рассказ Мать-река

       Александр Скуридин

       МАТЬ-РЕКА
       рассказ
       (из цикла «Сибирская деревня»)

       Скрипели уключины, тихо всплескивали весла. Свежий ветерок покрыл воду рябинками, поблескивающими на солнце. Давно мелькнули окраинные дома деревни, начался дремучий Веселовский лес. Впереди снялась стайка уток, быстро исчезла за поворотом реки.

       -Вот бы пальнуть из ружья! - Николка на мгновенье даже перестал грести.
       -Их счас трогать нельзя, - сказал дед Аким. - пока утята не выведутся и на крыло не станут. Живое зазря обижать грех.

       Не сердился он на внука, понимал, что молодость говорит это, горячность. Напоминал Николка сына Михаила, такой же большеглазый, лобастый и упрямый. А хорошо, что на отца похож: Миша был до работы хваткий, а уж плясун и гармонист, таких, нынче, и не сыскать. Только почему "был"? Нет, где-то есть, он живет, не сгинул бесследно, врет все бумага!..

       Когда провожали Мишу на фронт, друг его Семен Дерябин, сказал, пьяно улыбаясь своей жене и матери:
       -Чего ревете-то? Может и доехать не доведется, как война кончится. Сыграй, Миха.
       Михаил отодвинул гармонь.
       -Не до игры мне нынче - запомнить все хочу.

       Так и не притронулся он к гармонии, несмотря на уговоры, стоял у эшелона бледный, окаменелый, словно вслушивался в что-то, слышимое лишь одному ему. Таким и врезался в память отцу. Эх, Миша, Миша...

       А Николка выгребал потихоньку по течению, посматривая по сторонам, радуясь тому, что дед затеял эту поездку, давно хотелось ему побывать на зимовье, сидеть вечером у костра, слушать негромкий говор леса.
       -Дедушка, - расскажи про Тургая, - попросил он, завидев огромный, мрачный, настороженный утес, у подошвы которого находился всем известный бездонный Тургаев омут.

       Конечно же, он, как и все в деревне, давно знал это сказание. Учитель Василь Федорыч отозвался однажды о нем, правда, не совсем понятно: "Романтико-поэтическая легенда..." Это когда Николка ходил с группой школьников на вершину утеса, где найдены были наконечники стрел и ржавый иззубренный кривой нож. Но ему хотелось еще раз послушать о победе Матери-реки над грозным великаном именно от деда - очень уж тот хорошо рассказывал.

       -В старые-престарые времена, - начал дед Аким, - поселились здесь, по берегам Умжи, люди, занимались они охотой, рыбной ловлей и землепашеством. Хорошо они жили, ни богатеев, ни царских слуг в этих местах и в помине тогда не было.

В омуте, который мы сейчас проплываем, обитала сама Мать-река, давшая жизнь Умже, другим речкам и ручьям, впадающим в нее, озерам, родникам и болотам по всей округе. Не любила она только, когда в ее омуте рыбалили. Заметит лодку, поведет плечами - налетит волна и гонит незадачливого рыбака подальше.

Старики говорили: "Видели мельком Мать-реку – белая, такая, в серебряном чешуйчатом платье, а глаза, что омут. Кто в них долго глядеть станет - окаменеет". Ну, короче, поняли люди, что не надо ей мешать почем зря, да и зачем, когда рыбы и в других местах вдоволь?

       Но вскоре по-другому все пошло: из дальних южных краев явился великан Тургай. Увидел он плодородные поля, богатые рыбой ручьи и реки, полные зверья и птицы леса и задумал извести в здешних местах род людской. Поля он затоптал, деревья повыдергивал, ручьи и малые реки позаваливал землей и камнями. Сникли веселые песни.

 Пустынно стало на берегах Умжи; кто куда мог, туда и попрятался. Однако, нашлись храбрецы, которые отворяли засыпанные родники,расчищали ручьи, отчего сильно гневался Тургай, еще пуще бесновался. Долго так продолжалось. И понял великан, что надо победить ему вначале хозяйку вод.

       Пришел он однажды к Умже, кинул в омут огромный валун. Показалась Мать-река, спросила у Тургая:
       -Что тебе надо? Зачем ты пришел сюда?
       -Я пришел задушить тебя, жалкая Большая Рыба! - закричал Тургай и протянул к ней огромные волосатые руки.

       -Безумец! - ответила Мать-река.-Разве можно задушить саму жизнь? - Она глядела прямо в глаза великана.
       Тургай сделал еще один шаг, к самой кромке воды. Вот-вот, казалось, схватит он Мать-реку, и захохотал великан оглушительно, предвкушая победу...Только смех его становился все тише и тише, и руки, не дотянувшись Матери-реки, обвисли, а сам он превратился в камень...

       Николке после рассказа деда сделалось немного жутко.
Сбоку утес на самом деле напоминает огромную фигуру, вон даже руки видны. Что, если Мать-река всплывет сейчас и посмотрит в глаза его, Николки, и деда Акима?.. Кому хочется в булыган превращаться?.. Николка приналег на весла. Сказка сказкой, а всякое может статься.

К примеру, Акулька-блажная, раньше, лет семь назад, красавицей была, всем на загляденье. Жених у нее тогда в Умже утоп. Вот и побежала сгоряча Акулька в Тургаев омут бросаться, да после нашли ее на берегу, блажной, - слова путного не добьешься. Так, вот, эта Акулька каждое лето в день гибели своего жениха под утро приходит с венком цветов на голове.
       Клим Воронов с Петькой Сажиным прошлым годом за ней увязались посмотреть: что она там делает? Присели они за кустами, а Акулька на Тургаев утес взошла, руки вперед вытянула и заклинает замогильным голосом:
       -Мать-река!.. Мать-река!.. Покажись мне!..

       Тут, как Воронов и Сажин рассказывали, в утреннем тумане действительно что-то стало, над омутом расти, серебряной чешуей блеснуло. Климка с Петькой ноги в руки...

       Когда проплыли страшное место, Николка подумал, что все это вранье, выдумки, да и разве среди белого дня с дедом можно кого-либо бояться? Любил он деда Акима - старик никогда не заругается, как мать, если он, Николка, набедокурит, вздохнет только жалостливо, погладит по голове, скажет:
       -Да, без отца не сладко, мил-душа...

       Николке было десять лет, когда отец ушел на войну, лишь и запомнилась в тот день его порыжелая щекочущая кисточка усов, пропахшая табаком. На фотографии, которая висит в комнате над комодом, отец такой, каким он все эти годы и представлял его себе - высокий, широкоплечий, сильный.

       Разве можно сравнить его, допустим, с маленьким очкастым агрономом, которому недавно сосед Илья Хрюкин при всем народе сказал: "Посторонись, тыловая крыса", - и пошел, выписывая нетвердыми шагами хмельные восьмерки, подтренькивая медалями. Ждал отца в детских своих мечтах Николка, да и устал ждать.

Мать - и то, кажется, не думает, что он когда-либо вернется, только плачет иногда по ночам и, хотя в Бога не особенно верует, зажгла недавно перед иконой лампадку. А вчера Николка слышал, как она шептала перед ликом Спасителя:
       "Иже еси на небеси..."

       Мысли подростка занимала Варя - Ильи Хрюкина дочка, дальняя родственница, как говорится, седьмая вода на киселе, но такая милая его сердцу, что сладко оно обмирало, когда Николка лишь начинал думать о ней.

       Ой, в том году на сеновале что случилось... Варя первая, вроде бы в шутку, поцеловала его, а потом, когда Николка прикоснулся рукой к ее горячей, упругой груди, обмякла, упала в сено, как ставни, захлопнула веки.
       Растерялся Николка, робость великая сковала его, пошарил он онемевшей ладонью у ее заголившихся колен, и все - ничего не случилось!

       Варя вздохнула разочарованно, встала, отряхнула юбку, выпростала из волос запутавшиеся соломинки, взглянула насмешливо.
       -Подрасти тебе надо, - по лестнице, приставленной к стене сеновала, спустилась на землю, только мелькнула ее бордовая юбка.

       Николка после этого, как только просыпался, становился в сенях к дверному косяку, где у него карандашом была сделана отметка, и всякий раз сожалел, что рос медленно. Да и откуда быстро расти ему? Мясо-то редкость.
       "Может, Варя о возрасте говорила?" - размышлял он.

       Моложе он был ее на каких-то несчастных три года. Вот восемнадцать лет исполнится, и женится на ней - война, слава Богу, закончилась. Справных мужиков и молодых парней не так уж много осталось в деревне: кого поубивало, многие из тех, кто вернулся, покалечены. А он, Николка, сильный, привычный к нелегкому крестьянскому труду сызмальства. С ним Варя будет как у Христа за пазухой. Заживут они... Только бы не обращалась с ним, как с маленьким, несмышленым.

       На прошлой неделе вечером собралась молодежь у клуба. Верка-рябая, мотыльная, рыжая девка, лузгая семечки, пренебрежительно проговорила:
       -И что у нас за кавалеры нынче, - так, мелочь пузатая, даже обнять толком не могут.

       А Варя негромко пропела:
       "Мой миленок, как теленок:
       не мычит, не телится,
       целоваться не умеет,
       лучше пусть не женится".

       Девки запрыскали. Николка понял, что слова частушки относятся к нему, повернулся и ушел. Он лежал на сеновале, слушал, как хрумкала что-то в своем закутке корова, и думал, распаляясь, что сейчас бы подобный случай с Варей ни за что не упустил. Прямо здесь бы, на этом самом месте!.. Сладкие, волнующие картины ему грезились...Заснул он только тогда, когда стихло далекое дыхание гармони.


       -Будь, ты, неладна...Спички уронил - руки совсем стали дырявыми, - дед Аким сокрушенно повертел слепленной цигаркой, затем пересыпал из нее самосад в кисет, спросил у внука:
       -Может у тебя они есть?

       -Нет, - соврал Николка, хотя в кармане штанов у него был небольшой бумажный пакетик, в котором хранилась махра от найденных "бычков", кусок терки и с десяток спичек. Но ему не хотелось показывать свою заначку, а то дед обязательно вздохнет сокрушенно:
       -Куришь уже...Вот она, безотцовщина...

       Николка еще не курил всерьез, только потягивал тайком в компании пацанов, щеголяющих друг перед другом. Еще бы - попробуй не закашляться, когда надо сделать глубокую затяжку и проговорить нараспев: "И-и-и... мамка идет", или и вовсе сложность: "Пошла бабка в лес, нарубила дров, принесла домой, затопила печку - дым идет из трубы!", и лихо выпустить, подняв вверх голову, табачный дым...

       -Причаливай, горе-таежник, вон туда, к зимовью Стукалова Федьки, может кресало или коробок найдем, хотя, честно говоря, к этому поганцу грех заходить, да курить до смерти хочется.
       Николка подгреб к коряге, торчащей из воды, привязал к ней лодку, помог деду выбраться. Затем они поднялись по крутому берегу, подошли к зимовью.

       Подросток хотел, было, войти туда, но дед Аким остановил его:
       -Постой, мил-душа, дай-ка я гляну, нет ли чего там. Уж больно Стукалов паскудный человечишко был. От него всего можно ожидать.

       И впрямь, в полумраке они увидели у входа огромный, на медведя, настороженный капкан. Дед Аким взял дрючок – капкан клацнул стальными зубами, не дай бог туда ногой ступить. Дед и внук выволокли его в реку.

       -Мне и курить расхотелось, - отдуваясь, произнес дед Аким. Поехали к себе. У нас всякого припасу найдется для любого путника. А в этом Федьке души уже точно нет. Надо же – перед уходом на фронт такое заготовил! Знал, видать, вражина, что обратно в деревню ему, будущему перебежчику, дороги больше нету.

       -Раскатаем по бревнышку? - кивнул головой в сторону мрачноватого, позеленевшего строения, Николка.
       -Не надо, может кто и заночует, обсушится. Хоть в этом будет польза.
       -Тебе, деда, от всего на свете польза, всего жалко. Небось, и Федьку Стукалова, объявись он сейчас здесь, пожалел бы?

       -Наверное...Ну, ради детей, хотя бы, его собственных. Видишь ли, он уже и сам себя на всю жизнь наказал.
       -Изменой?
       -Не только ею, но и начавшимся задолго ожесточением сердца - зачерствело оно, и пропал человек почем зря.

       -Это почему же?
       -А потому, что отклика на доброту в нем не будет. Вот,возьми Мать-реку, добрая она?
       -Добрая, коль людям помогла.
       -То-то.

       Говорил дед и раньше о доброте, но Николка, и по сей день, не мог разуметь: в чем ее мера? Ну, ясно: злой человек хуже доброго, но то - злой, а в жизни много всяких людей, и злых, и просто ни то, ни се, а живут многие из них лучше деда Акима, "праведника", как называли его иногда в деревне.

       Вон, сам он, Николка, помог Климке Воронову колхозного коня угнать покататься, а мать узнала об этом, выволочку задала, и долго плакала: "Шалопутом растешь..." Доброта - как резина, безразмерная вроде бы, кажется, сколько хочешь, растягивай, а норовит лопнуть - и вред получай в результате. Отдай, допустим, кому-то штаны, а самому в чем ходить? Что-то путает дед...

       К своему зимовью подгребли к полудню. Перед входом на поляне запалили костер. Потом, когда заклокотал чайник, пили чай из чаги. Шумела над головой ель, навевая дрему. Деда Акима сморило. Он прошел в зимовье, маленькое оконце которого затянуто грязным налетом, как бельмом, улегся на нары и уснул, подняв кверху седую бороденку. Николка взял ружье, выстрогал уду и пошел вдоль ручья, впадающего в Умжу, где на перекатах водился верткий, стремительный хариус.

       Было жарко - даже комарье меньше кусалось, зато свирепствовали пауты. Николка цапал их прямо на своем лице, насаживал на крючок и пускал леску по течению ручья, который и перепрыгнуть-то нетрудно. Поклев всегда был неожиданным: хариус всплывал, как взлетал, к наживке и, заглотав ее, резко уходил, только успевай подсекать.

       Так, обследуя перекат за перекатом, Николка шел все выше и выше по течению, туда, где ручей запетлял, продираясь сквозь заросли ивняка. Здесь была настоящая глухомань. Метнулся среди деревьев глухарь, всколотил иссиня-черными крыльями воздух - ему для взлета разгон нужен.

Николка даже не успел и стволом ружья повести, как глухарь уже скрылся за вершиной разлапистого кедра, что рос почти у самой воды. Вдруг, за спиной что-то хрустнуло, ого...Подросток вытащил патрон с дробью, зарядил "тулку" пулей. А вдруг медведь попадется?

Бац - и лежит косолапый хозяин тайги... Мясца-то сколько - еле довезешь. То-то в деревне будет праздник, каждому по шмату достанется, а шкура - Варе. Вот, мол, какой Николка охотник... Но, сколько ни ходил подросток по распадку, по дну которого шепелявил ручей. так медведя он и не встретил, спасибо еще, что оставленный кукан с рыбой отыскал.

       Вечером ели уху и печеную картошку. А потом дед Аким курил, всматриваясь в мельтешенье языков пламени.
       -Дедушка, о чем ты думаешь? - нарушил молчанье Николка.
       -Ни о чем. Душу живого слушаю.
       -Чего живого?

       -Всего. - Дед Аким подался к внуку. - Костра, реки, вон той пихты, что скрипит, точно жалуется на одиночество.
       -Разве в них имеется душа?

       -А как же. Ничего на свете не исчезает бесследно: костер тепло дает, семя - росток. И так из поколенья в поколенье, человек это, зверь, аль мураш какой... Взять, к примеру, крестьянин - с зари до зари спину гнет, хлебушко выращивает. И не зря ведь он, если спросят, прожил свою жизнь: кормил огромную страну, продолжил род.

       -Деда, ты как думаешь - папаня вернется? - неожиданно спросил Николка.
       -Ты, спи, - дед Аким вновь посунулся к костру, - нам завтра пораньше пробудиться надо.
       -А ты?
       -Я еще посижу, мил-душа. Я уже днем покемарил маленько.

       Подросток уснул мгновенно, как в полынью провалился. Привиделась ему Варя - идут они, взявшись за руки, берегом реки, легко им и весело, а впереди неведомые огни, кажется, недалеко до них, рукой подать. И, вдруг, из Тургаева омута поднялась белая фигура в серебристой чешуе. Николка так и обомлел: "Мать-река!.."

       -Да, это я, - зазвучал гулкий голос. - Это я, дающая жизнь... Смотрите мне в глаза!
       -Не смотри на нее, Варя! - закричал Николка, заслоняя собой девку, чувствуя, что вот-вот окаменеет.
       -Молодец, Николка! - Засмеялась, словно колокольчик зазвенел, Мать-река.

       Она исчезла, и огни растаяли, и Варя пропала, точно и не было ее. Хотел закричать Николка, да проснулся, глянул по сторонам - где дед? Выскочил из зимовья, увидел на берегу Умжи старика, хотел окликнуть его, да передумал.

       Солнце лизало верхушки деревьев, ветер теребил жидкие волосы на голове деда. Когда Николка подошел поближе, он увидел, что по его щеке медленно катится слеза...
       Всю обратную дорогу молчали. Только, проплывая зимовье Стукалова, дед Аким сплюнул в воду, пробурчал что-то под нос неразборчиво.