Хитроу

Хитроу

       Летняя ночь. Открытое окно после дождя. Звуки разбитых стекол, и выключенный телевизор молчит. Тишина навевает воспоминания о прошлом. Свет окон отражается в лужах на асфальте и тени, плывущие в лучах электрического света. Звук разбитых стекол не прекращается, видимо, кому-то весело, может быть, даже чересчур. Столько людей в памяти, старых и новых друзей и знакомых, всплывают попеременно, и гадкое настроение и все тот же звук бьющихся стекол скрашивают одиночество.
Куда я собрался бежать? Мне некуда податься, меня нигде никто не ждет, так что придется остаться здесь или бесцельно бродить среди луж ночного города.
Я шел в сторону Городского аэропорта, сам не зная, зачем, но мне было по сути все равно куда идти, а местность в близи аэропорта была мне симпатична своей полувековой обветшалостью и неприметной красотой, коей насыщены обычно отдаленные от центра кварталы трехэтажных домов, обыкновенно розового или коричневого цвета, обладающего непонятной для меня притягательностью. Я любил гулять недалеко от аэропорта, там был странный воздух.
Идя, я успел скурить около шести сигарет, и начал чувствовать горечь никотина в горле, я понял - я никого не люблю. Осознание этого пришло как послевкусие сигарет, тем не менее, оно не упало мне на голову подобно снегу и не было ошеломительным открытием. Я пришел к данному выводу достаточно осознанно, последовательно перебирая в мыслях свои воспоминания и несбывшиеся надежды, я, однако, продолжал идти.
Температура воздуха составляла десять градусов выше нуля, было ноль часов сорок девять минут, а я шел и нисколько не думал обо всем этом.
Он шел по направлению к городскому аэропорту, мыслями уйдя в глубоко в себя, и не заметил, как ударился о столб и упал.
Неизвестно, сколько он пролежал там, но к утру его там уже не было. Удар о столб, в общем-то, не был серьезен и, тем более, фатален, однако, о дальнейшей судьбе этого человека (человека ли?) известно немного. Его несколько раз видели ночью в окрестностях городского аэропорта, но с уверенностью сказать, что это он, а не кто-нибудь другой, и что это вообще был человек, никто не мог.
Я очнулся от удара, нащупал шишку на лбу, и, отряхнувшись, побрел дальше. Я шел, освещаемый желтым светом придорожных фонарей, и пытался вспомнить, о чем же я так задумался, что совершил такое курьезное столкновение. Внезапно мне захотелось свежего пироженого и блинов со сметаной и орехами. Я подавил в себе это желание. «Почва – мать» - вспомнил я гениальное заявление одной из студенток педагогического университета, преподавшей в моем классе пару уроков биологии. Я и тогда не мог понять, кому почва мать, разве что дождевым червям, а сейчас для меня данное заявление окончательно потеряло всякий смысл. Обдумывая сей глубокомысленный постулат, я шел, рискуя еще раз натолкнуться на препятствие в виде вертикально воткнутого в землю куска металла.
Таким образом я добрался до конца улицы, свернув вместе с ней пару раз, до небольшого и довольно чахлого парка, образовывавшего треугольник с катетами из двух улиц: из той, по которой я шел, и другой, в которую упиралась та улица, по которой я шел. Я прошел чрез парк, не останавливаясь, ибо не единой лавочки я не узрел в нем, хотя, возможно, мне мешал чересчур мягкий свет луны, нашего ночного мнимого светила. Но что-то заставило меня туда вернуться, и, пройдя путь в виде несколько кривоватой дуги, я вновь очутился в этом чахлом парке. Узнав в одном из кустов шиповник, я отправился к нему в надежде обнаружить несколько ягод, но, дойдя до середины, я вполне справедливо заметил, что, даже этот чахлый куст в чахлом парке и плодоносит, то по меньшей мере не гегеенично употреблять его плоды, что, впрочем, не могло не потешить мое самолюбие.
Некоторые люди были склонны считать, что этого субъекта похитили инопланетяне, но мы же ведь не так простодушны, чтобы быть согласными с ними в их простодушных мыслеизлияниях! Эпоха всеобщего Козмадана канула в лету, и, оправившись от такого поворота событий, справедливо решила почивать на лаврах.
Итак, гипотеза о принятии участия инопланетян в данном субъекте нами справедливо отвергнута, но другой пока мы не имеем. Нашлись еще более провинциальные люди, которые заявили, что субъект улетел в космос. Но возникает справедливый вопрос, уж не на том ли столбе он улетел в тот самый космос, существование которого до сих пор имеет место быть оспоренным. Великодушный товарищ Геологошвили сказал своему не менее великодушному товарищу Камикадзе, что у него есть собственное мнение на счет данного субъекта.
Презрев своим умозаключением куст шиповника, я, однако, заметил в нем одну незначительную, но, тем не менее, заслуживающую внимание деталь, бьющую мне в глаза своей поразительной странностью: на кусте вышеупомянутого шиповника у обнаружил женское платье! Мое презренье к данному шиповнику и шиповнику вообще утроилось! Не затем же, полагаю я, природа одарила шиповника шипами, что срывать с женщин платья таким низким и коварным способом! В этот момент я даже забыл о непрекращающихся звуках бьющегося стекла.
Впрочем, данную версию отбросил достаточно быстро: вряд ли обладательница этого платья была настолько нерасторопна, чтобы оставить платье на кусте шиповника. Я в смятении покинул парк и пошел дальше своей дорогой, которая увлекала меня все ближе к аэропорту.
Я никогда не понимал, зачем нужна такая большая площадь перед аэропортом, ведь там обыкновенно бывает мало транспорта, и я не видел ее заполненной хотя бы на треть. Хотя, подумалось мне, я застал эпоху упадка этого аэропорта, и раньше эта площадь была намного популярнее, и, соответственно, на ней было гораздо больше людей и различного транспорта.
Есть что-то величественное в этом коричневом здании городского аэропорта, в особенности в башенке с маяком, предусмотрительно спроектированной архитектором сего замечательного в своей простоте здания, во избежание прямого иль кривого попадания в это здание самолета. Коричневый цвет, вопреки ожиданиям достопочтенных товарищей Геологошвили и Камикадзе, не вызывал у меня отвращения по крайней мере по отношению к данному зданию. За зданием находился плохо охраняемый забор, а за забором взлетно-посадочные полосы.
Презрев популярный в нынешнее время путь попадания на взлетно-посадочную полосу путем покупки билета на рейс дальнего или же ближнего следования, я перелез через забор, и очутился на летном поле. Здание аэропорта и все пространство за ним выглядело абсолютно заброшенным, и, спросив у Самеда прикурить, я отправился вперед, к неизведанному.
Товарищ Акакий Ашотович Геологошвили был хорошим товарищем товарища Эраста Гомеровича Камикадзе – вместе они строили коммунизм до самого его пика, вместе ненавидели кукурузу, вместе любили всем сердцем «777», вместе ходили есть. Товарищ Акакий Ашотович Геологошвили не любил музыку, в чем его поддерживал Эраст Гомерович Камикадзе, по сему в театр они не ходили тоже вместе - они любили драматический, тоже вместе.
Я шел по взлетно-посадочной полосе, когда увидел заинтересовавшую меня надпись: «кусты шиповника пепяпко». Я был настолько поражен глубокой сакральностью смысла этой фразы, что решил, что это непременно имеет отношение к некоему Ктулху, а точнее к «Ктулху 3». Мой мозг был в состоянии переварить «пухлячков», но это архиважное послание явно предназначалось не мне. Ну что ж, справедливо оставим его его адресату. Я почувствовал себя акыном.
Эраст Гомерович родился в селе близ Тифлиса, славящегося своими саклями и Кавказом. Акакий Ашотович был настолько верным его товарищем, что родился в том же селе. Они закончили идеалогичеки-аграрный университет, и были направлены обратно в свое село по распределению идеалогизировать аграриев. С тех, видимо, пор аграрии нечем не уступают в идеалогизированности ни рабочим, ни военным.
Оправившись от шока от прочитанного, я понемногу стал соображать и во мне родилась вполне логичная связь послания с тем кустом шиповника, что я видел в парке. «Неужели пепяпко украл платье у женщины» - подумал я, и меня осенило мыслью об установлении мной авторства послания. Но кто бы мог быть этот пепяпко? Или что? Я был не в состоянии дать ответ, но решил продолжать мой путь в глубь поля в надежде найти женщину, желательно без платья.
Я шел, но не обнаруживал больше никаких следов Женщины без платья. Казалось, Женщина без платья была украдена этим пепяпко, от чего мне становилось немного печально, однако, я находил в себе силы продолжат путь. Женщина без платья была в миг идеализирована мною по всем правилам искусства Акакия Ашотовича и Эраста Гомеровича.
Однажды, в ненастный осенний день мне приснился лондонский дождь и gentlemen с зонтиками. Они сновали туда-сюда и назойливо мельтешили перед глазами. С тех пор я люблю Лондон с его кривыми узкими улицами, с мрачными низкими строениями трущоб, а также захолустными пабами Вест-Энда.
Мне на миг показалось, что Женщина без платья непременно родом из Лондона, и это согрело мое сердце. Я, казалось бы, начал ощущать.
Акакий Ашотович и Эраст Гомерович никогда не были в Лондоне и понятия не имели ни о gentlemen, ни о Big Ben, ни о двухэтажных красных автобусах, впрочем, им это было ни к чему, ведь они были образцовыми аграриями - идеалогизаторами. Тем не менее они имели представление о женщинах без платья, но, я был уверен, не о Женщине без платья.
Мой путь пролегал поодаль от неработающих лампочек, закатаных в асфальт для определения контуров взлетно-посадочной полосы. И я их не заметил в темноте. Моя сигарета давно испепелилась, и мне пришлось прикурить от костра, разведенного неподалеку.
Женщина без платья бежала долго и без остановок, передыхая на бегу. Она не знала, пепяпко ли у нее отобрал платье или, может быть, Ктулху. Ей, в общем-то, было все равно, и даже, выражаясь языком Евклида, параллельно. Она просто бежала и не задумывалась о том, от кого и куда. Но я был в тот момент на стороне Лобачевского, и искал ее посреди темноты взлетно-посадочного пространства. Однако, мои надежды были заранее обмануты, ведь к тому моменту Женщина без платья благополучно улетела прямиком в малоэтажное мрачное строение на окраине западного района ее родного Лондона.
Когда я узнал об этом, мне было больно осознавать свою примитивность.
Огорченный, я наткнулся в темноте на что-то железное и улетел в вертолете, показавшемся мне в мягком лунном свете голубым.