Гномы и поэзия. Сказка

Кнут, ты собираешься открыть мастерскую по изготовлению пуховиков? Молчание. Готхольд закладывает руки за спину и медленно начинает движение вокруг пня, на котором навалены исписанные и заляпанные кляксами листы. Рядом корзинка, в ней и везде вокруг полно мятой и рваной бумаги. Над пнём летают пушинки, повсюду на траве разбросаны огрызки гусиных перьев. Кнут, ты пишешь бизнес план приёмного пункта макулатуры? Молчание. Кнут - гном, сидящий на бочонке за пнём, старательно выводит буквы, сопит и чешет пером в ухе. Готхольд продолжает мучить пишущего вопросами.


Если ты не скажешь мне, что ты пишешь, я залезу в корзинку и прочитаю все твои черновики, ты этого хочешь? Немыслимо, созидать в такой обстановке, я не солнце, чтобы вокруг меня двигались всякие тяжёлые предметы. Кнут вскакивает с бочонка, в сердцах бросает свой колпак на землю, придавливает его ногой, вкручивает в траву. Кнут, я скажу Марлен, как нехорошо ты поступил со своим головным убором нежно-розового цвета, больше не буду тебя выгораживать. Вот твоя беда: ты никогда не можешь предусмотреть последствия своих спорадических устремлений, уж расскажу тебе, что будет дальше.


Марлен будет громко кричать, что её труд не уважают, и это полная ерунда по сравнению с тем, что будет, когда она понесёт в прачечную наше бельё, ведь еноты сдерут с неё двойную плату за травяные пятна на колпаке; естественно, она вернётся с ручья очень злая и не станет готовить нам обед, в лучшем случае подаст его холодным, потом, а это уже точно, не испечёт к чаю пироги с черникой, затем не разрешит смотреть мне соревнования по магии в полированном котле;


вечером наденет штопанный перештопанный комбидресс из коллекции Carolina Herrera с эффектом запаха сушёной лягушки, вымажет лицо грязью из мёртвого болота и будет размахивать передо мной плиссированными воланами, покачивая соблазнительными кокилье на невзначай распахнувшемся декольте; убедившись, что я выгляжу как гимназист со спущенными панталонами с Плэйбоем на коленях, она выгонит меня спать на сундук, выдав именно ту подушку, которую ты тут распушил по всей поляне в поисках перьев для письма….


А потом я возьму тебя, Готхольд, за горлышко и с огромным удовольствием буду душить, приговаривая: не мешай мне писать маленькую прозу, негодник, не мешай мне писать большие поэмы, не мешай думать над блестящим эссе… …кофе глиссе по тебе плачет, а не эссе, так вот, что ты пишешь, вместо того, чтобы сказать: я потратил всё утро на бизнес план, который к вечеру принесёт нам, друг Готхольд, кучу бриллиантов и изумрудов, пусть даже без огранки, мы срочно заказываем билеты на попутную тучу и мотаем в Израиль к еврейским гномам огранщикам, чтобы они сделали из наших полуфабрикатов произведения ювелирного искусства, на которые мы чуть полюбовавшись, сможем приобрести по новой стильной пещере на солнечной стороне горных ледников, - вот это будет произведение, и, доложу без обиняков, совсем не маленькое, а настоящее прозаическое и вполне душевное.


Твой прагматизм меня настораживал ещё с первой нашей встречи, а сейчас я даже боюсь сказать к чему он может привести, боюсь, что ты будешь торговать даже вдохновением, ты…. Повтори, что ты сказал, Кнут, «вдохновением» - вот бесценная мысль, завтра же после обеда начинаю воплощать её в жизнь, ты просто гений, Кнут. Я прощаю тебе твоё бумагомарание и графогномство, твоё ворчание и возведение к небу глаз, твоё…, вот, кстати, что это за лист, весь истыканный точками, что это, Кнут?


Кнут, явно смущённый, поглаживает свою бороду, делает вид, что его очень заинтересовал жёлудь и состояние его спелости, наконец, после двадцати-тридцати оборотов закатанных под верхние веки огромных карих глаз, восстановления пощипыванием правильного положения бакенбард относительно ушей и напяливания, нежно-розового испачканного зеленью колпака, по самые брови, Кнут смущённо произнёс: это я пытался научиться правильно использовать многоточия, ну, и заодно, потренировался ставить точки.


Молодец, Кнут, впервые с того момента как ты занялся писательством, я могу похвалить тебя и твоё произведение, вот только один аспид внушает опасение. Какой ещё «аспид», Готхольд, может «аспект»? Вот видишь, к чему приводит употребление чернил; ты уже начал как я придираться к словам, не разбирая смысла сказанного, а смысл будет таков: ты не смог вовремя остановиться, именно на точках и многоточиях; зачем, Кнут, скажи зачем, ты пошёл дальше, по этой изъезженной всеми, кому не очень лень, дорожке, и стал создавать вот эти пачки грязной бумаги, которая тут теперь вокруг разбросана; неужели ты, истинный поэт, не видишь непревзойдённую красоту упаковки «Бумаги для офисной техники» количеством содержимого в пятьсот листов формата А4.


Чтобы ощутить подлинную красоту мыслей и чувств настоящего гнома достаточно встать на этот письменный пень, - что и делаю сейчас я, - разорвать новую пачку бумаги, дождаться небольшого свежего ветерка и выпустить на волю всё богатство белизны и чистоты, а потом наслаждаться видом полёта фантазии, причём ничто, Кнут, понимаешь, уже совершенно ничто, не мешает тебе принять участие в этой замечательной фантасмагории и буйстве воображаемого - зримого и чистого - присоединяйся ко мне, Кнут, присоединяйся.


И действительно, как только была произнесена эта пламенная речь, с гор спустился робкий, но устойчивый прохладный ветерок. Он подхватил, закружил и понёс вниз, в долину, целые горы белых как снег листов. Листы прямо на глазах превращались в пушистый снег ослепительной белизны, и летели, летели по небу. Теперь друзья, уничтожив все запасы писчих принадлежностей Кнута, взялись за руки, распустили по ветру седые бороды и смотрели, как посреди альпийского лета, посреди зелёных лугов, появляются сверкающие на солнце сугробы, и им становилось от этого так радостно, что в голове сами, безо всякого участия вдохновения, рождались, жили и умирали прекрасные высокогорные стихи.