Одно сердце

Дни болезни отца Владимира Лиза проводила в комнате больного, так как из нее не отлучался Владимир. Целые часы он сидел на стуле, у кровати отца, и Лиза сидела рядом, на полу, положив руки и голову на его колени.
Однажды она вышла, чтобы принести воды; возвращаясь, не дойдя до комнаты, она встретила Владимира; лицо его было твердо, и, несмотря на бледность, лихорадочный румянец пробивался на щеках. Он вышел из комнаты навстречу Лизе и, подойдя к ней, подняв на нее взгляд, взял и сильно сжал в своих пальцах ее руку. Чувство его было так сильно, что наполнило все ее существо, охватило и растворило в себе; не имея сил перед ним, она обвила другой рукой шею Владимира и скрыла лицо на его груди.
Если бы чувством Владимира было отчаяние, она бы мучилась страшно, но твердое сознание никогда не оставляло его, не возлагая непосильного груза не ее хрупкие плечи и оставляя ей разделять боль и тоску, полнившие его сердце. На другой день они гуляли в ветреном парке так, как прежде, и, как прежде, ее ни на минуту не оставляло чувство, что он знает и чувствует в своей груди каждый удар ее сердца, но она чувствовала еще, что теперь каждое ее прикосновение, каждый знак ее расположения как будто дотрагивается до его раны нежной, утишающей рукой, и она замечала легкий светлый, теплый и вместе с тем щемящий оттенок в его лице каждый раз, когда она, как и прежде, позволяла ему заботиться о ней в бесконечных мелочах, когда просто опиралась о его руку, переходя ручей. Сама тоска его была жива и пламенна, как любовь, само смирение перед безысходностью – свободно и мятежно, сама твердость самообладания – горяча и увлеченна; это облегчало сердце Лизы, и, говоря о жестокости смерти, не давало ей почувствовать ее холода и безнадежности – того, чего она бы не перенесла.
Он говорил об отце; в этих мыслях его любовь, ставшая болью, находила исход, ими он обращал в дело мучительные чувства: Владимир рассказывал о том, чем жил его отец – многого Лиза не знала – о трудах и идеях, которым он посвятил свою жизнь и которые он завещал своему сыну – Владимир раскрывал перед Лизой будущую горячую, полную смысла и любви жизнь, наполненную преданным служением идеалам отца, которую они разделят вдвоем. Через два дня он продолжил занятия немецким, прерванные болезнью отца и по-прежнему учил Лизу, сидя рядом с ней за столом, глядя в ее лицо и читая ее душу – от состояния ее сердца до мельчайших сомнений и недопонимания в немецком. Даже каждое новое иностранное слово, которое Лиза узнавала от него, казалось, несло его глубокую мысль, его живое чувство – его понимание – которое он вливал в ее сердце и которое отныне и навсегда направляло ее мысли.
Он приходил утром к ее дому и встречал ее на улице, когда она выходила к нему. Сердце его, наполненное горечью утраты, было широко, и в груди его оживала радость или забота – о новых событиях ее жизни, о следе, который оставило утро на ее лице.
Время проходило над раскинувшимся селением, над ветреным парком, приближалась пора уезжать, и Владимир назначил день, до которого планировал успеть все, что еще оставалось сделать здесь. Новый свет стал разгораться в их жизни после мрачной тени утраты – он исходил от Владимира, зарождаясь в борьбе в его неустанно бившемся сердце, в его неустанно стремящейся вперед мысли; Лиза чувствовала нежность этого света, как тепло солнечных лучей, озаривших холодный, сырой сад после долгих дождей. Он заполнял ее жизнь по мере того, как заполнял его сердце. Они много говорили, уясняя прошлое, вмещая в себя настоящее, решая и загадывая будущее. Напряженный взгляд его различал впереди свободный горизонт, и он открывал это видение перед Лизой. В последний раз они вышли в парк, чтобы проститься с воздухом, который давал им жизнь так долго, просторными сине-зелеными холмами, высокими деревьями, склонявшими трепетные ветви. Они оставляли здесь часть своего сердца.
Прощайте, прощайте! Одно видение остается перед глазами так же неизменно, как неизменно сердце наполняет кровь – его светлое лицо, чистые черты, навечно вырезанные на сердце.