Роман с розовыми очками

РОМАН С РОЗОВЫМИ ОЧКАМИ

Чтобы сохранить мужскую силу, китайцы советуют сжимать себе яйца по количеству лет, и Лев Рукопят взвешивал каждый год в кулаке, пока, устав, не сбился со счёта. За окном бурлила Москва, кипела под крышкой голубого, весеннего неба. Но Рукопят не замечал в нём ни птиц, ни ангелов, когда-то он был успешным писателем, однако вкусы меняются, и его последний рассказ отвергли несколько журналов. Теперь он целыми днями горбился с газетой, угрюмо курил, пуская залысинами «зайчиков», скользивших по клубам табачного дыма. «В семейной жизни движение двустороннее, – мерила его взглядом жена, – не дай Бог вылететь на встречную полосу. Она косилась на мужа, как на протез, с которым нельзя ни сродниться, ни расстаться. А Рукопят всё чаще рассматривал мир сквозь бутылочное стекло.
– Кто пьёт вместе чай, может пить и водку, – раз выстрелил он, пряча за газетой поднятую рюмку.
Жена вздохнула:
– Пить вместе могут все – попробуй вместе не пить…
С тех пор молчание лежало в квартире, как лужа в овраге.
Семейный монастырь с годами налагает обет целомудрия, и Рукопяту давно казалось, что у него нет тела. «Грех один», – подводил он черту под своим существованием и жил вне времени: прошлое вызывало у него сожаление, настоящее – горечь, будущее не вызывало ничего.
Однажды его пригласили в Дом литераторов на вечер известного поэта. В тот день он тщательно побрился, выдернул из ушей седые волосы и надел «двусторонний» свитер, который, когда тот грязнился, выворачивал наизнанку. На улице кропил дождь, прохожие прятали свою боль под зонтами, а чужую пропускали через сердце, как верблюда сквозь игольное ушко. На миг Рукопяту показалось, что они сговорились дать ему пощечину. Остановившись у витрины, он сделал вид, что рассматривает мужские костюмы, и поправил причёску. В толстом, затемнённом стекле он выглядел моложе, как и в том сне, когда мать, вычёсывая гребнем упрямые колтуны, тихо вздыхала: «Лёвушка, ну когда же ты, наконец, снимешь розовые очки?» От смущения он просыпался, испуганно таращился на черневшее в углу фото и вспоминал, что мать давно умерла, а наяву так никогда не говорила.
«Рукоблуд?»
Администратор поднял голову, ткнув пальцем в список приглашенных.
И Рукопят подумал, что фамилию коверкают, как судьбу.
Зал был полон, ему досталось тринадцатое кресло, в которое он провалился, как мяч в баскетбольное кольцо. Стихи уже читали – глухой, заунывный голос доносился, будто из-за прозрачных кулис.
– Он хороший поэт? – не поворачивая головы, спросила соседка.
– В переводе на русский, возможно… – ответил он, не отрываясь от сцены.
Соседка облизнула губы, и Рукопят почувствовал, что слюна у неё горькая.
В перерыве Рукопят теснился у стола с двумя пластиковыми стаканчиками, его толкнули, и он облил вином девушку в вельветовых джинсах. «Извините, – улыбнулась она, вертя между пальцев гардеробный номерок, – это я вас толкнула…» Она быстро его поцеловала, по вкусу слюны он узнал соседку и от растерянности пригласил её в гости.
Вещей у Ангелины не было, сняв блузку и джинсы, она осталась посреди комнаты с родинкой на плече и мурашками под ночной сорочкой. Рукопят пробил отдельный вход, врезал замок, а дверь в общий коридор загородил тяжёлым комодом. Для всех он уехал в глубинку. «Провинциалы грубее, но человечнее…» – отвечал он на удивлённые звонки, пока не отключил «мобильный». А на кухне оставил записку: «Время, в котором я живу, отстаёт от московского, и с каждым часом я старею на фоне сверстников. Надеюсь, в провинции стрелки внутренних часов будут показывать правильное время, ведь оно там течёт медленнее…»
А вокруг всё было по-прежнему: работая отбойными молотками, под окнами стелили асфальт, из-за плеч друг у друга выглядывали высотки, русский язык разъедали американизмы, а хромой дворник, подволакивая ногу, вычерчивал на земле знак доллара. Перед Рукопятом проплывали годы бессмысленной учебы, обманутые надежды, первая женщина, семейные сцены, бедность, похороны матери, будни, изрешеченные обедами и вдохновение под прицелом издательских договоров. События в памяти выстраивались хаотично, представляясь клетками кроссворда, заполнять который можно в любом порядке – женившись, он садился на школьную скамью, закончив десятый класс, шёл в первый. Но Рукопят надел розовые очки. «Каждая любовь – первая, а каждый развод – последний», – думал он, и ему казалось, что он получил вознаграждение (за бестолково прожитую жизнь.

Я – Ангелина, лет мне, сколько пальцев у мужчин, но я давно замужем. Муж намного меня старше, он – известный поэт, и это всё, что я о нём знаю. А он знает обо мне только то, что я повсюду разбрасываю одежду и мужские духи предпочитаю женским. Кого винить? Со всеми одно и то же. Сначала вместе едят-пьют, смотрят телевизор, занимаются любовью, а потом есть начинают отдельно, телевизор смотреть порознь, а любовью заниматься на стороне. Теперь, когда муж говорит «да», я говорю «нет», а, когда он говорит «нет», я молчу. Ночами мы лежим в постели каждый на своей половине, опасаясь, как водители на дороге, выскочить на встречную полосу, и упираемся взглядом в потолок. В его разводах, как в облаках, проступают человеческие лица, но каждый видит в них своё.
«Короток бабий век, – думаю я, глядя на мужа, –  от “лЮбого” до “люб;го” в нем пол шага».
И не требую развода.
В постели я старше мужа. Мне не передалась его привычка зарабатывать деньги, зато ему привилась моя – ими сорить. Я его подавляла, он стал больше курить, и в результате стал пассивным гомосексуалистом, а я – пассивным курильщиком.
На вечере мужа в Доме литераторов я скучала, пока в буфете на меня не опрокинули красное вино. «Велизарий Тяпокур, – представился неловкий молодой человек с двумя стаканчиками в руках. – Для друзей просто Вел…» Он протянул мне полный стаканчик: «Первый – на платье, второй – “на грудь”». Улыбнувшись, он обнажил белые зубы, за которыми я сразу увидела его голым. И пошла за ним, как была – в вельветовых джинсах, с родинкой на плече и мурашками под сорочкой.

Жена Рукопята читала сквозь слёзы записку мужа, но думала о сыне. Сын был взрослым, жил отдельно, и, как многие сверстники, проводил дни и ночи в Интернете – знакомился с девушками, заводил семью, расходился, наживал врагов, зарабатывал деньги, которые тратил в Интернет-магазинах. Он был близорук, при встрече щурился и носил очки, которые казались матери розовыми. Она видела, что сын сбежал в искусственный мир, реальность которого виртуальна и отличается от её собственной, как небо от земли. А теперь ушёл муж. Круг тех, кого вытолкнули, расширялся, и она не знала радоваться за них или грустить.
«Всякий муравей бежит по своей дорожке, – решила она, – бывает, дорожки пересекаются, но никогда не совпадают…» Под автоматные очереди отбойных молотков сделала несколько шагов по комнате, заткнув уши, влезла на подоконник и наглухо захлопнула форточку. А потом, упираясь пятернёй в стекло, громко призналась: «Скулы свело – так им завидую!»

Раньше Вел Тяпокур не пропускал ни одной юбки, теперь не взглянул бы и на «мисс Россия». Ангелина ворвалась в его жизнь, вытеснив прежние увлечения. «Грудь у тебя больше задницы», – восхищался он, когда она вертелась перед зеркалом, и Тяпокур мог видеть её всю, как свой затылок в парикмахерской. Но чем сильнее он любил Ангелину, тем чаще изменял ей во сне – с женщиной много старше, которая была его женой, и от которой имел взрослого сына.

Лев Рукопят был польщен: забравшись с туфлями на диван, Ангелина перебирала его рукописи.
– А ты хорошо пишешь?
– Сама почитай.
– Я верю…
Так он догадался, что она неграмотна.
«Знаешь, – отодвинул он в сторону исписанные листы, – когда-то я был хорошим читателем, но, научившись писать, разучился читать. Хорошо можно делать что-то одно, и тебе придётся выучить буквы, чтобы наши половинки сложились в целое…»
Подкралась осень, и в саду по ночам трещали, лопаясь на морозе, оставшиеся на ветвях яблоки.
Лев Рукопят переживал вторую молодость. Волосы из ушей перебежали у него на голову, а чувства обострились настолько, что у каждого цвета он стал различать запах, а у каждого запаха – цвет. День приходил, как в юности, голодным, а насыщался лишь к вечеру.
– Какой молоденький! – достала раз Ангелина его фото из старого семейного альбома.
– Дай сюда! – закричал он и разорвал фото. – Я ревную…
Ангелина была очаровательна. «Понедельник – день тяжёлый», – ложилась она засветло в воскресенье. И просыпалась во вторник. А, бывало, учила: «Для счастья нужно, чтобы реальность дополнялась мечтой: жизнь без мечты скучна, а мечта без действительности – невыносима. Раньше ты мечтал обо мне, но жизни у тебя не было – сейчас, воплотившись, исчезла мечта… Что лучше?» Рукопят молчал. «Одна моя часть хочет одного, другая – другого… – думал он. – Слово одно, но в “я иду”, “я курю” и “я сознаю” “я” – разные…»

Встав ночью по нужде, Вел Тяпокур не включил свет. Вытянув, как слепой, руки, которые утонули в густом, как жижа, мраке, он двинулся по квартире, которую знал, как свои пять пальцев. И тут раскрытая дверь, попав створкой между рук, ударила его торцом. Тяпокур упал, потеряв сознание. А когда очнулся, нащупал у себя шишку, седеющую бороду и залысины. Над ним хлопотала немолодая женщина, которая звала его Лев Рукопят…

«Ангелина, собирай чемоданы!» – кричал Лев, проходя мимо нового, возвысившегося над провинциальными лачугами, супермаркета. И я его понимала. Столичное время расползалось, как туча, и гнало нас всё дальше. «На мой век мест хватит», – кривился он, и я кивала, пропуская его боль через сердце, как нитку через игольное ушко. Раз, мучаясь бессонницей, мы читали в постели сонники, положив их на подушку, я – мужской, он – женский, и мне вдруг подумалось, что совместная жизнь нам ничего не сулит, что мы в чём-то промахнулись, где-то промешкали, и у нашего будущего вышел срок годности.

Жена Рукопята представляла себя молодой, вспоминала вечер мужа в Доме литераторов, на котором они познакомилась. Тогда разговор поначалу не клеился.
– Тяжело говорить с незнакомым, – виновато улыбнулась она.
– А со знакомым?
И как в воду глядел – молчание теперь лежало как лужа в овраге. Жена Рукопята думала, что жизнь – улица с односторонним движением, что одиночество чернее тучи, и от этих мыслей наворачивались слёзы. Она пыталась сбежать, спрятаться в ночные грёзы, но утро беспощадно раскалывало их скорлупу тарахтевшими под окном отбойными молотками…

Столичное время настигало нас, как борзая зайца. Собираясь в дорогу, Лев нахлобучивал на лоб потрёпанную шляпу, а когда, прибыв на новое место, снимал, обнаруживал под ней чужое лицо – моложе, без бороды. Но постепенно лицо старело, появлялись морщины, и он становился самим собой.
«Это тот, кого ты увидел в витрине, – догадалась я. – Его имя – Вел Тяпокур – читается в твоём, как в зеркале, как и ты в своих снах, он моложе тебя, но в отличие от твоих, черных, носит розовые очки…»

Встречая у подъезда «скорую», Ангелина Рукопят залезла в почтовый ящик. В толстом, запечатанном сургучом конверте возвращали рассказ мужа «Роман с розовыми очками». Всё ещё комкая надорванный конверт, Ангелина вела врача по лестнице и, забегая на ступеньку вперёд, шептала скороговоркой: «Месяц пьёт один, разговаривает с самим собой….»


Май 2008 г.