Человек из каморки

Муки творчества – это борьба с его отсутствием.

В глубоком, продавленном, потертом, возможно, кожаном, да, из коричневой кожи кресле сидел человек. Он задумчиво смотрел во двор через пыльное стекло. В руках у него была книга, которую он захлопнул, вспоминая теперь, на какой страницы остановился.
«Кажется, это был тот самый момент, где мальчику подарили первый кораблик. Да, самый лучший кораблик, первый кораблик».
Сквозь стекло пробивались косые лучики солнца. В воздухе искрилась и блестела пыль. Окно не открывалось давно, обитатель комнатушки, кажется, совсем забыл, что нужно дышать.
Он поднялся с кресла тяжело, как если бы резко состарился, став немощным, каким ещё никогда не был. Шаркающей походкой, маленькими шажками он подошел к зеркалу, провёл по нему рукой и оставил след. Пять пальцев – все на месте – этой пятерней можно собрать пригоршню семян для птиц.
«Птицы – замечательные вольные создания, нужно чаще приносить им пищу, нужно, чтобы они дольше летали, являя людям всю неумолимость движения».
Но вот он поглядел на зеркало, там отражалось скудное убранство – койка, кресло, стол. На столе лежала кипа писчей бумаги. Бумаги не впитала ничего, кроме пыли.
Постель состояла из рваного матраса, пожелтевшей простыни, и была заправлена темно-серым одеялом. Видно, что никто на ней уже давно не спал.
Вплотную к столу пододвинут стул, шаткий, если на него сесть. Спинка усеяна «паутинками», какие приходят от старения лакированного дерева. Одна ножка короче других, у самого её основания прибита пробка, чтобы сохранить устойчивость.
Человек из каморки перевёл взгляд на то, что ближе всего к зеркалу. Это его опалое лицо и глубоко посаженные глаза. Взгляд помутнел, веки медленно опустились.
«Сколько мне лет? Когда я родился? Мне 5 лет. Я родился, когда был какой-то церковный праздник. На седьмой День рождения мне подарят кораблик. Отец выстругает его из самого лучшего бруска дерева. Это самый лучший подарок. Он будет пахнуть древесиной, свежей древесиной, стружкой, а ещё – клеем. У него будет белый парус, настолько белый, насколько можно себе представить. Белый, как первый выпавший снег. Как снег, который вспомнишь ещё не раз. Как первый снег.
Я такой маленький, что мама ведёт меня за руку. Вокруг – большие деревья. Мы в лесу. Здесь много больших деревьев. Я смотрю на стволы, цепляюсь взглядом за кору, поднимаюсь вверх – выше, выше. На самой кроне – зеленые колючки, вечнозеленые колючки, иголки, они больно колются, если сильно взяться за них рукой. А ещё они – зеленые, они всегда зеленые, даже зимой зеленые, они вечнозеленые, и я один такой. Я вижу маленькие бусинки. Они падают с неба. Они кружатся, потом – вихрятся в воздухе. Мне страшно, мама, они падают на меня!
- Сыночка…сыночка…
Это моя мама. Она берёт меня на руки. У неё нежные руки. Она смотрит на меня нежно. Моя мама, одна такая на земле.
- Сыночка, не бойся, сыночка. Смотри! Так танцуют снежинки. Смотри, это падает снег…»

Всего-навсего отражение в зеркале. Какое-то несчастное отражение в зеркале, а я напротив – совсем не такой, как в отражении, я счастливый. Завтра мне заплатят за книгу. Да, завтра мне придет конверт с благодарностью за книгу. А ещё – чек. Я смогу сытно и вкусно поесть. Я куплю бумаги и ручек, напишу матери – она будет довольна, что у меня всё хорошо. Я напишу: «Видишь, мама, я же говорил! У меня всё хорошо, меня напечатали. Я могу писать, меня напечатали. Теперь я стал писателем. Как мы с тобой мечтали, что будем жить богато, как ты мечтала, что я буду жить богато. Теперь я стал писателем, у меня есть деньги и…»
Динь-дон. Динь-дон. Кто-то позвонил в дверь. Динь-дон. Динь-дон. Человек из каморки посмотрел на руку – пыль. Динь-дон. Динь-дон. Потребовалась ещё минута, чтобы он сообразил – пора пойти открыть. Он подошел к двери, стал копаться с замком.
Он снимал небольшую комнату под самой крышей трехэтажного домика. Это была чердачная комната, где всегда много пыли, где душно, темно и страшно, если ты, конечно, не любишь, когда раскаты грома глубокими ночами превращаются в орудийные залпы, а воркование голубей сильнее любого пещерного эхо.
Это комната была нужна ему, чтобы писать. Он твердо решил для себя ещё в раннем детстве, что уйдет в дальнее плаванье, станет сначала матросом, а потом, если покажет себя отважным моряком – настоящим капитаном непотопляемого фрегата. Потом он начал расти, и когда достиг в высоту двух метров, никто, конечно, не взял его на флот. Ему пришлось работать в порту, разгружая рыбу. Он часто горбился, таская громоздкие тюки, отчего позвоночник искривился и успел так затвердеть. Теперь, когда он жил под самой крышей, потолок, кажется, придавливал его к полу, не давая взлететь. Он стал старым молодым человеком, когда стало трудно стоять на ногах, когда приходилось сидеть.
Писательство превратилось в болеутоляющее. Писал он много, часто и только о море. В детстве ему не раз приходилось видеть море, и море он любил. Ещё он любил лес, когда тот всеми листьями своих деревьев, всеми травинками своих кустиков пел песню залетного ветра далеких краев. Только тогда он ощущал на себе энергию движения, встречая грудью вольные океанские пассаты, чувствуя, откуда каждый из них берёт своё начало. В его воображении медью с позолотой под закатным солнцем разливалась величественная водная гладь.
Его литературные опыты не приносили никаких денег. После инфаркта отец не смог подняться с койки, мать получала скромную пенсию, семейный бюджет стремился к прожиточному минимуму. Острые боли в спине заставили искать сидячую работу, математические способности позволили устроиться счетоводом в лавке суконных дел мастера. Работать приходилось с восьми утра и до позднего вечера. Не хватало времени ездить за несколько километров в город, он нередко опаздывал, но успевал выполнять все поручения (приходилось считать доходы-расходы местных торговцев). Из своих корыстных побуждений, с вычетом из жалованья, владелец лавки предоставил ему чердачную комнатенку в том же доме.
По ночам, рядом с мерцающим огоньком свечи, когда в окошко заглядывал свет уличных фонарей, человек из каморки продолжал писать.
«Снежинки падали и таяли, не успев очутиться на земле. Я смотрел в небо, небо было белым и безмерным, в нем вальсировали нескончаемыми спиралями пушистые признаки зимы. Ручеек над землей и на земле не прекращался. То ли дождинки, то ли градинки, то ли новые дары природы – снежинки – из океана небес впитывались воздухам, обмакивающим землю. В стоках бурлила вода – стремительное течение. Я пустил кораблик, его быстро уносило вдаль. Я помчался за ним, что было сил. Кораблик продолжал идти по волнам, превращаясь в настоящий корабль с белым парусом, реющим на ветру. Его бросало из стороны в сторону, он бился о бортики стока, но продолжал плыть, пока волновался парус. И вот, он уже далеко. Его едва различить в густом, обволакивающем тумане. Я должен плакать, корабль утерян. Как было больно его потерять!
На следующий день, когда туман рассеялся, снег прекратился, стало светло, я надел непромокаемые сапоги из резины, матроску и кепку - мама мне помогла. Когда я уже уходил, она набросила на меня желтый плащ.
- Не простудись, сынок.
И поцеловала.
Я шёл по лесу, по руслу реки, казавшейся кому-то ручьем. Спускаясь все ниже и ниже, по склону горы, стряхивая росу с неувядающих растений и травы, я, наконец, нашел пришвартованный к огромному вымытому из земли корню кораблик. Судно потрепало: дерево разбухло, парус вываляло в грязи. Я возвратился домой и, как мог, отмыл и высушил его.
Судно простояло неделю, я любовался им, от него как будто веяло морским бризом. Этот бриз волновал и будоражил, вселял надежду, будил во мне дух приключений.
Через неделю я понял, что корабль должен плыть дальше. Он должен вселять надежду в кого-то ещё. Я пустил его по воде, пожелав большого плавания и больше нигде, никогда не встречал».
Динь-дон. Динь-дон.
«Как же, как же, нужно открыть. Кто-то звонит. А может, это мама звонит? Мама приехала. Она решили меня навестить. У меня всё хорошо, мама. Всё хорошо, не нужно… Да, я тоже… я тоже лю…»
Динь-дон. Динь-дон.
Дверь в каморку открылась, вошел мальчик. Красивый мальчик невысокого роста, худенький, с густыми светлыми волосами, ровно уложенными в пробор.
«Привет! Чего ты хочешь? Ты пришел ко мне за советом? Ты хочешь знать, где кораблик?»
Мальчик молчал. Он улыбался искренне и чисто, как только может улыбаться благодарный ребёнок. На нём была полосатая тельняшка и шорты. На ногах – сандалии с переливающимися цветными застежками.
«Прости, я не знаю, где твой кораблик. Он уплыл далеко-далеко, когда-то давным-давно. Но я могу выстрогать тебе новый. Хочешь, чтобы я смастерил тебе новый кораблик, лучше прежнего?»
Мальчик ничего не ответил. На его глазах выступили слезы. Одна густая сверкающая на солнце слезинка сползла по щеке. Он продолжал улыбаться.
«Ну, ну, малыш! Зачем слезы? Зачем? Всё хорошо, где твоя мама?»
Мальчик пальцем указал на окно, за окном пестрела красками цветущая поляна, в центре которой на пеньке сидела, расчесывая густые темные локоны, красивая молодая девушка.
«Это твоя мама, малыш? У тебя очень красивая мама!»
Мальчик часто закивал, его глаза загорелись, найдя понимание.
«Хочешь, чтобы я её позвал? Сейчас, сейчас. Минутку, я приведу её. Будь здесь, малыш. Будь здесь, никуда не уходи».
Человек из каморки распахнул окно, высунув сначала голову, потом плечо, уцепившись рукой за свод крыши, едва протискивая тело, когда, вдруг, подул резкий ветер и чуть не сбросил его вниз. Он стал в ужасе таращиться на террасу подле дома, тремя этажами ниже, куда чуть не свалился головой.
«Господи… Господи! Что я делаю? Я чуть не выпал из окна. Я хотел выброситься из окна?!»
Он глубоко задышал: вдох-выдох, вдох-выдох. И стал молиться, чтобы старая оконная рама выдержала. Её гладкая, округлая форма мешала крепко уцепиться. Правая рука соскальзывала, едва удерживая тело, но пока ещё не позволяла ему выпасть из окна.
Вдох-выдох. Вдох-выдох.
«Нельзя смотреть вниз. Не буду смотреть вниз».
Он поднял голову выше, огляделся. Было тепло, ясный летний денек. Вдалеке, над кирпичными сводами и пылающими черепицей крышами высилась колокольня. Звучало гулкое «динь-дон».
Он снова опустил взгляд на мостовую, на людей, гуляющей по ней, на лавочку, где торговали сукном, на летнее кафе и террасу. Тремя этажами ниже хозяин дома отчитывал свою падчерицу, наставляя, как правильно обращаться с клиентами. Он велел ей забрать у чердачного затворника счета за последнюю неделю и проверить, всё ли нормально.
Девушка была той самой красавицей со сказочной поляны, с густыми черными локонами, чистыми зелеными глазами и открытым сердцем. Она видела, как уже неделю съемщик каморки под навесом почти ничего не ест и не спит. Чувствовала, когда он врет, говоря, будто не голоден, но ничего не могла с этим поделать. И ещё, она внимала его историям, ей они казались лучшим из того, что можно услышать.
Она поднялась наверх, захватив связку ключей от сдаваемых комнат, и постучалась в дверь. Никто не ответил. Тогда он нашла нужный ключ, отперла им дверь и вошла. Затворник сидел, утонув в кресле, и, кажется, спал. Окно было распахнуто настежь. Ветер разбросал все бумаги по полу. Девушка собрала их: нужные для дела схватила в охапку, а самые важные – его истории – сложила в папку. Пусть останутся лежать на столе. Рядом она поставила тарелку с супом, чтобы, когда писатель проснется, он мог поесть. Да, она верили в то, что он – писатель, и когда-нибудь его напечатают и поймут. Эта мысль согревала её, а иногда ей делалось чуточку грустно оттого, что он станет богатым и знаменитым. Ведь тогда он непременно переедет в собственный роскошный и просторный дом. А может, заберет её с собой?
Он проснулся и медленно поднял веки. Его глубоко посаженные карие глаза, хоть и смущали кого-то, отпугивали кого-то, но для неё всегда хранили сотни самых сокровенных вселенских тайн. Он протер глаза, чтобы разглядеть комнату и того, кто в ней. Она обратила внимание на его тонкие длинные пальцы, чудесные кисти рук.
«Такими пальчиками нужно играть на фортепьяно, сочинять симфонии, ласкать божественных дам, но только не подводить цифры и отчеты, ни за что!»
- Извините, я, кажется, заснул…
 Он говорил тихо, вкрадчиво, заискивающе.
- Да что Вы! Это Вы меня простите, я Вас разбудила. Я только хотела собрать бумаги для… для него, он меня попросил. Я подогрела Вам супу, он ещё не успел остыть. Вы, наверное, голодны, всю ночь работали?
- Спасибо Вам, спасибо… нет, я всю ночь писал.
- Ну, это же Ваша работа! Дадите почитать что-нибудь новенькое? Что случилось с тем мальчиком? Он уже вырос?
- Нет, не вырос. Его больше нет.
Теперь он никому ни за что не расскажет о нежданном и всегда желанном госте. Или мальчик ему приснился?
- То есть, Вы перестали о нём писать? Но как же так… Ведь… История… Она ведь…
- Давайте не будем. Вы же знаете, что мои истории никому не нужны.
- Не нужны? НЕ НУЖНЫ?! Да знали бы Вы, как мне их не хватает! Это лучшее, из того, что я читала! Вам непременно нужно писать пока, наконец, они не поймут и не опубликуют!
- Меня никогда не опубликуют.
- Перестаньте! Вы же талантливы, истинно талантливы, говорю я Вам! Когда-нибудь Вас непременно оценят, главное сейчас – это продолжать, во что бы то ни стало, сохраняя терпение. Я верю в Вас.
- Если верите, как говорите, почему же не попросите своего папочку увеличить мне плату за работу?! Или ваша вера не распространяется дальше жиденьких комплиментов?!
- Он мне… он… Вы… ВЫ! ПРЕКРАТИТЕ!
Она заплакала и выбежала вон. Человек из каморки поднялся из кресла и, сильно горбясь, пошаркал к столу. Взял ручку, лист бумаги и большими буквами старательно вывел:
«Прошу меня простить и не беспокоить неделю. Буду писать продолжение. Благодарю».
Он подул на лист, свернул его, но спустя секунду-две, снова развернул, распрямил по линиям изгиба и дописал:
«P. S. Мне еду не носите. Пусть будет птицам – они должны летать».

Девушка ненавидела отчима за то, что он так бесчестно обращался со своими поденщиками. Ещё больше она ненавидела его за то, как он обращался с этим несчастным, влачащим своё существование на чердаке. Она продолжала носить ему всё лучшее, что удавалось достать с кухни. Оставив поднос у двери, она приходила снова и снова, чтобы забрать пустые тарелки с неизменной запиской: «Благодарю».
На седьмой день, когда она принесла ему пюре с котлетой, еда оказалась не тронутой.
«Как же так? Он всегда любил пюре, он ел пюре, пюре очень вкусное! А может быть, он так увлекся, что забыл поесть? Может быть, он ещё не проголодался? Но последний раз он обедал вчера вечером! Он очень мало ест. Что случилось, почему он мало ест?»
С этим вопросам девушка постучалось к нему. Он не ответил. Тогда она постучалась ещё раз, ещё и ещё. Тогда она начала бить в низенькую дверку руками и ногами, колотила, что было мочи.
«Он спит? Как же, он бы проснулся! Ведь тогда он проснулся! Тогда он проснулся… Сразу проснулся! Он не может спать… С ним что-то случилось, наверное, с ним что-то случилось. А, может, он ушел?.. Он уехал? Он уехал, ничего никому не сказав. Да, он уехал. Какая же я дура, он уехал! Он скопил достаточно денег, чтобы отправить свои истории в издательства, его истории поняли, его рассказы приняли, он уехал!
Это же так просто. Сегодня ночью я слышала, как кто-то говорил. Он встретился с агентом, нашел себе агента, нанял агента и решил все вопросы. Так просто! Сегодня ночью. Этой ночью слышны были два голоса. Два голоса, его и ещё чей-то. Он говорил с кем-то. Да, он обо всем договорился.
Ну, а как же я? Он забудет меня. Скоро забудет, если уже не забыл. Да и кто я ему? Я ведь никто ему. Совсем никто. Он на меня рассердился, он злился на меня, я была ему противна. Я ему противна. Всё из-за отчима! Это всё - его жадная морда! Ненавижу!
А как же записка, прощальная записка? Он всегда оставлял записки и всегда меня благодарил. Может, оставил мне послание, написал, куда направляется? Конечно! Он оставил мне записку. Но где? Под дверью? Нет, здесь ничего нет. На своём столе! Конечно! Это ведь его стол, стол писателя. И там есть что-то для меня».
Отперев дверь, она замерла. Человек из чердачной каморки сидел на полу и улыбался. Его лицо залила какая-то неестественная детская улыбка взрослого, улыбка пугающая – так улыбаются сумасшедшие.
Он встал на колени и обнял стул, улыбаясь, прижимая его спинку к самой груди, крепко-крепко. От блестящих глаз мертвенно-бледного лица (скулы, перетянутые кожей) веяло мутным взглядом. О, боже! Он смотрел на стул с нежностью, как на своего ребенка. Он смотрел на стул, улыбаюсь и нашептывая:
«Не бойся, мальчик… не бойся, это всего лишь снег…»