Из детства виднее

       Копаясь в черновиках, наткнулась на миниатюру, оставленную недописанной в прошлом году...
Вспомнила свои детские мысли о смерти, и решила присоединить их сюда...
 Из детства виднее...
 Но, вначале выдержка из книги архимандрита Рафаила...
«...Больше всего самоубийц среди алкоголиков и поэтов. Самоубийство поэтов – это следствие отвержения Бога и опьянения земной красотой».
Архимандрит Рафаил (Карелин)
Предлагаю вниманию читателя нечто вроде аппликации.
_________________________Аппликатор Т. Кожухова
 

***

МЕЛАНХОЛИЯ

       Ничего не могу объяснить. Летала, скакала, смеялась, улыбалась солнцу... И в какой-то момент испортилось зрение – перестала замечать солнце, скакать расхотелось, улыбка...Улыбка была, оставалась на лице приклеенной маской – не хотелось, чтобы кто-то видел, что я стала другой. В чем другой? Ушла радость, ушло нечто - неуловимое, хорошее, то - что давало силы жить. Это было страшное состояние. И самое главное, пришло оно внезапно:

Исчезли чары, пусто так –
Лишь серый цвет царит без меры.
Там тени странные с моста
Глядятся в омут грязно-серый.
Сегодня мир мой так уныл...
.............................................

Наверное, это было мгновенным видением "сора, из которого растут стихи...". Я и есть сор - так это не совсем до конца осознанное встало перед глазами пеленой серого и безжизненного.

       В стихах зазвучал такой минор, что никакие изречения великих меня не утешали. Раньше я щедро раздавала рецепты «хорошего настроения», а слова Баратынского о том, что поэт, «чувство выразив, владеет им» казались мне такой надежной защитой от всех неприятностей (конечно, поэтом себя считать я не смела, но строчки плавали у меня в голове постоянно, больной она была или здоровой).
       Не могу предполагать, чтобы могло бы быть, но я забрела в Храм.
 Не сразу, далеко не сразу я вышла из этого состояния.
       Много позже мне попала в руки статья Эдуарда Шевелева о Михаиле Зощенко. Я была изумлена, узнав из неё о том, что автор рассказов, над которыми невозможно не смеяться, был склонен к беспричинной тоске. Стараясь разобраться в причинах такой тоски и найти способ, как с ней бороться, он выписывал все, что относилось к хандре. Целую тетрадь он заполнил выписками известных людей – писателей и музыкантов о состоянии, которое повторялось; и люди не понимали, откуда у них это состояние!
Приведу несколько записей из его тетради:

«Я прячу веревку, чтоб не повеситься на перекладине в моей комнате, вечером,когда остаюсь один. Я не хожу больше на охоту с ружьем, чтоб не подвергнуться искушению застрелиться. Мне кажется, что жизнь моя была глупым фарсом» ( Л. Н. Толстой – Л.Л. Толстой, 1878)

« В день двадцать раз приходит на ум пистолет . И тогда делается при этой мысли легче...» (Некрасов – Тургеневу, 1857)

«Чувствую себя усталым, измученным до того, что чуть не плачу с утра до вечера... Раздражают лица друзей...Ежедневные обеды, сон на одной и той же постели, собственный голос, лицо, отражение его в зеркале...» ( Мопассан,1881)
...........................................................

 
***

МЫСЛИ О СМЕРТИ

С большим комком белой серы я шла домой. Поход за ней был трудным, на него ушёл почти весь световой день. У нас с Шуркой были одни лыжи на двоих – широкие, охотничьи – лыжи его отца. Стоять вдвоём на лыжах было неудобно, я предпочла брести следом по лыжне, проваливаясь почти по горло. Иногда встречались участки наста – тогда я бежала рядом с Шуркой. Но вот поход позади. Сера, собранная с макушек молодых сосёнок - с трудом, но разжёвана, и уже не липла к зубам. Мы «просушены» около железной печки. Шуркина мама пытается усадить меня за стол, но я спешу домой – за окном темнеет. Бегу бегом, в детстве всё – бегом, и валенки скрипят по снегу. Или снег скрипит под валенками? Вдруг ощущаю – серы нет, она как-то незаметно скользнула внутрь меня. Я остановилась, прислушиваясь к своим ощущениям. А вдруг – это смертельно? Остаток пути я прошла очень медленно, погружённая в раздумья. Домой пришла очень грустная. Мама показала на часы:
-Долгим же был ваш поход!
Я объяснила, что мы ещё сохли у Шурки, и что серу я...потеряла. Сказать, что проглотила – не решилась.
Мама усадила меня за стол. Я ела суп, и думала, как спросить маму о том, чем мне грозит проглоченная сера.
Наконец, я решилась:
-Мам, если серу проглотишь – умрёшь?
Мама, не отрываясь от чтения нового журнала «Огонёк», ответила:
-Конечно! Разве можно глотать серу?
Поняв, что скоро умру, я стала обдумывать, что нужно успеть сделать. Оказалось, что очень и очень многое. Ещё меня очень интересовало, сколько же мне осталось жить, но спрашивать об этом я уже не стала, почему-то решив, что умру ночью. На часах было около шести, в девять меня уложат спать. И... всё.

Я попрощалась со своими игрушками, сестре сказала, что завтра она может трогать всё моё, играть с куклами. Брат выпиливал что-то лобзиком, я немного постояла рядом, думая о том, что он и не догадывается, что завтра – помру. Мешать ему не стала, и ни о чём спрашивать не стала, но в носу стало щекотно...Потрогала одеялко в кроватке маленькой Лори:
-А ведь она такая маленькая, что и не вспомнит обо мне никогда.
Взяла недочитанную книжку «Незнайка в солнечном городе» с мыслью – надо успеть дочитать. Бросила ещё раз взгляд на маму с папой, прощаясь с ними; подумала, что Шурке кто-нибудь скажет о моей смерти, а книги в библиотеку сдаст мама. На первых строчках меня стало клонить в сон. Наверное, уже почти во сне, я видела лицо отца, укладывающего меня в кровать. И я сказала, или подумала:
-Я умираю.
И он ответил:
-Ничего, ничего... Спи.

Странно, но утром я проснулась!
ЖИВАЯ!
И как радостно было это ощущать!