруг почувствовали, как близко от фронта, прямо за плечами Москва и вступили мы на эту дорогу после боя.
       Стояли разбитые орудия, в судорогах бились раненые лошади, раненых и убитых людей не было, наверное, успели собрать, но остались по всей дороге лужи крови. Я это помню, а закрыв глаза – вижу. Был спуск и мы ушли на проселочную дорогу. Пройдя по этой дороге некоторое расстояние, нам предстояло пересечь железнодорожную магистраль Минск – Москва. Когда мы подошли к станции, нам открылась такая картина. Станция была забита эшелонами с самым разным народом. Все железнодорожные линии были заняты. Было много военных, но еще больше беженцев. И никто ровно ничего не знал. Все толпились, суетились, нетерпеливо спрашивали, куда и когда пойдут поезда. Но, некоторые, видимо уже притерпелись и, отупело, сидели на лавках, на траве, ожидая, что кто-то их подберет и увезет. Наша мама быстро увела нас. Мы ушли, помню, за два километра текла река, мы умылись, мыли ноги, прошли несколько километров и решили отдохнуть в редком лесу. Когда мы собрались уходить дальше то услышали канонаду. Это бомбили ту станцию или разъезд, где мы недавно были.
       Через некоторое время с той стороны к нам шли все, кто мог идти. Фашисты разбомбили все эшелоны, поезда, которые стояли без паровозов. Много шло раненых с перевязками, повязками, окровавленных. Тяжело раненых несли на плащ-палатках, вели под руки, гражданские еле передвигали ноги. По-видимому, спаслось и уцелело мало людей. Они шли мимо нас дальше на восток, не останавливаясь. Мы тоже поднялись и продолжали путь, одна единственная наша семья.
       Все время мы придерживались леса. В гуще прибрежных лесов чувствовалось присутствие воинских частей, спрятанных от немецкой авиации, которая весь день одиночными самолетами шныряла над дорогой.
       Вспоминая о войне, я не могу остановиться. Мои воспоминания близки моим дочерям. Они вместе со мной переживают снова и снова все, что пришлось пережить мне. Видят дороги, залитые кровью, по которым нашей семье довелось пройти. Особенно тяжело было младшим сестренкам. Лиза несла на своих плечах Эммочку, всю длинную (триста километров) дорогу в свои неполные семнадцать лет. Лиза уставала, а Эммочка чаще в таком состоянии спала, от голода и слабости, но не хныкала, терпела.
       Как-то мы сели отдохнуть в лесу, к нам подсел человек в кителе, полный, помню с сильным грузинским акцентом. Я не разбиралась в знаках различия, но Лиза мне сказала, что он полковник. Он рассказал нам о способах борьбы с немецкими ракетчиками, которые применялись у него в полку. Ракетчиков было трудно ловить в лесу, поэтому делали просто: на болото и в разные глухие места засылали по ночам десяток наших ракетчиков, которые одновременно с немцами пускали такие же самые ракеты и немецкие самолеты не знали, где им бомбить. Одно он не учел, что нам – беженцам это незачем знать, просто ему нужно было высказаться, и чтобы его выслушали. Спустя много лет, при встрече в городе Фрунзе, Лизочка напомнила мне этот разговор в лесу, тогда, в июле 1941 года. И я запомнила это, как что-то важное.
       Во многих лесах были отрыты маленькие щели, в которых можно было сидеть на корточках, или стоять, согнувшись в три погибели. Но мы лезли в щели, это спасало нас от немецких снарядов, от налетов самолетов. Немцы приспособились корректировать огонь, плавая над лесом.
       Самолеты гонялись за единственной семьей, за каждым человеком. В воздухе вели себя, как хозяева, очень низко летали, выискивая свою жертву. Обстреляв, удалялись и через некоторое время возвращались. Как-то, услышав гул моторов, мы легли, над нами пролетел немецкий самолет, он строчил из пулемета, но мимо прошло. А мы попадали на землю, стараясь вжаться в нее. Было очень страшно. С тех пор прошло шестьдесят шесть лет, а я запомнила искаженное лицо летчика, как будто это было недавно.
       Вспомнила такой эпизод. Мы шли, дошли до опушки леса. Вдали справа была деревня, слева – открытое поле и снова лес. Прямо на нас скакал всадник. Мы сильно испугались. Это был майор НКВД, так сказала тогда моя мама. В машину, на которой ехал этот майор, попал снаряд с немецкого танка. Майор отлежался, выполз из-под огня и, схватив бегавшую на лугу лошадь, прискакал на ней сюда (так он рассказал). Он спросил нас, где мы находимся, и ускакал.
       Быстро темнело. Нам предстояло пройти через мост, нужно было торопиться быть по ту сторону реки (название речки не помню, а раньше помнила). Было странно, что нас даже никто не задержал, мост не охранялся, часовые с моста исчезли. Мы потом пошли по дороге, затем свернули в лес. В глубине леса копошились люди, стояли машины.
       Приходилось проходить мимо лесных деревень, на улицах было много народу. Женщины провожали уходивших на войну парней.
       Сейчас наши мысли работали в одном направлении, благополучно добраться до города Вязьма, в этом было наше спасение – железная дорога.
       Надо было перейти через реку, так как на той стороне была дорога на Вязьму. Искали переправу, нигде ничего не было.
       Вдруг увидели, что недалеко у реки, внизу возятся люди. Когда мы подошли, то поняли что военные закладывают взрывчатку, будут взрывать подвесной мост через речку. Нас не пускали, сказав, что уже поздно, они торопились. Мама просила их, умоляла пропустить нас, а у них вышло время, все было готово к взрыву. Все же они нас пожалели и велели бегом бежать по мосту, так как скоро здесь будут немцы, а им приказано взорвать мост и задержать немцев на какое-то время, пока они не сделают переправу. Как только мы перешли мост, наши солдаты взорвали его, а мы от страха попадали на землю. Я хорошо помню этот случай, несмотря на то, что это было давно. А реки России тогда были солоны от слез и красны от крови.
       Пошел дождь, он лил несколько часов. Размокли вязкие проселочные дороги. Мы подошли к разъезду, на разъезде стояли "катюши", они стояли в чехлах, серые, слившиеся с землей и небом. С разъезда мы опять плутали по узким и вязким проселочным дорогам и, наконец, остановились в лесу. Дождь прекратился. Было уже темно, деревья еще больше сгущали ночь, так что в трех шагах ничего нельзя было разглядеть. Лес шумел от ветра, глухо, настороженно скрипели гнущиеся стволы и слышались удары веток. Мы дошли до заброшенного полуразваленного сарая, там и заночевали.
       Днем идти становилось опасно. Был такой случай. Мы продолжали путь, по-прежнему, по проселочным дорогам. Недалеко была развилка. Нам нужно было идти к ней. Вдруг, в небе появились юнкерсы, они заходили один за другим, первый юнкерс промахнулся, он целился на батарею, которую мы видели не вооруженным глазом. Что было дальше – не помню, но юнкерсы отбомбившись, улетели. Мы поднялись и пошли на развилку.
       Нам предстояло идти по мху. Поле было огромное, не было видно конца и края этому полю. Шли по мху долго, все устали, а мох не кончался. Пройдя несколько километров, пришли на то самое место, где начинался мох и откуда мы вышли. Этот отрезок пути я хорошо запомнила на всю жизнь. Было больно и обидно, бабушка совсем ослабла, умоляла нас оставить ее под деревом (от этого дерева мы начали путь по мху, к нему и пришли), дать ей кусочек корочки хлеба, а самим уходить. Помню, бабушка сказала, что из-за нее мы все погибнем. Мы заночевали у этого дерева, а рано утром снова в путь, все вместе уговорили бабушку. Моя бабушка была красивой женщиной, хорошей хозяйкой, помогала моей маме растить детей. И в критический момент не раскисла, вела себя, как все мы. Хорошо понимала, какая опасность нависла над нами.
       Мы прошли еще несколько деревень, мимо заброшенной мельницы и полуразвалившимся мостом над рекой. Вода в реке у моста была позеленевшая, пить ее нельзя было. Помню, сестра моя – Лиза, тогда сказала, что здесь очень живописное место, а я ничего не видела и мало что понимала. Нам предстояло пройти по этому мосту, мы боялись идти, но выхода не было, мы пошли и прошли.
       Когда становится темно, небо кажется черным от пожаров, и в этой черноте, где-то высоко-высоко, надрывно гудят бомбардировщики. Трудно понять, чьи это самолеты, наши или немецкие, куда летят, на восток или на запад, но, очевидно, на восток.
       Однажды ночью мы шли, нас догнала рота, вернее двадцать оставшихся в живых бойцов. Они шли после боя, после похорон семерых бойцов. На привале позвали нашу семью посидеть с ними несколько минут. Спрашивали, где наш отец, куда его отправили воевать, с какой местности идем. Они рассказали о том, что им пришлось пережить, как хоронили погибших товарищей по оружию. С обочины принесли несколько камней и положили у изголовья. Ни креста, ни звездочки, ни имен на фанерной дощечке, а только четыре серых дорожных камня. Погибли эти семеро уже после боя, когда рота, растянувшись вдоль обочины, проходила через развилку. Над дорогой неожиданно появился немецкий истребитель и обстрелял колонну из пулемета. Он пролетел низко, почти на стометровой высоте, видно было лицо летчика. Самым странным было то, что никто не слышал шума мотора и не видел самолета мессершмитт. Он вдруг вырос над колонной, и солдаты были застигнуты врасплох. Они попадали уже тогда, когда пули ударили по дороге. Ребята погибли нелепой, глупой смертью. Все это рассказал нам тогда младший сержант.
       В следующей деревне мы видели ополченцев, уже не молодых мужчин – по сорок, пятьдесят лет. Моему папе в 1941 году тоже было сорок шесть лет, когда его призвали в армию и отправили на фронт. Лиза к ним подходила, разговаривала с ними, а я стояла возле мамы.
       Мы поставили себе задачу пройти следующие пятнадцать километров. Немецкая авиация бомбила дорогу, нам несколько раз приходилось прятаться в ямках от воды, в канавах. В воздухе стояли сплошной гул моторов и яростная трескотня пулеметов. Бесконечные потоки беженцев, стариков, женщин, детей, и все они нас обгоняли. А ведь фашистские летчики с бреющего полета расстреливали людские потоки.
       До сих пор удивляюсь, как мы, с маленькими детьми, стариками, вырвались. Фактически, мы уходили на восток по территории, занятой немцами. Они неслись по большаку без остановки и не успевали насадить в деревнях старост, это нас спасло. Вот мы и бежали проселочными дорогами и держались леса.
       Чем дальше уходит война, тем отчетливее в памяти все всплывает, вижу ясно все, как будто это было вчера. А, ведь мне шел всего тринадцатый год. Не хочется думать об этом, но ничего с собой поделать не могу.
       Нам предстояло пройти по шоссе несколько километров, чтобы снова прийти к проселочной дороге. И вот какая картина нам открылась. По обеим сторонам шоссе, между столбами, все телефонные и телеграфные провода были порваны. Возле дороги лежали трупы. По большей части – гражданских беженцев. Воронки от бомб чаще всего были в стороне от дороги, за телеграфными столбами. Люди пробивались там стороной, и немцы, быстро приспособившись к этому, бомбили как раз там, по сторонам от дороги. Наверное, немцы рассчитывали пройти этот участок быстро и беспрепятственно, и сознательно не портили дорогу. Сейчас мне думается, что без диверсантов и предателей Родины, здесь не обошлось. Они-то наводили фашистов на скопления людей и войск на дорогах.
       Наша бабушка совсем выбилась из сил. По дороге мама договорилась с мужиком, который ехал на лошади и телеге, подвезти бабушку хотя бы километров восемь- десять, дала ему двадцать пять рублей. В то время это были немалые деньги. Мы так обрадовались за бабушку! Но, проехав метров двести, мужик высадил бабушку и уехал. Обманул негодяй.
       Мы шли рядом с лесом и, однажды, услышали гул, рев самолетов(мы уже научились по реву узнавать, определять какой самолет летит – бомбардировщик или истребитель). Мы зашли в лес и решили переждать. Однако, самолеты пролетели мимо.
       Десант, десант, десант. В те далекие, тяжелые дни это слово сидело в ушах, причем без приставки авиа, и так все было ясно.
       На развилке дорог, одна из которых вела на Дорогобуж, самолеты спустили десант. По дороге той шла многотысячная толпа беженцев, то были женщины, дети, старики, большинство из них были еврейские семьи. Это шла наша Рудня. Все жители Рудни ушли вместе, вместе держали путь на Дорогобуж. У многих были лошади, подводы. И не знали люди, что к этому времени немцы уже сожгли город. Город горел. Сплошной пожар, огонь, от домов остались русские печи, сложенные из кирпича, и трубы. Нам тогда рассказывали очевидцы, чудом уцелевшие и вырвавшиеся из лап немцев.
       Самолетов было много. Когда стали спускаться парашютисты, началась страшная паника, перестрелка. Люди стали разбегаться, в них стреляли, очень немногим удалось добежать до леса и уцелеть. Так, тетя Соня Дерман, мамина двоюродная сестра убежала, добежала до леса, раненая в голову, и потеряла сознание. Позднее, при встрече в городе Куйбышеве, она рассказала моей маме, что пришла в себя и увидела, что советские бойцы везут ее на автомашине на восток, в госпиталь, с перевязанной головой. Вся трагедия в том, что ее родители и дети, Берта (моя ровесница) и мальчик поменьше, имени я не помню, оказались в гетто, в городе Рудня, куда их пригнали, а затем расстреляли и бросили в ров, который мы копали против танков.
       В лес прибежал Слободин Лейб, старик, наш сват. Его большую семью завернули в город Рудню и поместили в гетто. На нем не было лица. Неподалеку мы находились в лесу, он примкнул к нам. Мы его очень жалели, он сильно страдал. Он поведал нам обо всем, что с ним и со всеми произошло. Слободин потерял всех: жену, дочерей, внуков, их было одиннадцать человек. Три его сына – Александр, Моисей, Борис - воевали на разных фронтах. Спаслось очень мало людей. Немцы окружили всю толпу и погнали обратно в Рудню.
       Когда началась война все дети, женщины, старики копали. Нам объяснили, что танк упадет в ров и не выберется оттуда. Одно не учли наши руководители, что ров был не бесконечным, и его можно было на танке объехать, так оно и было. Загородили колючей проволокой несколько улиц и образовали гетто.
       Двадцать второго октября 1941 года всех евреев из гетто вывели и повели ко рву. Это было поздно вечером. Всех расстреляли. Рассказывали моей маме свидетели того времени, местные жители, соседи, русские. Раненых бросали в ров, земля три дня дышала жертвами. По сей день за городом люди обходят это место.
       Многие из тех, кто не ушел, погибли. Часть людей поубивали местные жители близлежащих сел.
       Думаю, что здесь не обошлось без предателей, изменников Родины, которые стали пособниками немцев.
       Кстати, из под расстрела бежали и спаслись два моих двоюродных брата. Яша Синельников 1919 года рождения. Разбежалась его воинская часть, а куда солдату идти? Как все, он пошел домой и угодил в гетто, там уже находились его мама, сестры, племянники, всего двенадцать человек, все погибли. Яше помог бежать охранник гетто, с которым он служил в армии, простой русский парень. Он прорезал дыру в колючей проволоке, которой было оцеплено гетто, и помог убежать до расстрела. Бежал Пейша Злотников 1927 года рождения. Его маму Пашу расстреляли у рва, младшего брата Залмена живым бросили в колодец. Его отец дядя Арон погиб на фронте в первые дни войны.
       В дальнейшем судьба моих братиков сложилась трагически.
       Мы шли, хотя это нам удавалось трудно. Все устали, износились, еды не было. Самолеты – стервятники - нас сопровождали. Мы слышали рев самолета раньше, чем он нас видел, у нас всегда была возможность укрыться, лечь в канаву, на землю под кустиком, в яму, благо ям было много, зайти в лес, мы всегда были недалеко от леса.
       Немцы систематически раскидывали листовки с самолетов. Когда самолет улетал, мы подбирали листовки, я запомнила их содержание: Бери хворостину – гони жида в Палестину. Бей жидов, спасай Россию. Возьмем Ленинград с цветами, Ташкент с жидами. Листовки были отпечатаны в типографии крупными буквами. Форма бумаги 1/4 часть типографского листа А-4. Мое мнение таково. И здесь не обошлось без предателей, изменников и подхалимов, которые стали пособниками немцев и предали так быстро Родину.
       В воздухе стояли сплошной гул моторов и яростная трескотня пулеметов. Мы находились в лесу. Юнкерсы стреляли вниз, а все пулеметные точки, все бойцы стреляли вверх по юнкерсам. Немцы не представляли себе, насколько насыщена войсками эта местность. Наши не дремали.
       Когда мы выбрались на Вяземскую дорогу, мы попали под небольшую бомбежку, мы легли в канаву, переждали и пошли дальше. Помню, этот участок дороги был совершенно пустой, почему немцы бомбили его? Здесь не было войск, здесь были мы, несчастные беженцы.
       Вспоминаю, что в этот день мы много раз лезли в кюветы, ложились в канавы, пережидали, пока самолеты улетят. Они буквально гонялись за каждой автомашиной, повозкой, за каждым человеком. Это был конец июля месяца 1941 года
       По дороге, небольшое расстояние, с нами шел раненый боец, он искал медицинскую часть, нуждался в медицинской помощи, а чем мы могли ему помочь? Ничем.
 Вдруг немецкие самолеты, тройками, пошли над дорогой, которая вела к Вязьме, за некоторыми из них гнались наши истребители. И этот боец нам рассказал, что после сожжения Дорогобужа, немцы решили таким же образом спалить Вязьму. Но, их налет был отбит нашими истребителями. Сбросить бомбы на Вязьму им не удалось, и они, возвращаясь, сбрасывали их куда попало – на дороги, автомобильные колонны, одиночные автомашины, людей, на одного человека.
       До станции Вязьма мы добирались долго. Мучил голод, изнуряла жара. Выручали наши бойцы. Проезжая мимо нас, они с автомашин, на которых ехали, кидали нам кусочек сахара, хлебный сухарик, баночку консервов. И это было для нас большой поддержкой.
       Лизе, моей сестре, в ту пору было неполных семнадцать лет, и ребята военные обращали внимание, конечно, на нее. Помню, что в ответ им она почему-то кричала мерси.
       Я не понимала значения ее слов, но ничего не спрашивала. Мы окончательно выбились из сил, легли у дороги. Осталось совсем немного пройти, километров двадцать пять, но мы были бессильны. Было очень неспокойно. По дороге ехало и шло много наших войск. Мы буквально упали. Бабушка и дедушка дальше идти отказались, не могли.
       Вдруг напротив нас остановилась грузовая машина. В кабине сидели двое. Из кабины вышел военный- офицер и велел нам залезть в кузов, шофер-солдат нам помог. Офицер был еврей. Это я видела и очень хорошо запомнила. Не доезжая два километра до КПП, машина остановилась, и шофер нам сказал, что дальше он не имеет права нас везти. Осталось идти до станции Вязьма километра два. Мы воспряли духом, в нас теплилась надежда на спасение, а спасение – это железная дорога. Как мы были благодарны этому офицеру! Фактически он нас спас. Доплелись до станции, здесь формировался эшелон со станции Вязьма, чудом уцелевший от бомбежек. Нас разместили на открытую угольную платформу, мы взобрались на нее и, погрузившись, примерно через пять-десять минут, состав тронулся.
       Мы отъехали от станции два-три километра. Налетели фашисты и стали бомбить станцию. От станции не осталось живого места. Затем фашистские стервятники стали гнаться за нашим эшелоном. Они приближались, намереваясь обстрелять нас, мирных людей. Мы отчетливо видели самолеты. Зенитки, установленные на крышах вагонов, отбивали самолеты. В небе появились наши истребители, они не допускали вражеские самолеты к нашему составу, и отбили бомбардировщиков от нас. Им не удалось сбросить на нас – женщин, стариков, детей - смертоносный груз.
       Тогда я впервые услышала слова, которые произнесла моя бабушка. Это скорее был крик души, мольба: "Шма Исраэль". Я эти слова запомнила на всю жизнь. Русские женщины вывешивали, поднимали вверх белые простыни, в доказательство, что едут не военные. Наконец-то самолеты отстали от нас, наш состав проскочил. Нас увозили на восток, подальше от линии фронта. А, дальше, немецкие самолеты боялись летать. Так что нам повезло.
       На протяжении всего времени, что мы были на колесах, на больших станциях эшелон останавливался, все, кто мог, выходили из вагонов, площадок. На каждом перроне нас ждала полевая солдатская кухня, нам раздавали еду, в основном это была каша. Ее варили тут же. Хуже было с водой, не всегда ее находили на станциях. Еще хуже было без туалетов, но, когда состав останавливался, все приспособились.
       По сравнению с тем, что нам пришлось пережить, вырваться из пекла – это было мелочи.
       После нашего отъезда сильно бомбили Вязьму, в основном бомбили ночью. Это была важная узловая станция. Это нам рассказали очевидцы, вырвавшиеся из огня и чудом уцелевшие люди.
       Когда наш эшелон подъезжал к городу Куйбышеву, мы впервые за все время с начала войны увидели электрический свет. К этому времени нас пересадили с открытой угольной площадки в товарный крытый вагон. Для нас всех, кто был в нашем составе, кто смог вырваться от немцев, это была самая счастливая минута – мы живы, жизнь продолжается.
       После всего увиденного и пережитого за это время, у нас было такое чувство, что уже ничего тяжелее в жизни мы не увидим. Но было не легко. Работа в колхозе "Маяк" в Узбекистане, куда нас привезли и где мы жили в эвакуации с 1941 по 1944 годы, и было очень жарко, работа на военном авиационном заводе номер 84 в городе Ташкенте, где мы с сестрой Лизой строили самолеты. Но, мы выдержали все. Мы читали в те годы в газетах, что отходившие от границы и гибнувшие в боях люди знали, верили, что все жертвы не даром, что каждый выигранный ими час поможет главным нашим силам изготовиться и нанести встречный удар.
       Нельзя забывать тех героев тяжелых июльских дней, которые выносили на своих плечах всю тяжесть первых ударов. А их надо вспомнить, они это заслужили перед Родиной.
       К началу Великой Отечественной Войны наши войска были необстрелянные, они не отступали, они бежали. А, в последствии, научились и стойко обороняться и решительно наступать.
       Мы, живые, выжившие в этой войне должны снять шапки перед памятью тех, кто до конца стоял в оборонах, насмерть дрался в окружениях, прорывался группами и в одиночку, через немцев к своим.
       Лето 1941 года, как наша общая незажившая рана войны, еще и сегодня заставляет содрогаться.
       Поклонимся и мертвым, и живым, которые не щадя своей жизни завоевали победу над фашистской Германией.
       Благодаря их подвигам мы живы.
       Я написала только один, первый отрезок нашего пути, самый важный, начиная с 10 июля 1941 года.
       Вспоминала, писала с июня 2004 года по июль 2007 года. Все, что я написала – это правда о той Великой войне, о нашей семье, о катастрофе, которою нам пришлось пережить. Не мне судить, удалось ли мне это. Как сумела, что чувствовала, помнила, я пыталась переложить на бумагу. Хочу, что бы мои внуки прочитали эти строки, представили свою бабушку Дашу в те далекие, суровые годы войны, лишений, страданий.
       Пусть они, их дети, внуки никогда не знают этого. Это никогда не должно повториться.

Люди! Берегите Мир!


Цыганкова Даша. В 1941 году

Сейчас Каган Дарелия Ефимовна.

Орот. Ор-Акива, Израиль

2007 год

.