Личное время

       
Рудаки проснулся от холода. Солнце зашло за тучу, и поднялся ветерок, довольно холодный.
- Осень, - подумал он, - Хотя и ранняя, а все же осень, скоро и дожди пойдут. Что-то Рудницкого долго нет, хотя, - он посмотрел на часы, - вздремнул я ненадолго, минут на пятнадцать. Копается наверно там у себя в огороде. Надо пойти поторопить, домой уже пора, а то Ива волноваться будет.

Он встал и вышел на дачную улицу – Рудницкого нигде не было видно, а где его дача, Рудаки не знал, знал, что поблизости от Валериной дачи, а где именно - понятия не имел. Он прошел немного по улице в одну и в другую сторону, высматривая за заборами Рудницкого, но на ближних дачах его не было видно, и Рудаки решил вернуться.
- Надо же еще переодеться, - вспомнил он, - Хорошо, что вспомнил, а то так бы и уехал в этом костюме, - хотя костюм ему по-прежнему нравился, в начале двадцать первого века он смотрелся бы, по меньшей мере, странно, - Да и Ивке было бы сложно объяснить этот маскарад, - усмехнулся он, представив, как Ива его встретила бы, останься он в этом костюме.

На Дверь Рудаки обратил внимание, только когда подошел к ней вплотную, и когда заметил, то растерялся – не думал он больше о проникновении, позабыл как-то о своих планах, о намерении найти Хироманта, настроился уже ехать домой, а тут Дверь. В том, что это была она, сомнений у него не возникало. На месте тоже не очень презентабельной двери Валериной дачи была определенно Дверь: ободранная, слегка покосившаяся, с косо врезанным кодовым замком, чистого светло-серого цвета, напоминавшего цвет плавника, пролежавшего не одну зиму на морском пляже.

- Некстати-то как, - сначала подумал Рудаки, - Рудницкий сейчас придет, а меня нет. Хотя постой, - спохватился он, - я же тут останусь – один я тут останусь, то есть останется, а второй я в прошлое перенесется. Бред какой-то, точнее, фантастика для младших школьников, прав В. К., безусловно прав – не может такого быть. Но Дверь-то вот она, потрогать можно, - он провел рукой по шершавой поверхности, и на руке у него остались чешуйки отслоившейся старой краски, - Ничего не поделаешь – надо набирать код – сам напросился, - и он набрал 05-26 и резко потянул за крючок…

- Никогда не знаешь, куда попадешь, - Рудаки с ужасом взирал на божий мир с верхней полки плацкартного вагона, - а Хиромант ведь предупреждал.
Ужас его объяснялся не только высотой полки, на которой он лежал, – Как я во сне с нее не сверзнулся - узкая такая и зацепиться не за что?! - и не столько невыносимой вонью и грязью советского плацкартного вагона, сколько ужасным, как ему казалось, состоянием его синего костюма, в котором он почему-то спал.
- И в прежних проникновениях я всегда впросак с одеждой попадал, - сокрушался он, - а тут готовился тщательно и все напрасно.

Однако сокрушался он недолго – пока под крики проводницы, – Валяются до последнего, а мне туалет закрывать надо! – сползал с верхней боковой полки, стараясь не наступить на завтрак пассажира с нижней, и пока стоял в очереди умываться. Уже в сюрреалистически грязном вагонном туалете, посмотрев в замызганное подстать всему остальному зеркало, он понял, что, во-первых, костюм не тот, а, во-вторых, состояние его было не столь ужасным, как казалось на полке.

Костюм, хотя и был он тоже темно-синий, как тот, который он позаимствовал из театрального реквизита, был немного новее, более современного покроя (- Современного какому времени? – усмехнулся Рудаки.) и без жилета. Кто-то уже дергал снаружи ручку двери, поэтому времени на то, чтобы как следует рассмотреть костюм, не говоря уже о том, чтобы поразмыслить над своей ситуацией, у Рудаки не было. Он умылся, утерся найденным в кармане брюк чистым и выглаженным платком, слегка отряхнул мокрой рукой пиджак и брюки, и вышел в тамбур.

Поезд подходил к какой-то крупной станции.
- Куда же это я приехал? – задал себе вопрос Рудаки и тут же получил на него ответ, как говорили в новом времени, сразу из двух независимых источников.
Поезд въезжал под дебаркадер Киевского вокзала – правда, он это понял не сразу, зато информация из второго источника была однозначной – из вагонного репродуктора с хрипами и свистами полилась песня про Москву: слова ее он не помнил, помнил лишь народную интерпретацию припева – «Кипучая, могучая земля моя Кампучия …» и знал, что это песня о Москве, и это сразу после песни подтвердил голос, произнесший хриплой с присвистом скороговоркой: «Поезд прибывает в столицу нашей Родины город Москва». Так что получалось даже не два источника, а три.

- Значит, я в Москве, - думал Рудаки, когда, взяв с полки свой тощий дорожный портфель, вышел на перрон. Дальнейшее пока было неясным. Он прошел по перрону до входа в вокзал и остановился перед памятником Ленину, и мысли у него были неопределенные, точнее, мыслей никаких не было, лишь звучала в голове «кипучая, могучая» и вспомнил он почему-то, что по-абхазски Владимир Ильич будет Владимир Илья-ипа (привез он эту информацию из отпуска в Сухуми).

Так он и повторял про себя «Владимир Илья-ипа», тупо глядя на памятник, и слушал звучавшую в голове «кипучую, могучую», пока, зычно крикнув: Поберегись! не ударил его багажной тележкой под коленку веселый и пьяный с утра московский носильщик, и стало тогда все на свои места, и он понял, что песня про Москву звучит не у него в голове, а доносится из только что подошедшего к перрону поезда; что приехал он в командировку в Военный институт, для всех, включая Иву работать над диссертацией, а в действительности на Специальные курсы при Военном институте и что спал он одетый потому, что провожал его в Москву Окунь-актер, и никак иначе после таких проводов спать он не мог.
Вся его жизнь в новом времени сразу ушла куда-то далеко в глубины его сознания и казалось уже, что это кто-то другой сидел на Валериной даче и ждал Рудницкого – никакого Валеры не было сейчас в его жизни, Рудницкий правда был, но не в Москве и совсем другой – молодой и наивный, фальшиво поющий под расстроенную гитару песни глупые и сентиментальные про Геркулесовы столбы, туманы и таежные запахи. Позабыл он и про Хироманта и свое решение повидать его и поговорить – стало это казаться ненужным и даже немного смешным, зато стали реальными и требующими немедленного решения другие задачи: пива выпить и позвонить Иве, а потом ехать в Институт сдаваться.

Он вышел из вокзала, пересек площадь, сел на скамью в худосочном московском сквере напротив и, проверив наличие паспорта и денег – и то, и другое, к счастью, оказалось на месте, стал планировать свои последующие действия.
- Прежде всего надо пива выпить, - думал он, - лучше всего на Бережковской набережной, там возле Дворца культуры транспортников столовая есть, где пиво дают, иногда даже Бадаевского завода выбрасывают, там и позавтракать можно, потом Иве позвонить с вокзала, а потом уже и в Лефортово можно потихоньку продвигаться, Родине служить. – тут он машинально провел рукой по щеке и естественно обнаружил изрядно отросшую за ночь щетину. Надо было пересматривать планы и идти сначала бриться в вокзальный туалет, потому что равносильно было самоубийству явиться небритым пред светлые и слегка безумные очи начальника Специальных курсов майора Пырикова по прозвищу Упыриков.

Пока то да сё, пока Рудаки брился и завтракал, пока пиво пил, а потом Иве звонил, что доехал благополучно, и выслушивал напутствия и руководящие указания, времени прошло немало, и в Лефортово, в Танковый переулок, где находились курсы он приехал поздно, хотя и в пределах допустимого опоздания, поэтому было у него еще время перед тем как окончательно сдаться Упырикову, выкурить последнюю свободную сигарету и поразмыслить над своей ситуацией, хотя надо сказать, размышления эти были хаотичными.
Сев на скамейку у проходной и закуривая под настороженным взглядом молоденького дежурного: – Что этот штатский с портфелем задумал, может, шпион какой? – Рудаки одновременно думал о том, что, как странно, что ему нравится Лефортово – не самый красивый из московских районов, с его казарменно-тюремной архитектурой, что не менее странным выглядит, если подумать, и совпадение названия переулка - Танковый и имени начальника Военного института, который в этом переулке находится, генерала Танкаева Танкая Танкаевича, а если еще учесть и танк времен войны, установленный на пьедестале около проходной, то совсем уж бронетанковое что-то выходит, в то время как в действительности ничего бронетанкового тут нет.

– Специально, наверное, так сделали, и генерала специально выбрали - решил он, - чтобы сбить с толку всяких штатских шпионов с портфелями вроде меня, - выбросил сигарету и направился к проходной. Солдатик, увидев его маневр, весь напрягся и крепче сжал автомат, а потом, видно, сильно был разочарован, когда документы у него оказались в порядке, и скоро дежурный офицер увел его в таинственные глубины институтских коридоров и привел к майору Упырикову.

Майор Упыриков в полном соответствии со своим прозвищем был суров и выражение лица у него было неизменно язвенно-желчное. Провел он с лейтенантом Рудаки собеседование, которое – подумал Рудаки – в новом времени назвали бы интервью, и итоги этого мероприятия были для Рудаки очевидно плачевными: вопрос, заданный ему майором по-арабски, он не понял, а когда тот его спросил, сколько раз он может подтянуться, и он ответил, что не знает, выражение лица стало у майора такое, будто бы у него открылось язвенное кровотечение и он сказал сморщившись:
- Я бы вас вместо курсов в другое место послал, лейтенант, но начальству виднее, - и потом начались хождения по разным службам и закончились они только вечером, когда Рудаки улегся наконец на кровать в курсантской казарме и, уставившись в казенного цвета потолок, смог обдумать произошедшее с ним за этот день.

Сначала он думал о своем провале на интервью – приговор майора казался ему теперь совершенно несправедливым, и приходили ему в голову те самые остроумные мысли по поводу того, как следовало бы себя вести и что отвечать на собеседовании, мысли, которые немцы называют Treppengedanken – мысли на лестнице, когда выгонят тебя и ты идешь по лестнице вниз и про себя достойно, но – увы! - запоздало отвечаешь на все выпады обидчика.

Думал он о том, что вопрос майор задал на каком-то диком диалекте арабского, но что, тем не менее, суть этого вопроса он ухватил и мог бы ответить, но почему-то не ответил. Потом он узнал от Толи Шитова, что вопрос этот – единственное, что майор знает по-арабски и что не диалект это никакой, а, как Толя выразился, «арабско-замоскворецкое» произношение майора Упырикова, но тогда, в первую свою ночь на казарменной койке он этого не знал и переживал.

Переживал он и по поводу второго вопроса – думал, что не такой уж он и доходяга и раза три, а то и четыре точно подтянуться смог бы, а ответил «Не знаю» потому, что майор спросил: – Сколько раз вы подтягиваетесь на руках? – и он ответил машинально, - Не знаю, – потому что думал, на чем еще можно подтягиваться, если не на руках.

- Интеллигент паршивый, - поставил он себе окончательный диагноз, - а еще в разведчики лезу, - повернулся на бок и приказал себе спать, но тут его как будто кто толкнул – он вспомнил вдруг сон, который приснился ему на верхней боковой полке в московском поезде прошлой ночью. Ему сразу этот сон вспомнился, как только он приехал в Москву, и был этот сон таким реальным, что показалось ему, когда он проснулся, что все это было на самом деле, что он действительно прибыл в Москву не на поезде, а на машине времени какой-то. Он тогда утром в поезде и потом на вокзале даже имена героев своего сна помнил, а сейчас уже забыл.

Сейчас он помнил только, что приехал во сне на какую-то дачу. Чья это дача, он уже не помнил, но знал, что должен был туда приехать - проверить, как там и что по поручению хозяина дачи, но не это было главным в этом странном сне и не это было главной целью его поездки на дачу – главной целью его поездки было путешествие в прошлое – Приснится же такое! – подумал он и усмехнулся.

Вспомнил он сейчас, что даже привез он на дачу специальный ретро-костюм с жилеткой для путешествия в прошлое, чтобы, значит, в прошлом не выделяться, что он этот костюм одел, но потом на дачу пришел какой-то его знакомый, кто такой, он уже не помнил – помнил только, что тот был с усами и говорил о чем-то бесконечно долго и нудно.

Возможность проникнуть в прошлое представилась только, когда этот человек ушел, проникать в прошлое надо было через специальную дверь, и эта дверь – единственное, что он отчетливо помнил теперь из всего сна. Была она ободранная, слегка покосившаяся, с косо врезанным кодовым замком, чистого светло-серого цвета, напоминавшего цвет плавника, пролежавшего не одну зиму на морском пляже. Код он тоже хорошо помнил – 05-26 и крючок такой надо было вниз дернуть.

- Надо же присниться такому, - опять подумал он, - Не надо было портвейн «три семерки» пить, говорил он Окуню-актеру, что не надо было, но тот все же купил и настаивал. Странно, что код мне приснился не 777 – это как-то логичнее было бы, - он улыбнулся и заснул.

Будни Специальных курсов буднями назвать было трудно и не потому, что это были сплошные праздники – скорее наоборот, а потому, что не были эти будни тем, чем обычно будни бывают – однообразными. Чего-чего, а разнообразия в них хватало – то стрельбы, то полоса препятствий, то шифровальное дело, то языки и много еще такого, что и названия на штатском языке не имеет и это несмотря на то, что сказал им по этому поводу незаметный человек Иванов Иван Иванович.
- Все, чему вас здесь будут учить, в сущности, вам не нужно, - сказал Иванов Иван Иванович жадно разглядывающим его курсантам – им уже успели шепнуть, что этот Иванов, никакой не Иванов и, тем более, не Иван Иванович – на один нос достаточно посмотреть, и что своими донесениями чуть ли не из самого вражеского Генерального штаба нанес он в свое время противнику ущерб, равный потере нескольких дивизий, если не армий.

- Смотрите сами, - стал он развивать этот парадоксальный тезис, дождавшись пока уляжется шумок, поднявшийся после его первых слов, - Зачем вам надо хорошо стрелять? - он сделал паузу и сам на свой вопрос ответил, - Хорошо стрелять вам незачем. Не говоря уже о том, что вас убьют сразу же – против вас будет вся полиция, армия и народ, стрельба лишь усугубит ваше положение. А если еще, не дай бог, кого случайно убьете, тогда совсем плохо будет ваше дело.

- А возьмем иностранный язык, - продолжал он, - зачем он вам нужен? Ну, конечно, знать иностранный язык неплохо – в стране себя уютней чувствовать будете, может быть, услышите что полезное, хотя это едва ли – по-настоящему важную информацию за рюмкой виски вам никто не выдаст, такую информацию добывать надо или покупать. – Иванов опять сделал многозначительную паузу и погрозил аудитории длинным пальцем, - Но упаси вас бог вообразить, что вы иностранный язык знаете в совершенстве! Иностранный язык выучить нельзя, что бы вам не говорили ваши преподаватели! Не дай бог вам начать выдавать себя за местного уроженца – провал вам обеспечен сразу!

Толя Шитов, с которым Рудаки успел уже познакомиться и даже, вроде, сдружиться, рассказал, что был Иванов Иван Иванович за границей ресторатором, держал в столице русскую кафешку «Тройка» и выдавал себя за того, кем и был – за русского еврея с коммерческими и кулинарными способностями, что «Тройка» была модным заведением, популярным среди столичного начальства, в том числе и военного.
       
- Остается только физкультура, - продолжал между тем Иванов, - это действительно вам нужно, он улыбнулся, - и для здоровья полезно, и бегать быстро научитесь, а бегать в нашей профессии придется часто и, желательно, быстро. Но самое важное, - добавил он, подождав пока улягутся шум и смешки, вызванные его последней репликой, - хорошо знать страну, в которой вы будете работать: надо постоянно изучать ее обычаи, нравы народа, симпатии и антипатии живущих там людей.

- Кто тут с арабским? – вдруг спросил он – несколько человек и в их числе Рудаки подняли руки. Вот вы знаете, - обратился он к ним, - что арабы не любят рыжих, считают их вестниками несчастья? Кто это знает, поднимите руки. – руку никто не поднял, Рудаки - тоже, хотя и знал, - А кто знает, - продолжал спрашивать Иванов, - что мусульмане не жалуют собак, а кошек в некоторых странах ислама считают чуть ли не священными животными, которых надо кормить и ни в коем случае не обижать? А кто из вас знает, что в арабских странах бреют головы сумасшедшим?
- Не знаете - подытожил он, - а такое знание иногда может стоить вам жизни, и оно важнее, чем стрельба или знание арабской грамматики.

Потом он еще долго говорил о чем-то, должно быть, тоже важном и нужном, но Рудаки уже ничего не слышал – ему вспомнилась его первая командировка, Дамаск и погасшая спичка, которая чуть не стоила ему жизни.

- Красивый город Дамаск, - думал он, - Хубов град*, - как говорил один болгарин, с которым он случайно познакомился в Дамаске – Рудаки тогда еще обиделся за Дамаск, - Почему ж это хубов?! – возразил он тогда болгарину, - Красивый город!

Вспомнились ему неширокие улицы центра с нависающими балконами, увитыми то виноградной лозой, то плющом, то узловатыми ветками глицинии с синими кистями соцветий, плиты тротуаров, истертые до блеска тысячами ног, кроваво-красные колокольчики цветков на гранатовых деревьях, маленькие уютные лавки и ресторанчики; вспомнилась шумная площадь Мажи с колонной посередине и постоянной какофонией автомобильных клаксонов и тихая гостиница «Гранада» в одном из переулков возле площади.

В этой гостинице он жил полгода, один среди арабов – ел с ними кебаб и хумос, пил с ними арак и крепкий кофе по-бедуински, с ними смотрел по вечерам кэтч из Бейрута по маленькому телевизору в холле, и в один из таких вечеров его чуть не убил случайно забредший в гостиницу полудикий друз.

Положение его как разведчика в то время было очень шатким – сирийцы только что разоблачили Ваймана – израильского шпиона, работавшего в самом Генштабе, и Овсепян-резидент говорил, что тот выдал чуть ли не всю советскую сеть, и что Рудаки должны скоро отозвать.

Ваймана и его группу недавно повесили тут же, на площади Мажи – Рудаки вместе с персоналом гостиницы присутствовал при казни – попробуй не пойти! – смотрел, как осужденные покорно шли на виселицу, слушал барабанную дробь и думал, что и его могут тоже вот так же повесить, если он окажется в списке, который выдал Вайман, ну, не повесить, так посадить в стоявшую на горе тюрьму, откуда по ночам часто доносились залпы расстрельной команды – всякие сценарии своего провала и возможной гибели строил он тогда, стоя среди жующей бутерброды толпы, приветствующей радостными воплями судороги повешенных, но не было в этих сценариях места пьяному друзу с ножом.

Он вошел в открытую дверь гостиницы, когда Рудаки с хозяином гостиницы Фавазом и дружком его, богатым дамасским бездельником Меджидом пили арак и смотрели по телевизору концерт какой-то певицы из Каира. Был он дикий, небритый, в сбившемся на бок головном платке, в углу слюнявого рта торчала дешевая сигаретка «Рафия», вошел и громко сказал что-то, что не понял не только Рудаки – остальные тоже посмотрели на вошедшего удивленно – то ли диалект это был такой, то ли пьян он был просто.

Увидев, что его не понимают, он жестом показал, что просит прикурить, показал, будто бы зажигает спичку. Фаваз и дружок его дать пьянице огоньку не торопились, а Рудаки – интеллигент услужливый, не раз его эта торопливая услужливость подводила – зажег спичку и хотел поднести ее к сигарете этого друза, но тот забрал у него горящую спичку и стал прикуривать. Пьян, должно быть, он был изрядно, потому что никак не мог совместить сигарету и горящую спичку – спичка уже жгла ему пальцы, а он все продолжал тыкать ею мимо сигареты. Рудаки некоторое время наблюдал за этими неуклюжими попытками, а потом дунул на спичку в дрожащих пальцах друза.

Дальнейшее произошло очень быстро: друз выплюнул сигарету, сунул руку в складки своей галабии, выпростал ее и замахнулся зажатым в кулаке ножом. Рудаки спасло то, что он упал: отшатнулся от ножа, наткнулся на оказавшийся сзади низкий кофейный столик, не удержался на ногах и рухнул на столик и стоявший за ним диван. На друза набросились Фаваз с Меджидом и подоспевший из-за стойки бармен-вышибала Хамад.

Связанный полотенцем друз сначала плевался и ругался, а потом, призывая в свидетели аллаха, поведал на каком-то странном, но более или менее понятном диалекте, что, погасив спичку, Рудаки отправил душу его почившего родственника прямиком в ад, где ею уже вплотную занялись ифриты, и теперь он должен Рудаки убить, чтобы эту ошибку исправить. Потом, правда, после извинений Рудаки и увещеваний его арабских друзей выяснилось, что Рудаки, в виде исключения, можно и не убивать, достаточно будет, если он угостит его стаканчиком-другим арака. Что Рудаки и сделал. Можно было вызвать полицию, но лучше этого было не делать – вид на жительство у него был давно просрочен и, вообще, только полиции ему тогда не хватало.

Конец выступления Иванова он прослушал, но, когда шли они уже на вечернее построение, Толя Шитов сказал, что ничего интересного тот больше не сказал, все призывал честно родине служить.
- А то мы не служим, - обиженно добавил он от себя, и они пошли строиться.

А потом начались будни. Рудаки бегал, ползал, стрелял, потом занимался арабским, английским и многими другими не столь мирными предметами, а потом опять, бегал, ползал, стрелял, и так каждый день, поэтому спал он как убитый, едва добравшись до койки, и потом весь этот период помнился ему как беспрерывная беготня и стрельба, во время которых постоянно хотелось спать.

Некоторые вещи, правда, запомнились. Был у них предмет, который официально назывался «Наружное наблюдение», а они с подачи Толи Шитова звали его «мышка-норушка», и учили их на этих уроках запоминать окружающие предметы и не только. Например, надо было зайти в помещение, в котором свален был в беспорядке всякий хлам: мебель старая, посуда, детские игрушки, книги разные, и, постояв на пороге меньше минуты, назвать все, что было в этой комнате, а инструктор проверял по списку. Были и другие интересные упражнения. Например, инструктор выбирал группу – человек десять-пятнадцать, и каждый должен был придумать себе имя помудренее и представиться только что вошедшему в класс курсанту. Задание у этого курсанта было запомнить, как кого зовут, и потом вызывать их по одному, и разоблачить самозванца, если вместо, скажем, Торгома Мадатовича вставал по вызову Авессалом Нуралиевич. Им эти игры нравились, но экзамен потом было сдать нелегко.

Запомнились и уроки арабского, точнее не сами уроки, а те воспоминания, которые они неизбежно вызывали. Каждый раз, сражаясь с каким-нибудь «маздером второй породы*», Рудаки вспоминал Дамаск и свой разговор с шофером по имени Камаль Абу-Гашиш. Рудаки тогда начал серьезно учить арабский с местным учителем, но, к сожалению, устаз* Абдулла был еще и активным коммунистом, за что местные власти его вскоре расстреляли, но три урока он все же успел дать. И вот после первого или, скорее, второго урока, выучив кое-какие фразы, Рудаки решил поделиться своими познаниями с Камалем, но впечатления на него не произвел: - Ты, мистер, - сказал Камаль, - говоришь красиво, как Коран, жалко, правда, что ничего не понятно.
- Прав был Иван Иванович Иванов, - думал Рудаки, - чужой язык выучить невозможно, - но продолжал зубрить арабские глаголы, так как, что бы там не говорил этот Иванов, а экзамен сдавать надо.

Больше ничего существенного Рудаки не запомнилось – остались в памяти бег, стрельба, постоянное желание спать и еще, конечно, Сон – сон с большой буквы, потому что видел он этот сон постоянно, почти каждую ночь. Каждый день перед отбоем им давали час свободного времени, назывался этот час «личное время». Он пытался в это «личное время» читать, иногда звонил Иве, но чаще всего валился на койку в казарме и тут же засыпал и снился ему Сон: как только он засыпал, то всегда оказывался в одном и том же месте, точнее в двух местах поочередно.

Сначала это была комната похожая на больничную палату, но не совсем - мебель была не больничная и никаких медицинских приборов в ней не было. К Рудаки приходили посетители: бородатый в белом халате, должно быть, врач и еще один, вертлявый такой без бороды – тот приходил реже. Бородатый говорил на каком-то странном языке, который Рудаки не понимал, хотя тот упорно продолжал на этом языке говорить. Вертлявый говорил по-английски – плохо, но понятно, а вообще разговоры с вертлявым были какие-то смутные, и суть их от Рудаки ускользала. Когда посетители уходили, Рудаки шел во сне в другое помещение, больше первого, где стоял огромный цветной телевизор. Ребята говорили, что в Америке есть цветные телевизоры, но этот был какой-то очень уж большой и страна была явно не Америка. Еще запомнилось из этого сна, что звали его во сне странным именем «Реквизит».