Волшебница

Она сидела на стуле, плотно прижавшись спиной к его спинке. Ее волосы гладкими стрелами падали вниз, чуть взлохмаченные, но черные, как крылья грача.
Он стоял у окна и напряженно курил, хотя смотрел мутными полузакрытыми глазами через стекло на стену дождя спокойно, независимо и гордо, равнодушно дыша дымом и пуская его вперед. Девушка молча сидела к нему спиной, невменяемо слушая бой часов откуда-то из-за окна, смешанный с ревом ветра и мокрого шипения.
- Слепые глаза не могут видеть, ты это знаешь.
Она молчала, моргая медленно. Как хорошо, что он стоит спиной, такой большой и широкой, к ней, погруженный, как всегда, в свои мысли. Жестокие и равнодушные мысли. Он думал только о себе, но и это было ей дорого, ею осмыслено и принято. Он постоянно говорил, что он сложный. А она – ангел, он ей так и говорил и почему-то боялся даже допустить их союз. Играла музыка. Зачем же он вступил в этот союз? Что делать сейчас – неизвестно.
Дождь стучал влажными палочками за стеклом, действуя на нервы своей невероятно истерической рябью. Она умирала сейчас, но ему этого не дано было понять. Он сам все знал за себя. И ему, в целом, было плевать на нее. В ее голове крутились образы и отрывки мыслей. Она помнила все. Даже сейчас он курит. Он курит сейчас. Просто ушел на кухню, простучав голыми пятками по кафелю ванны, в которой смотрел на себя в зеркало, скептически и равнодушно перебирая шуршащие обертки от мыла, чего-то словно ища. Она слышала и сидела. Свеча уже давно погасла. Дым от нее поднимался лениво, грустно, с обидой, будто ему чего-то не додали. На кухне он открыл балкон, а стекла вскрикнули, когда от ветра форточка ударилась по ним, чуть не дав трещинку. И залетел мокрый ветер в окно, обняв его недопустимое до прикосновений тело пушистой для него неприязнью. Он выругался. Послышался звон посуды. Он нашел зажигалку на балконе, забитую под коричневое маленькое кресло, которое стояло на балконе на уютном бежевом коврике с черной бахромой по контуру.
И вернулся с новой горящей сигаретой в комнату.
- Не сиди так. Ты не будешь больше страдать.
- Страдать и не по чему, правда?
- Это хорошо, что ты так говоришь. Спасибо. Я тогда спокоен.
- Ты всегда спокоен.
- Переживания тормошат чувства, а чувства нам вредят.
- О ком мы говорим сейчас?
- Мы говорим о людях. Нельзя пускать их глубоко в душу.
- А нужно не допускать этого, не так ли?
- Я не хочу, чтобы ты страдала.
- Страдания здесь больше не живут.
- Я был на кухне сейчас.
- Я слышала это по шагам. И дым тянется. Ты закурил там.
- А прежде я был в ванне.
- Это я слышала тоже. Зачем ты трогал мыло?
- Зачем мне мыло? Я искал пачку лезвий, которую недавно ты принесла домой.
- Зачем они тебе?
- Они тебе нужны. Я их взял с собой. Вот они, - он не спускал с нее пронзительных глаз. Достал из кармана небольшую оранжево-хрустящую пачку. – Я забираю их.
- Забираешь – значит, уходишь.
Он погрустнел насмешливыми и голодными глазами.
- Понимаешь, я не хочу, чтобы ты страдала.
- Не говори больше про страдания. Нет их. Понимаешь? Их не-т… - ноты голоса свились в лохматый веник. Голос дрогнул. Пропал.
- Я чувствую людей. Когда им плохо – я чувствую и это, только их боль я чувствую вдвойне, - он с интересом вселялся в нее зловещими глазами, в которых плавали горечь и любопытство.
- Ты чувствуешь, я знаю. Прости меня за твою боль тогда, любимый.
- Вот, и я про то же. Я не способен на такие сильные чувства, как ты. И сейчас у нас разные положения…
- Я не понимаю.
- К счастью, понимаешь. Ты умная девочка, и ты будешь счастлива. Твоя боль меня терзает.
- Не нужно. Боли нет. Не обольщайся.
- Я взял все лезвия.
- Не стоило. Это глупо и странно.
Холодные глаза устремились в бесконечные заоконные дали. Могучий стан повернулся к выпрямленным ее плечам вновь, отмечая незаметные их судороги и с живостью вглядываясь далее, нахлобучивая непроизвольно уголки бровей на глаза. Боль. Он почти был олицетворением боли. Тревоги, насмешки, презрения, заботы и искренней жалости. Он был запутан сам. Понимал ли? Пожалуй. Сам себе Король и Кара. Он не верил в судьбу. Он понимал только то, что проверил сам. Он презирал всех. И ее презирал, хотя и любил. Но когда-то давно и зачем-то. Как говорил, по крайней мере. А сейчас стоял и думал своими божественными глазами ледяного серого и несчастного, но чужого и недосягаемого.
- Ты говорила, что тебя пугают лезвия, бритвы. Ты, помню, дрожала, когда думала, что они могут сделать... Я забрал их все.
- Ты всегда был нездоров.
- Этого никто не отрицает. Просто я знаю себя, знаю, что не прощу, когда ты сделаешь с собой что-то. Ты – ангел, ты – чистейшее создание.
- Я про это знала когда-то. И помнишь, что сказала тогда я?.. – она пошелохнулась и слегка повернулась к нему, избегая его глаз и сходя с ума от сдерживаемого ужаса и бесконечного отчаянья. Но она была сильной, поэтому и держалась, хотя, возможно, ему не хватало ее как раз таки истерики, от которой ему было бы забавно, и он, скорее всего, поглумился бы, но смягчился, ибо стал бы уважать меньше. Сейчас же он держался ледовитым особняком, ибо чувствовал равного соперника, хотя и знал, что она держится таковой, пока рядом он. Она была гордой – он знал. И знал, что она разорвет себя в клочья, когда он уйдет. Он знал и таинственно ждал этого с нездоровым упоением, дрожа сердцем и разгораясь, как безумец. Он знал, что она держится, он чувствовал их отношения и знал, что они всегда, как на поле боя. И также он помнил, что всегда пел песнь любви на поле боя, а она собирала кувшинки и дарила ему себя без остатка, вся, как звездная пыль, мерцая, растворялась на нем, а он жадно впитывал, не чувствуя сытости. Сейчас же почувствовал. И было так забавно, хотя и душно немного. Но он терпел, ибо любопытство – превыше всего. Как же приятно и странно видеть боль там, где она всегда плотно заштопана.
- Что бы ты говорила, я не хочу, чтобы ты меня идеализировала! Пойми!
- Я сказала тогда, что я обычная, а ты – самый неземной, да, самый любимый и лучший человек на этом бренном свете, с которого мы хотели улететь вместе. Ты – идеал, - она грустно улыбнулась, опуская несчастные глаза.
- Опять о грустном. Я просто такой, какой я есть. Тебе нужно научиться быть железной леди, и тогда все у тебя будет отлично! Ты талантлива, и за это я и так уважаю тебя сверх меры.
- Ты будешь счастливым. И самой счастливой будет та, что будет рядом с тобой, - она с ненормальным кивком закончила фразу и села спиной к нему. Что-то быстрое и горячее почувствовалось на щеках. Она не знала, что теперь будет. Все.
- Я помню каждое мгновение, проведенное с тобой. Спасибо. И прости меня. Я так и не смог переступить через себя.
- Переступания и не требовалось, и ты это понимаешь.
- Понимаю, но я решил так.
- Конечно.
- Тебе сейчас больно. Я ухожу, чтобы не было так больно. Ухожу я.
Она улыбнулась уголками губ, а раненый свет глаз подсвечивал эту улыбку, делая ее траурной и, наверное, жалкой, раз он опять засверкал изнутри дьявольским ожиданием.
- Ты сильная – именно за это я уважаю тебя. Ты улыбаешься. Это меня сейчас очень сильно обрадовало. Сейчас важно развеяться. Скоро лето. Я хочу, чтобы ты съездила в какой-нибудь другой город. Тебе сейчас важно обрести себя, прийти в себя. И другой город поможет.
- Я справлюсь сама. Нужны в этом, тем более, нет, - она вяло и болезненно проследила, как из его оживленно встряхиваемых рук, которые держали догорающую сигарету, падает на ковер пепел, оседая там домиками, рассыпчато-серыми крышами смотря вверх, в потолок, изрисованный тенями от люстры.
- Спасибо тебе! Только, кажется, не все удалось… Мне больно осознавать, что я подрезал тебе крылья… Но раненое крыло лучше упавшего с высоты тела, - его голос дрогнул, но глаза оставались суженными и готовыми к непонятным действиям. Он сверлил ее спину, впитываясь в нее механизмом, запускающим сильные и нечеловеческие страдания.
Она молчала. Сигарета догорела. Он тихо выругался. Уронил белоснежную руку на подоконник и там неуважительно раскрошил окурок, запачкав подоконник. На этом подоконнике они сидели и смотрели на звезды. Смешно так.
- Любовь? – продолжал он, переводя глазами между пеплом на ковре и ею. – Я больше всего ценю понимание и верность, соединенные с честностью. Испытать огромную любовь на себе – это то, чего мне не хватает, к чему я буду постоянно стремиться и чего никогда не достигну…
- Мне это больше не говори. Хватит.
- Твое счастье – это мое счастье, послушай же меня! – он сделал активный и задумчиво-прогадываемый шаг к ней, но она вся съежилась, и он довольно отступил, позволив себе даже улыбку, правда несчастно-удовлетворенную, чего же таить.
- Помни – ты уникальный человек, мне далеко до твоей чистоты и мораль моя значительно ниже твоего уровня. Я не умею так любить, как это делаешь ты. Я привык оценивать обстановку по многим параметрам, и я прихожу к чудовищным выводам, на которые способен только законченный мизантроп. Я не являюсь таким мечтательным юношей, каким ты меня упорно рисовала, не взирая на мои протесты. И ты увидела бы в моих глазах хищника, агрессивного и неуравновешенного человека. У меня много недостатков. Вот, к примеру: я неопрятен, не люблю мыться (это происходит не всегда из-за нехватки времени), я ленив (стремление к творчеству просыпается во мне не так уж часто), я мнителен, ревнив и эгоистичен, я дотошен и педантичен, но страшно непунктуален, я нездоров физически, я не вижу ничего дурного в убийстве, я могу забыть некоторые вещи, которые любящий человек должен помнить.
- Замолчи. Как же… - она что-то сделала руками – он понял это по необычному всплеску ее плеч, и задумался. Хотел курить. Но пока слушал. На улице закурит. Лифты гудят там громко на площадке. – Уходи. Я вычеркиваю себя из твоего списка.
- Списка нет. Я одинок. Нет счастья.
- Я тебя всегда буду любить. Все… Не могу больше, - она с трудом дышала, но упорно не поворачивалась к нему лицом. Он сам хотел обойти ее и посмотреть, как влияют на нее его речи, что она чувствует. Ему нужны были ее глаза. Но они оба знали, что они страдают, любя, а любят, страдая. Только сейчас он перестал любить и страдать. Ее. А она продолжала. Это их впервые отличило.
- А ведь это очень больно… Я не хочу, чтобы ты упала еще глубже. И я не хочу врать тебе… Поэтому все так.
Он бросил холодный взгляд на пепел, потом тихо вышел в коридор, где оделся. Он чем-то тихо гремел, что-то звякало. Что-то даже упало. Она слышала, что он оделся. Он заглянул в комнату, облокотившись лениво на косяк. Его глаза были серьезны, но в них плавали кубики иронии и жестокого обличения.
Он хотел ее ударить. Она стояла у окна и смотрела сверху-вниз на катящиеся по стеклу капли. Он видел в полумраке ее ресницы в профиль, контур губ, нос. Видел волосы. Острое желание уйти прорвалось с новой силой. И пачка сигарет жгла карман. В кулаке были ключи. Он собирался ими проложить себе путь в дождливую ночь, которую они вместе любили. Он знал, что она сейчас будет страдать, стоя на балконе. Знал, что она страдает от непонятного, когда идет дождь. Но дождь здесь – это вообще мелочи, когда было такое вечером. Он уходил. Он знал, что уходил. И он знал, что боль – это то, что она должна, как и он, чувствовать.
Он хотел ее ударить.
Она не смотрела в его сторону, потому что была погружена в пучину собственных переживаний, мыслей, седого отчаянья и скорби. Она хотела нарисовать на себе черный крест, либо посадить себя в клетку, о ржавые прутья которой будут тереться окровавлено-трепаными мордами голодные и остервенелые волки, вешая на них слюну и смердящую кровь. Она хотела умереть. Время, чтобы решить все, было впереди. А он ушел. Она будет думать. Она будет исчезать. Ее больше нет. Но чем исчезать – неизвестно. Даже грустно, что нельзя себя растерзать в сознании, при чувстве, при ощущении себя живой, чтобы больнее было и испепеляющее, гнуснее и яростнее, восторженнее и безумнее, торжественнее и иссасывающее.
Он гордо проструился внизу между лужами. Она смотрела на него через окно. Всегда такой интеллигентный и представительный, гордый и непреклонно-благородный, благоразумный и достойный. Они были похожей парой.
Почему он один внизу идет?! Она уже хотела было броситься вниз, к нему, не понимая, как возможно такое, что он идет один? Но все ответы сверкали в каплях дождя. Капли были на окнах. Окна были в глазах. Отражения. Отражения слез в окне. Отражения воды поверх воды неба. Она билась в сухом треске неудержимой и мучительной гибели. Сдерживая себя постоянно, она разъедала себя всей той силой внутреннего, что было только в ней.
Она прошла в коридор. Тихо. И темно. Даже страшно. Да, очень страшно. Все зловещее и невменяемое. И одинокое. Одинокое – не то слово. Все опустевшее, словно жизнь иссосалась Дьяволом, а смерть вьется в ногах, как кладбищенский сумрачный пар и дыхание скорбящей боли и мучительных и изощренных пыток.
- Выколотые глаза не могут видеть… - она с дребезжащим хрипом засмеялась. Поскользнувшись на луже на балконе, которая образовалась из открытого им окна, она упала. Ее белоснежное тело избивали капли дождя. Она могла заварить себе кофе и лечь в теплую колыбель. Но она не стала этого делать. Дождь весны, который отключал им ранее постоянно электричество, ввергая их тем самым в объемнейший восторг, сейчас яростно и усердно стегал ее, бесцеремонно отвешивая пощечину за пощечиной. Она не выдержала и закрыла глаза. В темный профиль было видно, что полукруг век в некоторых точках прогибается, превращаясь словно в дуршлаг: насколько уколы капель были толстыми и прибивающими, как колья. Не стрелы, а колья, какими лед дробят на реках в деревнях. Колья, которые стоят в хлевах.
Дождь бомбил все на своем пути. А некоторые позволяли с собой такое делать.
Яркая и понятная мысль озарило черный разум, черный ил содержимого головы. Девушка задышала труднее, но быстрее. Она замерла в разбеге мысли. И начала вставать, в положении полусогнутых колен еще держась за мокрый пол, на котором она лежала, рядом с мокрым ковриком. Ясно все, как свет. Топор, который стоял в глазах, мешал ресницам совершать мокрый, но легкий полет. Она прошелестела болезненным телом через кухню, задев стол. Зазвенела ваза с недельными цветами. И чуть не упала.
Раскрыв входную дверь, она вышла в человеческий тамбур. Гремело что-то. Это бешеный поток воды в трубе, которая проходит рядом с лифтом. Лицо горело. Выход есть всегда, правда? А некоторые волшебники влетают в трубы, пусть и сахарные, пусть и каминные. А она тоже волшебница. Разве нет? Он же сам говорил! И она выйдет из трубы.

Через 2 дня, когда небеса были персиково-серыми, с искрами немигающей пустоты с черными перьями, а вода холодно остывала на неприветливом асфальте, вмещая своими зеркальными поверхностями все небо, ее нашли в канализации.