E pur si muove!

Трапезная монастыря Св. Минервы почти опустела. Кардинал Гвидо Бентивольо, положил ноги на табурет и немного сполз по спинке кресла. "Господи", - подумал он, - "как настоятель может пользоваться такой неудобной мебелью." Вспомнив о своей вилле, рядом с Кастель Гандольфо, на берегу озера Альбано, кардинал немного взгрустнул. После выпитого вина стало жарко и, тут-бы пойти прилечь в прохладной келье, но он должен был сделать то, зачем приехал.
Брезгливо взяв замусоленный колокольчик, предусмотрительно оставленный одним из братьев, Бентивольо позвонил. Долго ждать не пришлось – минуты через две вошел монах, склонившись в низком поклоне.
- Пригласите нашего "гостя", - он специально сделал ударение на этом слове, чтобы инок понял, как следует вести себя с пленником. Кардинал знал, что ждать придется долго: пока позовут еще людей для носилок, пока уложат больного старика и принесут...
Рука вновь потянулась к бокалу. Отпив глоток, единственный, пока, обитатель столовой, полез в глубины своего одеяния и извлек конверт с папской печатью. Просмотрев, в который раз, содержимое, он удовлетворенно хмыкнул – ему не нужны неожиданности на завтрашнем заседании суда. Кардинал достал еще одно письмо. Он несколько раз порывался открыть его, но каждый раз побеждала совесть. Этот конверт должен был помочь арестованному принять верное решение, если первый документ не возымеет должного действия.
Послышался шум и в комнату внесли носилки. Посмотрев на сидящего на них человека, Бентивольо поразился перемене, произошедшей за каких-то два месяца с момента их последней встречи. Глубокие морщины избороздили лицо старика, что явно свидетельствовало о внутренней борьбе и сомнениях.
- Здравствуй, Галилео!, - произнес кардинал. Он встал и приблизился к носилкам. Монахи уже опустили это нехитрое приспособление на каменный пол и помогли Галилею встать и пересесть на скамью рядом со столом. – Немного вина?
- Если бы не моя подагра, - ученый состроил жалостливую гримасу, - я мог бы поприветствовать тебя стоя. Если бы не моя слепота, я мог бы получше тебя рассмотреть. Но, хвала Господу, мои уши еще слышат, и я приветствую тебя - Гвидо Бентивольо!
- Тебе приходится несладко! – Забота кардинала была отчасти искренней, отчасти притворной.
- У меня было четыре допроса. Четыре! Тебе ли не знать, что такое беседа с инквизитором, - и без того надтреснутый, старческий голос Галилея, дрогнул. – Я уже три месяца оторван от дома и семьи, мне не оказывают должного ухода, у меня нет пера и бумаги, моих инструментов и книг.
Бентивольо отнесся к тираде арестованного с долей скептицизма. Он знал, что Галилею предоставили три комнаты, сделанные когда-то для папы; родные заключенного посещали его два раза за этот срок – путь из Флоренции неблизок. Да, ему запретили пользоваться прекрасной монастырской библиотекой, книги, написанные ученым конфискованы, а единственный экземпляр изобретенного им телескопа, находился под замком в зале суда.
- Я привез тебе письмо от папы, - протянул конверт с печатью кардинал. Галилей водрузил на нос увеличительные стекла в оправе. Не дочитав до конца, вернул письмо.
- Тут нет ничего нового. Я не собираюсь отказываться ни от своих работ, ни от своих теорий.
- Урбан VIII обещает тебе сразу после процесса домашний арест, а затем и свободу. Все, что надо сделать, это признать неправоту своих и Коперника теорий и покаяться в ереси.
Ученый отрицательно покачал головой. Бентивольо еще немного подождал, словно ожидая перемен в настроении Галилея. Затем протянул заключенному второе письмо:
- Ты вынуждаешь меня к этому Галилео, хоть, видит Б-г, мне тяжело делать такие вещи, - не отвечая на вопросительный взгляд собеседника, кардинал отвернулся.
Едва начав читать, старик выпустил письмо из рук. Его затрясло, глаза затуманились и он рухнул бы на пол, но его поддержали крепкие руки монахов. На Галилея было жалко смотреть: он, словно, постарел еще больше. Уронив голову в ладони, он раскачивался из стороны в сторону, издавая непонятные звуки.
Кардинал сделал знак всем выйти из комнаты. Он подошел к ученому и похлопал его по спине:
- Ты великий человек, Галилео, но даже у великих есть слабые места.
Заключенный, придя в себя, поднял глаза, полные слез, на стоящего рядом человека:
- Как ты можешь быть таким бессердечным? Пусть тебе незнакома радость отцовства, но и у тебя есть близкие люди. Разве мог бы ты причинить им боль? Смог бы отвернуться от матери или послать на пытки отца? Ты предлагаешь... нет – заставляешь меня отказаться от своих убеждений, ибо, в противном случае, моя дочь будет передана в руки инквизиторам. Виржиния, это невинное создание, источающая лишь тепло и сочувствие; она так помогала в моих трудах и заботилась об остальных, столь богобоязненная, что даже ты, Бентивольо, не сможешь сравниться с ней...
Галилей замолчал и сник. Кардинал понял, что происходит в душе того, кого он почитал: привязанность любящего отца боролась сейчас с несогласием ученого отказаться от своих взглядов. Но кардинал знал, что борьба эта будет недолгой - слаб человек душой и телом...

***

Двадцать второго июня тысяча шестьсот тридцать третьего года, в церкви монастыря Св. Минервы состоялось заседание суда. Галилея ввели под руки и оставили на том же месте, где двадцать три года назад стоял Джордано Бруно. Несчастный сломленный старик с всклокоченной бородой и трясущимися руками подслеповато взирал на десятерых судей, стоя на коленях, как и положено обвиняемому.
Ему вручили текст отречения, но, учитывая плохое зрение подсудимого, приставили к нему монаха-суфлера. Тот развернул документ перед Галилеем и, получив знак, склонился к ученому и начал читать:
"Я, Галилео Галилей, сын Виченцо Галилея, флорентинец, на семидесятом году моей жизни, лично предстоя перед судом, преклонив колени пред вами..." – даже голос подводил его, отказываясь произносить чудовищные слова предательства по отношению к самому себе, - "клянусь и обещаю уважать и строго исполнять все наказания и исправления, которые наложило и наложит на меня сие судилище...
В подтверждение прикладываю руку под эту формулу моего отречения, которое прочел во всеуслышание, от слова до слова. Я, Галилео Галилей, отрекся от вышесказанного собственноручной подписью."
После оглашения приговора монах, опекавший подсудимого, куда-то исчез. Галилей, все-еще стоя на коленях, беспомощно протягивал руки, надеясь на помощь, но тщетно. Внезапно, он почувствовал легкое прикосновение рук и повернул голову. Перед ним стояла его любимая дочь:
- Виржиния, голубка моя, откуда ты здесь? – С отчетливой ясностью понял он, кто и с какой целью потрудился доставить невинное создание в зал суда. Гримаса гнева исказила его благородное лицо. Уже поднимаясь с колен при поддержке дочери, ученый увидел приближающуюся стражу. Галилей обнял любимицу, и прошептал: "А все-таки она вертится!"