рассказ Жив он!.. Жив!..

       
       Александр Скуридин
       "ЖИВ ОН!.. ЖИВ!.."
       рассказ (из цикла «Сибирская деревня»)

       Утро было пепельно-сумрачным, хотя солнце вполглаза поглядывало из-за реки, словно проклевывалось сквозь занавес облаков. От Умжи тянул осенний ,занозистый ветер.

       За калиткой Марья встретила Дашу Привалову. Даша выпучила глаза.
       -Ой, Марьюшка, ты только не волнуйся! Иду я у клуба, гляжу - легковушка подкатывает, а из нее он вылазит...
       -Кто? - сдавленно спросила Марья, останавливаясь.

       -Миша твой. Вот я и помчалась сюда, дай, думаю... - затараторила Привалова.
       Но Марья уже не слушала. Захолонуло ее сердце, запульсировала толчками кровь, застучала в висках в такт мысли: "Жив он!.. Жив!.." Легче птицы полетела Марья к клубу.

       Мужа она увидела в соседнем проулке, сидящем на деревянной площадке с колесиками, ахнула, - "Без ног Миша!..", кинулась к нему, опустилась на колени, припала к груди, всхлипнула радостно:
       -Живой...

       Михаил тронул ее волосы напружиненной рукой, проговорил
хрипло:
       -Как видишь, Марья. Жив. На половину, правда...
       Рядом сновала детвора, горланила:
       -Михаил Боков вернулся!

       Казалось, вот-вот проведет он ладонью по Марьиным волосам - и она зарыдает, зайдется в слезах от счастья. Но Марья так и не получила этой маленькой толики ласки.
       Михаил отстранил ее.
       -Поеду я дальше. Экипаж собственный заимел...
       И засмеялся булькающим смехом.

       Тараканами повылазили старики, старухи, бабы, не занятые работой в поле, смотрели жадно, как порой кино, что изредка привозил из района завклубом Яшка Бузылев.
       -Здравствуйте, сельчане! - громко сказал Боков и покатил, отталкиваясь брусками с набитыми резиновыми полосами.
       Марья пошла сзади, не смея его обогнать.

       Никто не ответил Михаилу. Только дед Евсей, вернувшийся еще с гражданской с деревяшкой вместо ноги, сдернул с головы картуз и тихо произнес:
       -С возвращеньем, герой.

       -Отец где?- спросил муж, въезжая во двор.
       -Умер дед Аким, месяц, как похоронили.
       -Понятно, - прохрипел Михаил.

       Все. Отца у него больше нет, и зачем надо было приезжать в Ярцево? Впрочем, сын есть, Николка. И жена.
       -Баньку сготовить? - засуетилась жена, чтобы только не стоять истуканом. - Я, счас, мигом.
       Марья натаскала воды, наколола дров, истопила каменку. Когда в чане забулькала вода, и марево стало оседать, она вышла из баньки, ступила в избу.

       Николка и Михаил сидели за столом друг против друга, и по их напряженным лицам Марья поняла, что разговор между отцом и сыном не заладился.
       "Отвык Николка, - подумала Марья. - Ничего, привыкнет... Каков ни есть, а жив отец, вернулся, вот главное!"
       Вечером Михаил Боков, раскрасневшийся после бани, причесанный на пробор, сидел за столом нахмуренный.

       Казалось, встанет он сейчас и пройдется по горнице - только не бывать уже этому - и Марья, чтобы как-то скрасить затянувшееся молчание, ластилась к мужу, стараясь предугадать малейшее его желание, подливала самогон в чарку, накладывала на тарелку закуску, растерянно и преданно заглядывала ему в глаза.

       Собрались только близкие родственники, но и они чувствовали себя скованно, поздоровались сдержанно, чинно сели на лавку, как у постели больного, помолчали, только кум Василий покрутил головой.
       -Да... Вот, так-то, вот...
       И, как-то быстро, все разошлись, сославшись на неотложные дела. И Николка ушел спать на сеновал.

       А Михаил по-прежнему молчал, глядел на стену, где изображен он на фотокарточке - широкоплечий, здоровый, сильный.
       -Наладится все, Миша... - прижалась к его плечу Марья, всхлипывая.
       Муж погладил ее. И затихла Марья, выгибая под тяжелой, жесткой мужской рукой спину, шепнула:
       -Пора спать.

       И метнулась разбирать постель.
       Перед тем, как лечь, Михаил произнес:
       -Ты, только представь: рядом с тобой, молодой, красивой...
       Жена затушила лампу, убежденно сказала, перебивая:
       -Мой... Мой мужик, никому не отдам... - и притянула его к себе, зашептала те единственные слова, которые припасены для такого случая у каждой бабы.

       Утром, оставшись один, Михаил вновь почувствовал свою беспомощность. Он кое-как передвигался по избе, опираясь на руки, рассматривал все с жадностью: вот и подгнившие венцы на до заменить, в кладовую дверь перевесить, а что сможет сделать пол-человека? Прежняя, безмятежная жизнь воспринималась как далекий, неясный сон.

В последнее время лишь один сон, как наяву, преследовал Михаила: снилось ему, что идет он по некошеному лугу, а роса приятно холодит босые ноги...

       Вспомнилось Бокову то прощальное утро перед отправкой на фронт и последующие за ним дни обостренно, осязаемо, точно только что вновь пережиты...
       "Война!" - это короткое слово, как всплеск боли, ожгло сознание жителей Ярцево, заставило посуроветь их лица.
       Деревня как бы затаилась, притихла, словно ждала чего-то.

А чего ждать-то было? Уже через полторы недели на фронт отправляли первый набор. В числе этих первых был и Михаил Боков. Он попал в один взвод вместе с Семеном Дерябиным и Федором Стукаловым.

       В первом же бою Семена контузило, осколком снаряда оторвало руку. Вечером того же дня, когда полк передислоцировался, отступив на окраину леса, Михаил неожиданно обнаружил в противотанковом окопе Стукалова, привязывающего к стволу винтовки белую тряпицу. Боков наставил на земляка штык, произнес:
       -Что, Иуда, бежать задумал?

       Губы Федора мелко затряслись, лицо посерело, он натужено выдавил:
       -Затмение нашло...Деток, хотя бы, пожалей...
       Нет, не звериный страх, затаившийся в глазах Стукалова, заставил Михаила опустить винтовку: жаль, действительно, было детей. Ему подумалось, мол, ну, ладно, испугался человек, поверил сдуру немецкой листовке, что сбросила недавно "рама", Да и земляк все-таки, односельчанин. А утром бойцы узнали, что Стукалов перебежал к врагу.

 Приезжал майор из СМЕРШа - все, без утайки рассказал ему Боков, и неизвестно, чем бы для него эта история кончилась, только вскоре последовала бомбежка, танковая атака и угроза окружения, которого миновала небольшая часть личного состава, куда попал и Михаил. Потом случай со Стукаловым как-то забылся, да и чего вспоминать о предателе?

       Бойцы уважали Бокова - за чужие спины он не прятался. Начальство ценило удачливого разведчика, видящего в темноте, как кошка. После захвата важного "языка" Михаила перевели в дивизионную разведку. Под Ельней он в первый раз услышал голос Федора Стукалова, что звучал через громкоговоритель, установленный на немецкой автомашине-фургоне.
       -Вот, курва! - ругались бойцы. - Чтоб, тебе, ни дна, ни крышки...

       А Бокову казалось, что они костерят его, хотя, в дивизионной разведроте, никто даже и не догадывался о случае, произошедшем при обороне подступов к Москве. Майор Гогоберидзе из СМЕРШа погиб при взрыве авиабомбы, казалось бы, всё, чисто, но только стыд жег Михаила. Мечтал он взорвать фургон вместе с изменником, да только начавшееся наступление наших войск помешало ему исполнить справедливый приговор. Второй раз услышал он голос предателя уже в Польше. Стукалов приглашал советских бойцов вступить в ряды власовцев.

В ту же ночь Боков вместе с постоянным своим напарником по рейдам в тылу врага, бесшумно подобрались к автомашине, гранатами заставили навсегда замолчать фашистского прихвостня. На обратном пути их накрыло миной. Контуженый боец сумел доставить своего, истекающего кровью старшину, с ничейной земли в расположение наших войск.
       Только в госпитале Михаил узнал, что лишился ног.

       "Зачем, к чему теперь жить? Уж лучше бы сразу - конец!" - назойливо лезло в голову.
       Один из раненых, местный, после выписки из госпиталя, приютил его, обучил ремеслу сапожника. Потянулись тоскливые дни в беспробудных пьянках. Однажды сотоварищ хлебнул на похмелку политуру и умер.

 Куда теперь деваться безногому, выселенному из комнаты родственниками покойного с помощью милиции? Как ни хотелось, а пришлось ехать домой. Добирался Михаил без билета. В дороге его кормили из жалости, унижающей его человеческое достоинство.

Впрочем, о каком достоинстве и говорить можно было, когда вставал один вопрос - как простонапросто выжить? Кому он, безногий, нужен, когда вся страна наводнена калеками, нищими, беспризорными детьми? В райвоенкомате, спасибо, выделили легковушку.
       И вот он в Ярцево, а толку что?..

       Понуренным, хмурым застал его Семен Дерябин, бросился было к другу, да остановился. Отшатнулся Михаил, еще больше помрачнел, сдвинул к самой переносице густые брови. Разговор, не начавшись еще толком, сник, словно пересох ручеек, что за околицей впадает в Умжу. После продолжительного неловкого молчания председатель колхоза ушел, а Боков пристегнул к площадке ремнями обрубки ног, выехал во двор.

       Воробьи подняли гвалт под стрехой, разодрались – только перья летели. Орал, вскочив на забор, голенастый петух. Все вокруг было наполнено жизнью, шевелилось, копошилось, двигалось. И Михаил проехал немного по двору, стараясь хоть немного ощутить себя причастным к общему движению, остановился у забора, жадно всмотрелся в раскинувшиеся вдали поля.

Вот она, основная крестьянская жизнь - там, где уже никогда не бывать ему, пристегнутому к этой площадке с колесиками, и на душе Михаила стало муторно.

       Он выехал за калитку, направляясь к опушке леса, где толпились кресты. Чья-то пегая собака побежала за ним, облаяла, припадая мордой на передние лапы. Бокову пришлось схватить ошметок земли и кое-как запустить в разыгравшуюся псину, ощущая воочию собственную беспомощность.

       Возле самой опушки встретилась Куделиха с пучком каких-то трав в руке, заюлила маленькими глазками, запричитала гнусаво:
       -Акимыч, погодь... И что с тобой ироды-безбожники понаделали. Да где ты, голубь, свои ноженьки оставил...

       Еле отвязался от нее Михаил, как от пегой любопытной собаки. И без того скверное настроение его, еще пуще упало. Он разыскал могилу отца - она была рядом с материнской, склонил голову.
       "Вот и я, отец. Прости, что пришел поздно... Если бы ты знал, как тяжело испытывать на себе участливые взгляды, видеть свои руки бессильными что-либо сделать, годными лишь для того, чтобы передвигать беспомощную половинку тела. Это даже хорошо, что ты не увидел таким своего сына. Спи спокойно..."

       Михаил долго сидел у могилы, мысленно разговаривая с отцом, пока на кряжистый кедр, что стоял у окраины кладбища сторожем, не села кедровка, яростно заверещала. Михаилу вспомнилось, как еще босоногим мальцом выстрелил он однажды по кедровке и получил от Бокова-старшего нагоняй:

       -Не смей зазря ружьем баловаться - польза от нее - орехов нарвет, рассыплет или спрячет, да забудет, вот и выходит, что кедр по тайге эта птица расселяет.
       Во всем Мил-душа пользу видел. А какая польза от безногого?
       Верещи, милая, сыпь орехи - нужна, ты, нужна. И не бойся, таких, как я, даже малая собака не боится. Он повернул к деревне.

       Налетел колкий ветер, закачал ветви кедра, погнал по небу косматые тучи. Солнце проваливалось в них, точно ныряло в волнах. И утро притихло, поблекло, как будто кто-то невидимый прикрутил фитиль огромной лампы.

       Марья шла в это время по деревне к пойме реки, невыспавшаяся, но радостно-взволнованная.
       -Глянь, Марья, как молодуха, разрумянилась вся, - услышала она сзади свистящий шепот.
       -Еще бы, - подхватила вторая шептунья. – Небось, всю ночь бедному роздыху не давала...

       Кровь прилила к щекам Марьи. По голосам она попыталась определить. кто же там стоял, за углом, да так и не смогла это сделать. Потом успокоилась - деревня, никуда не денешься от любительниц почесать языки. Пусть болтают - Миша, главное, жив, и ее, Марью, никто ни в чем не упрекнет, вот и награда. Жаль только дед Аким не дожил до счастливого часа встречи.

       Скирдовала она сено поначалу с Верой Стукаловой, споро орудуя вилами. Марья любила его запах, наводящий воспоминания о том, как миловались они когда-то с Мишей под копной счастливые и безмятежные. Но вот только сейчас поняла она, что после преодоления невзгод и трудностей жизнь становится еще прекрасней, ярче, надо лишь уметь ценить ее, уметь радоваться тому недолгому веку, что отпущен каждому, надо суметь передать эту радость другому.

Что было - уже не вернется, но останется в сознании, как осталось воспоминание о том далеком запахе сена, и никогда не вытравится воспоминание об минувших, страшных, долгих годах... Но живой - должен жить...

Верила Марья, что ее любовь согреет Михаила, укрепит его. Проживут они, более того, заживут - вон, Николка, совсем уже взрослым стал, на Варю Хрюкину, сказывали заглядывается.

       Марья влезла на стог, куда Стукалова и Глафира Хрюкина подавали полные навильники, бросала и бросала душистое сено, ощущая, как наливаются мышцы приятной усталостью.
       -Марья, - услышала она. У стога стоял председатель колхоза.
       -Ты, это...Иди-ка сегодня домой. Увольнительную даю, вроде бы...

       -Спасибочки, Сема, - ответила Бокова, съехала со стога, прижимая сбившееся платье пальцами к коленям.
       Дерябин неловко подхватил ее одной рукой, пошутил:
       -Ты, Мише хоть не сказывай, что я обнимал тебя.

       Будто вновь увидела Марья Ярцево - избы, потемневшие от времени и непогоды, толпились на пригорке, поглядывали поблескивающими окнами. Солнце уже расплескалось лучами на крышах изб, и было оно радостным и ярким. Оно показалось Марье обновленным, не таким, как в прежние утра, а исполненным особым, глубоким значением, словно солнце высвечивало что-то в самых отдаленных уголках души.

       И порывы ветра, наскочившего невесть откуда, пришлись Марье по душе. Она пошла, чуть согнувшись, навстречу им, придерживая рукой подол платья. Марье казалось, что теперь и ее любовь сумеет устоять перед любым испытанием.
       Михаил встретил ее насуплено, молча проехал из угла в угол.

       Марья поспешила обрадовать его:
       -Миша, мне Семен Дерябин увольнительную, говорит, дал!
       Стояла она у порога, как над лилипутом, не зная, куда девать руки, не смея обнять мужа, припасть к его плечу.
       -Как вы проживали? - хмуро выдавил Михаил.

       -Ой, трудно было, но ничего - тебя ждали, - оживилась Марья.
       Муж сторожко глянул на нее из-под бровей.
       -Может, гуляла?
       -Что, ты? Что, ты, Мишенька? Окстись...

       -А. зря, чего ждать-то? Гуляла бы, вот ты, какая справная.
       -Зачем, ты, так? - Марья опустилась на лавку.
       Понимала она, что не со зла говорит это Миша, а терзая самого себя.
       -Марья... Иди сюда, - услышала она его громкий шепот.
       Муж сидел на кровати, напряженный, жестко поблескивая глазами. Она примостилась к нему. Михаил грубо схватил ее за плечи.

       -Миша... Мишенька... кровинушка моя, - шептала Марья, а мужу казалось, что она неискренна, что произносит она эти слова ему в угоду, и потому никак не отозвался на них, даже малейшей лаской.
       И после, они лежали, но прежнего чувства душевного единения не было. И Марья произнесла с оттенком горечи:

       -Я только сейчас и поняла, что ждать и означает - любить. Сколько раз глаза выплакивала, все думала: вот сейчас Миша вернется, и я вновь оживу... Нужен ты нам с Николкой, а у тебя в голове Бог, весть, что.

       Она уткнулась лицом в грудь мужа, в основном, чтобы не встречаться с ним взглядом: пускай обмякнет сердцем - не сразу это, она знала, произойдет. Такое, что выпало на долю Миши, лечится ненавязчивой лаской и вниманием - вон, как сразу напружинился, подвоха хочет непременно увидеть...

       И Марья притворилась веселой, бесшабашной, проговорила, разгоняя его невеселые мысли:
       -Как кровь-то пошла, загуляла, разгорячилась, аж в жар бросило. Вот, что значит, - мужик!
       Но Михаил был по-прежнему задумчив.

       -Что-то я тебя не кормлю, совсем лентяйкой стала, - воскликнула Марья, соскользнула с кровати, прошлепала к печи, засуетилась, захлопотала, загремела чугунками.
       Она вновь ощутила то сладостное чувство, как раньше, когда подавала на стол мужу еду, стирала его рубахи, портки и сердце вновь защемило от нежности.

У нее чуть не сорвалось с языка: "Помнишь?..", - и вовремя спохватилась: все прошлое для Миши пока отрезано безрадостным настоящим. Марья поставила сковородник на стол, а сама, накинув на плечи пальто, вышла вроде по надобности, поняв, что не хочет муж выглядеть перед ней беспомощным. Когда она вернулась, он уже сидел на табурете с ложкой в руке.

       "Мишенька, родимый, не мучь себя. Возвратилось, считай, наше счастье. Живы будем, и сына вырастим, воспитаем", - подумала она, схватилась за веник, произнесла торопливо:
       -В избе только конь не валялся,

       -Не суетись, Марья, садись к столу, - строго сказал Михаил.
       Жена отбросила веник, осторожно присела на край табурета, подперла ладонью подбородок.
       -Голодали? - спросил муж.
       -Нет. "Зингер", правда, пришлось съездить в город, продать. Кой-как прожили, тебя, вот, дождались.

       -Дождались... - ожесточился Михаил. - А на что я годен? Валенки, разве, подшить? - Он нетерпеливо поерзал на табурете.
       Марья знала его привычку в случае волнения быстро-быстро ходить, поняла, почему он ёрзает, и опустила голову.

       Такая уж у бабы планида: сносить все заслуженные и незаслуженные обиды, подлаживаться под мужика - ну, хорошо, если он не драчлив, а, вдруг, попадется любитель почесать кулаки, не смей никому пожаловаться.

А в горести каждый к бабе лижется, тычется, что слепой кутенок, и Мише этого не миновать - кто еще пожалеет, как не жена, а вылечит главный лекарь - время. Как ни понуждай, ни гони его торопко, а всему свой черед. И загадала, задумала Марья: надо еще одного дитенка родить; тут Мише и жизнь в радость станет.

       Что могла ответить мужу Марья?
       К полудню Николка прибежал пообедать.
       -Чем занимаешься? - спросил Михаил.
       -В мастерской куму пособляю, - сын глянул на отца исподлобья.

       -Он у нас молодец, - похвалила Николку Марья, - уже заробляет.
       Нахмурился Михаил, процедил:
       -Что ж, это лучше, чем девкам под юбки заглядывать.
       Николка вспыхнул, повернулся, выскочил во двор.
       -Зачем, ты, на него так? - не выдержала Марья.

       -Не сахарный, не растает, - пробурчал муж.- Нечего сказать, хорош гусь: родителя столько-то не видел, а ему хоть бы хны,
-И Михаил насупился, ушел в себя.
       Горькая вышла у Марьи увольнительная.