Почему застрелился маркшейдер

    Наступил полдень и на всех этажах огромного здания министерства, в бесконечных лабиринтах коридоров, в  столовых и буфетах, в курилках и туалетах  стало оживленнее, своего собственного и пришлого народа заметно прибавилось.  Однако, руководитель  недавно образованного департамента  Михаил Степанович Глухов в своем кабинете находился в одиночестве. Он готовился к назначенной встрече,  прибрал все лишнее с огромного нового стола, поаккуратнее расположил разноцветные телефонные аппараты, перетасовал бумаги и, закончив несложные процедуры, обратился к компьютеру. В голову не лезли никакие дела, и хозяин кабинета в ожидании посетителя разложил пасьянс, игра помогала отвлечься,  а именно это сейчас и требовалось. И все-таки мысли скакали, думалось хоть и поверхностно, но  как-то сразу и обо всем. Он нажимал клавиши и  тихонько бурчал:

   - Вот жизнь, а! Все работа, да забота. Рискуешь каждый день. Господи, помоги,  тэсэзать, помоги. Все на нервах, все, тэсэзать,  на нервах, уж и про дом забыл. А какой тут дом, тэсэзать,  когда такие дела, когда  я в  полном замоте, тэсэзать. – Он вполглаза следил за экраном и, рассеянно  делая ходы, продолжал свою исповедь - Как все надоело: работа, встречи, тусовки. Надоело, тэсэзать! А с другой стороны как без них, тэсэзать,  ведь  мне везде и со всеми надо перетереться, иначе денежек-то, Настасья Николавна, никаких не будет, тэсэзать. А  без них не будет и Испании, и новых шмоток, и мебели, и коттеджа, и машинок. Да ничего, тэсэзать, ничего не будет.

    Пасьянс не сложился,  Михаил Степанович со злобой ударил по клавише и глянул на часы.

    - Черт, на сей раз не повезло, тэсэзать.

   Он подумал, что сегодня сразу после этой встречи лучше поехать домой, отдышаться. Два года назад Михаил Степанович купил  квартиру на Ленинском, в новом, как его рекламировали, элитном доме с охраной, подземными гаражами, спортзалом, зимним садом и кучей чего-то еще.  Квартирка шикарная,  пять комнат, просторная кухня, не холл, а холлище, две огромные лоджии. Заплачено за нее ого-го! Да обустроить – еще одно ого-го! Когда Михаил Степанович начинал думать о квартире, волна гордости за самого себя прокатывалась по нему, лаская его душу. Разве можно новую квартиру сравнить с прежней, которую Глухов пробил себе через райком  еще в советские времена. Вспоминая о ней,  Михаил Степанович всегда брезгливо морщился. Одно в той квартире  было хорошо, что денег не стоила совсем никаких, всего лишь несколько подношений нужным людям. А вот за новую квартиру, черт бы побрал этот рынок, пришлось отвалить по полной программе.

   Свой главный жизненный принцип Михаил Степанович усвоил еще в  школьные годы от отца, начальствовавшего в те времена в солидном экспортном объединении. В редкие минуты общения, Степан Михайлович любил наставлять сына, напустив на себя важности и дирижируя указательным пальцем:

   - Мишка, запомни, главное в жизни – это ты сам, все остальное по боку. На всех, плевать, долби свою дорогу напропалую и клади на всех. Вон возьми наш род, твой дед, Михал Петрович, как говорят,  академиев не кончал, из под сохи мужик, без образования, а каких высот достиг -  при этом родитель наставительно поднимал палец вверх, а потом перенаправлял его в сторону фотографии в рамке, где дед, весь затянутый в кожу, в кожаной фуражке с маузером в руке полусидел, полустоял на каком-то парапете, а рядом с ним в отблескивающих, перепоясанных кожаных тужурках стояли две щеголеватые девицы. На  тонированной фотографии по диагонали в углу чернела надпись: «ЧОН. 1921 год».  – Дед твой уважаемым, государственным  человеком был, хоть и без образования, а до Госплана дослужился, главком руководил. Ты понял, Мишка, без образования, а целым главком. Всю жизнь в почете прожил, да и сейчас в почете на Новодевичьем лежит.  А отец твой, что,  работяга что ли какой зачуханный? Хрена! Своим батей, Мишаня, гордиться можешь, таким объединением рулить – не шутка! Не шутка, понял!? – Здесь он глубоко вздыхал, подчеркивая тем самым,  какой тяжкий и ответственный груз несет на себе, и после нескольких таких вздохов с нескрываемым пафосом продолжал:

    - Вот такие мы Глуховы и ты не будь дураком, Мишка, бери от жизни все. Дают – бери, бьют – беги – вот правильная и умная пословица. Понял, Мишаня? Пока жив, я  тебя  в жизни пристрою, только одно от тебя требуется – не высовывайся, когда не надо и слушай отца, плохого тебе не пожелаю. Понял?

    Мишаня понял и так и жил – когда не надо, не высовывался, слушал отца и была его жизнь легкой и беззаботной, все решалось как-то быстро и без каких-либо усилий с его стороны. Особой тяги к знаниям у него не отмечалось, поэтому школу он не любил, досаждало ему там все, но особенно учителя, которые лезут постоянно со своими вопросами и заданиями, а потом при всех начинают тебе выговаривать, дурака из тебя делают. После редких походов в школу на собрания, отец устраивал Мишке выволочку и кричал на весь дом:

    - Ты что меня позоришь?  Училки твои меня как мальчишку отчитывают. – Тут он обычно обращался к супруге – Галь, я больше в школу не пойду, хватит, сама будешь там краснеть за этого бездельника. Иди отсюда, придурок, чтоб глаза мои тебя не видели.

    Мишка всегда с нетерпением ждал традиционной концовки, тотчас мгновенно исчезал из комнаты и тут же припадал ухом к двери, за которой уже рокотал начальственный, отцовский голос:

    - Галь, ты завтра зайди в школу к его задроченной классной, поговори с ней по душам и… вот, дашь ей вот этот конвертик и скажи, что мы на нее надеемся и всегда готовы отблагодарить. Алкашу директору тоже надо обязательно сунуть. Сунуть, сунуть, а что ему сунуть? А-а-а, мне же сегодня подарили дорогущую бутыль виски, куда мне ее, солить что ли? Вон, насовали сколько, все заставлено этими бутылками. Так вот, Галь, ты ему, козлу малахольному скажи чего-нибудь такое, ну ты умеешь. Скажи, скажи. Мишке, дуралею нашему все-таки аттестат-то приличный надо получить. Так что, давай, Галь, трудись.

    Галина Борисовна, будучи домохозяйкой и вполне располагающая временем, на следующий день шла в школу и трудилась, решала все вопросы, как было приказано супругом. Так оно и шло до самого окончания школы и не без результата - аттестат у нерадивого сына оказался заполненным  пятерками и четверками и Степан Михайлович,  сделав всем необходимым людям подношения, пристроил его в институт.   
      
    Сначала Мишка в институте растерялся, даже наступил себе на горло и ходил на все занятия, слушал, записывал все подряд, но ничего не понимал. Учебные обязанности его тяготили, никакого интереса не вызывали и он больше времени стал проводить то в комнатке комитета комсомола, то в профкоме. Его тянуло туда в компанию веселых, легких на общение ребят, в гущу разговоров, отстраненных от ненавистной учебы и нередко касающихся тем, интригующих своей государственной важностью. Вот это новое ощущение себя, посвященным в другую, недоступную его однокашникам жизнь, сыграло решающую роль в жизни Михаила Глухова. Он стал активничать в комсомоле и вскоре стал секретарем комитета комсомола факультета, потом института, а напоследок, уже перед окончанием института переполз в кресло председателя профкома. Как только он стал расти на комсомольско-профсоюзном поприще, нужды в отцовском участии для решения его учебных проблем  не стало, Михаил уже самостоятельно решал с преподавателями все возникающие трудности, памятуя о том, что в свое время слышал, стоя под дверью. 

     К окончанию института Михаил Глухов  имел уже немало личных связей и, переговорив с кем надо по части своего трудоустройства, смог перебраться в райком комсомола вторым секретарем, в его обязанности входило курирование учебных и  научных организаций. Хотя зарплата у него была не такая уж и привлекательная, но держался Глухов за место зубами. «Какая к черту зарплата, - думал он, - когда у тебя такие возможности, когда твое слово закон, когда от тебя, от твоего желания  зависит карьера, судьба человека, да нет, какого человека, если надо, то и  коллектива, целой организации. К тому же, если честно,  место, конечно, хлебное, то одному поможешь, то другого продвинешь, а это все-таки труд, который чего-то да стоит».

    Двигался Глухов по жизни уверенно, уже наработал себе авторитет, уже знали его наверху и прочили ему успешную партийную карьеру, да только все сорвалось. Когда в начале девяностых начались митинги и волнения, когда он услышал  призывы об отмене шестой статьи и запрете на КПСС, Михаил  поначалу запаниковал.

    Однажды, сидя с отцом перед телевизором, он спросил:

    - Бать, а  что же будет  с партией, с комсомолом? Это же катастрофа!
Ответ старого члена партии Степана Михайловича Глухова оказался  вполне в рамках его жизненной доктрины:

    - Да хрен с ней, с партией, ты о себе думай, а не о партии. Понял? О себе. Сейчас такое время, надо хватать все подряд пока здесь что-то образумится, пока наладится, надо успеть, а там уже видно будет.

    Это была последняя установка, которую дал Глухов старший, видеться они стали редко. Отец, быстро сообразив, что к чему,  сделал совместное предприятие с индусами и зачастил в Индию, но случилась незадача, привез оттуда  какую-то гадость, заболел и как-то быстро-быстро сгорел. Похоронил его Михаил на Новодевичьем рядом с дедом  и, стоя на кладбище, слезливо расчувствовавшись от выворачивающих звуков траурного марша, подумал:

   «Все, ушел отец. Теперь остается надеяться только на себя. Только на себя.  А что я могу? – Он начал заходиться  в нервной самокритике. - Я ведь ничего толком не умею. Куда я пойду, когда все разваливается».

   И действительно все развалилось и довольно быстро. Отшумели августовские дни, побурлили и еще продолжали кипеть страсти, пресса и телевидение запестрели выступлениями, за которые еще недавно можно было схлопотать по полной программе. Что-что, а уж это Глухов знал точно, не раз и не два на своих постах разбирал он дела всяких вольнодумцев и самиздатчиков. Все говорили о воздухе и ветрах свободы и Глухов сначала даже поверил в то, что наступают перемены, но когда узнал кто идет в депутаты, кем заполняются руководящие и начальственные места в новых органах власти, кем создаются новые предприятия, банки, когда увидел там много знакомых по комсомольской и партийной работе, тогда понял, что все идет как надо.

   - Еще Польска не сгинела – радостно выкликнул Михаил где-то услышанный боевой клич и начал ворошить визитки и записные книжки.

   Однажды раздался звонок и Михаил Степанович услышал голос  своего знакомого из комсомольской элиты. После этого разговора он летал по квартире, переполненный радостью и счастьем: «Я не брошен, не забыт. Наконец-то возвращается прежняя жизнь. Я еще покажу всем этим перестройщикам-перекройщикам, кто такой Глухов».

   Ему предложили хорошее место в одной новой государственной структуре, которая долго не прожила, потому как в то время ничто долго не существовало, этого просто не требовалось. Не для того создавались разные структуры, чтобы работать, приносить пользу государству  и долго жить, а для того, чтобы денег как можно быстрее и больше можно было отхватить и раствориться, и провести какую-нибудь реформочку, изменить структурку и т.д. Глухов в этих правилах быстро разобрался и плыл себе по течению, не нырял и не выпрыгивал, спокойненько так держал себе нос по ветру и внимательно, с почтением  поглядывал на впередиплывущих. Вот так он доплыл до поста руководителя департамента в только что созданном новом министерстве. Ему понравилось новое место, хороший кабинет, стильная, современная мебель, навороченный компьютер и очень удобное кожаное кресло, эдакий настоящий, начальственный трон, к которому Глухов так привык  в своей жизни.

    Его беглые воспоминания прервались голосом секретарши, которая сообщила, что к нему приехал Максимов.

                * * * 

     Анастасия Николаевна хлопотала на кухне, завершая приготовление ужина. Сегодня необычный день, Михаил позвонил и сказал, что не будет задерживаться. Это так удивительно и даже странно. Она давно привыкла к тому, что муж приходит поздно, ссылаясь на работу, но не раз и не два по глазам его, по тому, как он дышит и говорит,  понимала, что обманывает ее Михаил. Но молчала, потому что с некоторых пор, супруг ее вообще перестал интересовать. Что-то случилось, сгорел какой-то предохранитель. Когда это произошло, как?

        Познакомились они еще в институте, Михаил был секретарем комитета комсомола. Настя с сокурсниками решила организовать устный журнал, модное по тем временам увлечение, и пришла к Глухову за поддержкой. Разговор у них получился, Настя видела, что секретарь поддался их напору,  увидела и то, что он нет-нет, да засматривается на нее. Он ей и самой понравился, единственное, что сразу покоробило тогда -  это его речь, какая-то неряшливая, некрасивая,  ухо режет. Много всяких вводных, вот прицепился к дурацкому «так сказать», к тому же и слова произносит небрежно, получается какое-то холуйское, короткое  «тэсэзать».

        Настя с головой ушла в подготовку журнала и встречи с Михаилом по самым разным поводам и вопросам стали происходить довольно часто. Дело новое и все требовалось обсуждать и обязательно согласовывать. В те времена жесткой цензуры пробиться в печатную прессу с нежелательной правдой, критикой, со свежими взглядами было невозможно и изворотливые интеллигентские умы придумали новую форму общения – устный журнал. Научные и студенческие круги быстро откликнулись на эту идею и вот уже пошли по всей Москве устные журналы, ходить и выступать на них стало желанной и доступной  формой протеста и свободы.

        День премьеры журнала для Насти начался с паники и волнений. Она узнала, что  Юлия Кима, который должен выступать на последней странице журнала, не будет. Об этом ей по телефону как-то таинственно  сообщил Михаил, неожиданно позвонивший  ей домой, но тут же ее и успокоил тем, что договорился и вместо одного Кима будет целая компания знакомых ему  бардов.

       Вечером на сцене за журнальным столиком Настя и Михаил сидели рядом, здесь же располагались и все участники, которых Настя, как ведущая,  представляла по ходу событий. Зал был переполнен и Настя поразилась той небывалой тишине,  которая царила во время выступлений приглашенных гостей. Неизвестно что в себе таящая, тишина, сосредоточенные и взволнованные лица, горящие глаза, взрывные и единодушные аплодисменты   поразили и Михаила. Он внимательно всматривался в зал,  пытаясь понять: хорошо это или плохо, чем обернется это  для  него, не дал ли он здесь маху. 

       Вечер прошел на ура и после его окончания все организаторы собрались в кабинете у Михаила, выставили закупленные заранее бутылки и скромную закуску. Шумно и весело отметили  премьеру. Расходились поздно и Михаил предложил Насте проводить ее до дому. Вот тогда все и началось.

       Настю тянуло к нему, к его молодому телу и ей казалось тогда, будто неважно, что он не блещет культурой и знаниями, что судит о многих вещах как-то просто и прямолинейно. Это можно поправить,  наивно думала она. В то время ее переполняли вполне земные страсти и желания,  заслонявшие все остальное.

       Они встречались уже полтора года, и однажды Настя пригласила Михаила к себе домой в день рождения мамы. Собрались все свои, бабушка Анастасия Григорьевна, в честь которой получила имя Настя, мамина младшая сестра, актриса, красавица  тетя Вера и ее муж дядя Гена, тоже актер.  Приехала папина сестра, врач, тетя Нина со своими двумя сыновьями и давний друг семьи, адвокат Владимир Семенович. Где-то в середине вечера, когда все куряки вышли на кухню, Анастасия Григорьевна обратилась к Насте:

      - Настюша,  познакомь, пожалуйста, меня с молодым человеком, а то за шумом я все никак не могу понять, с кем же ты дружишь. 
             
       Настя улыбнулась и, взяв за руку Михаила, подошла к бабушке.

       -  Михаил, давайте познакомимся с вами поближе. Кто ваши родители, какого вы роду племени? Чем интересуетесь, чем увлекаетесь?  – буравя Михаила спрятанными в глубоких впадинах глазами, спросила Анастасия Григорьевна.

      - Мой дед  делал, тэсэзать,  революцию, он, как говорится, академиев не кончал,  был, тэсэзать,  ЧОНовцем, директором завода работал, тэсэзать, в Госплане, тэсэзать, руководил главком. Моя бабушка, тэсэзать…. – немного волнуясь, но с нескрываемой гордостью за свой род начал Михаил.

      Настя увидела, как передернулось лицо бабушки, как растерянно и вопросительно она посмотрела  на дочь, на зятя, на нее. Михаил продолжал, не обращая внимания на эту внезапную реакцию, коротко рассказал об отце, матери и бравурно закончил любимой отцовской   фразой:
      -  Вот такие мы, тэсэзать,   Глуховы.

      Анастасия Григорьевна уже пришла в себя и коротко отрезала:

      - А мы, Раевские, совсем не такие.

      В комнате повисла напряженная тишина, но тут ввалились накурившиеся гости и в их  гомоне растворилась возникшая неловкость…

     Через пару дней Настя забежала к бабушке с лекарствами, Анастасия Григорьевна уже ждала ее с чаем и разогретыми плюшками.

     - Настенька, золотая моя. Я вижу, он тебе нравится, ты привязалась к нему. Я знаю, ты сейчас слушаешь только себя, свое сердце, но прошу  тебя, будь очень внимательна  и обращай внимание на все мелочи, в жизни ведь с мелочей всё и начинается. Вот сама посуди, его речь – разве это мелочь? Как он говорит!? Просто ужас какой-то, все тэсэзать, да тэсэзать. И это неспроста, его истинная  натура,   унаследованное бескультурие  и низкое лезут наружу. Послушай меня, я прожила жизнь и знаю, что чудес на свете не бывает, его чоновские корни еще дадут себя знать.– Анастасия Григорьевна говорила медленно, отчетливо произнося каждое слово, изредка, маленькими глотками отпивая из своей любимой кузнецовской чашечки. - Будь осторожна, Настенька, род наш древний, но абсолютно беззащитный перед наглостью, злобой  и хамством. Ты знаешь историю нашей семьи, но я еще раз тебе напомню, потому что такое нельзя забывать. Моих тишайших, благороднейших родителей, твоих прадедушку и прабабушку расстреляли чекисты, а может быть и чоновцы, может быть даже это сделал его дед, которым Михаил так гордится, не знаю.  Мужа моего, твоего дедушку, талантливейшего врача, прошедшего всю войну полевым хирургом, посадили по навету. Врача с хрустальными руками отправили рубить лес, там он и погиб  на лесоповале. Господи, зачем ты позволил уничтожить лучших твоих детей? Зачем? – с взволнованным тяжелым, старческим дыханием закончила она и замерла в ожидании ответа. Руки ее впились в подлокотники кресла так, что побелели бугорки пальцев, Анастасия Григорьевна подалась вперед и продолжала пристально смотреть вверх, потом перевела взгляд на Настю и продолжила – Ты,  Настенька, помни об этом. Прощения им и им подобным нет - и после короткой паузы добавила – и не будет, по крайней мере,  от меня.

      Настя знала печальную историю своего рода, правда, без особых подробностей, и не укладывалось в ее голове,  как такое было  возможно. Зачем, почему сажали и убивали невинных, уничтожали миллионы людей, которые любили свою страну, работали на ее благо. Книги и фильмы на эту тему только усиливали ужас от того, что происходило тогда и все равно не давали ответа.
 
      - Я понимаю тебя, бабуля, но Миша-то здесь ни при чем, ведь сын за отца не отвечает. Он, конечно, простоват, не очень начитан, дурацкой идеологией забит, но это все поправимо, он же молодой парень. А потом, ба, ты о нем так говоришь, как будто Миша сделал мне предложение – с ироническим смешком закончила Настя.

      - Не дай-то бог – вступила Анастасия Григорьевна - Сын за отца не отвечает, говоришь? А, по-моему, это не так, во всяком случае меня воспитывали в других понятиях чести и  ответственности и я твою маму воспитала также. Сыну за подлость отца не будет стыдно и он не ответит за него, не покается  только в одном случае, если он сам такой же, как отец. Вот этого я и боюсь, об этом тебе и говорю. Берегись, Настенька, я за тебя очень переживаю.

      После того разговора Анастасия Григорьевна никогда больше не говорила с внучкой о Михаиле и их отношениях, лишь прищуренным, зорким взглядом каждый раз ощупывала Настю, прислушивалась к тому, что и как она говорит, пыталась почувствовать, ощутить  в ней какие-то изменения и оценить их. Здоровье ее таяло, восемьдесят семь прожитых лет давили  тяжким грузом пережитых лишений и невзгод, она слабела на глазах и зимой Анастасия Григорьевна  тихо, незаметно, во сне ушла из жизни. 

      Настя продолжала встречаться с Михаилом, их отношения уже давно из товарищеских перешли в любовные. Во время встреч у него дома Настя забывала обо всем, ей хотелось просто любви и ласки и казалось тогда, что этого достаточно для счастья.
 
      Прошел  год после смерти бабушки и Настя с Михаилом  поженились. Решение дочери не удивило Настиных родителей, между собой они постоянно  говорили о Насте, о ее будущем   и  хотя не лежала душа у них к Михаилу, дочь благословили.

     Мама, Елизавета Егоровна тогда сказала Насте:

     - Настюша, золото мое. Ты уверена, что достаточно хорошо знаешь его? Чужая душа, все-таки,  потемки, а он, как ни говори,  человек чужой, из другой среды, из другого мира.  Я знаю, что ты мне ответишь, и я тебя не отговариваю, я тебя только прошу оставайся самой собой, такой какой мы тебя воспитали, не предавай себя, нас, весь наш род.  Правильно я говорю, Коля – обратилась она к стоящему рядом мужу.

     Николай Васильевич поправил очки и, привычно чеканя каждое слово, как он привык делать на своих знаменитых  лекциях в университете,  чтобы его речь надежно входила в каждого, произнес:

      - Мама, абсолютно права. Настюха, ты знаешь наши демократические воззрения, мы даже, если не согласны с чем-то,   уважаем твое мнение и решение. Хотя я и мама  не можем этого  знать точно, но будем надеяться, что ты во всем разобралась и не ошибаешься в выборе. Дай бог, счастья тебе. Помни, что ты всегда с нами, а мы всегда с тобой.
 
      После свадьбы Настя переехала к Михаилу и началась ее новая  жизнь в чужой семье, без мамы и папы, без возможности побыть в одиночестве, которое иногда бывает необходимо. Довольно скоро Настя поняла, что нехорошо ей в этом доме, гнетет ее здесь, не знает она, о чем и как разговаривать с главой дома Степаном Михайловичем, со свекровью Галиной Борисовной. От них исходило какое-то пренебрежение к ней, во всем ощущался дух домостроя. Как-то после ужина, на котором Настя в разговоре возразила свекру, она случайно  услышала наставление Степана Михайловича сыну:

     - Ты, Мишка, ей спуску не давай, будь мужиком, а не тряпкой. Сопли-то не распускай, гни ее, так чтобы стонала, больше уважать будет. А не будешь гнуть, эта сучка из тебя веревки будет вить на позор всего нашего рода.  Вон, вишь, мнение свое все лезет высказывать, да кто она такая, вша интеллигентская, чтобы мнение свое иметь.

     Настя была ошеломлена услышанным, но больше всего ее поразило молчание Михаила. Он ее не защитил, не заступился. Он - ее муж, он -  отец их будущего ребенка, который должен появиться на свет уже через полгода. Как же так, как же так?! Настя не могла смотреть на него, а ведь с ним надо  жить, общаться, ложиться в постель. К счастью Михаил, сославшись на какие-то свои райкомовские дела, ушел. После того, как Настя забеременела, Михаил стал часто задерживаться, исчезать под разными предлогами, иногда приходил поздно ночью, от него потягивало запахами разгульных компаний. 

    В положенный срок Настя родила мальчика и после отчаянных споров с Михаилом с обидами и огорчениями, настояла на своем и сына назвали Егором, в честь ее погибшего деда. В квартире стало непривычно шумно, Егорка постоянно давал о себе знать и свекор Степан Михайлович, привыкший к удобствам и комфорту, все чаще выказывал свое раздражение. Жизнь для Насти стала еще более напряженней и она уже была готова на время уйти с Егоркой к родителям в их маленькую квартирку, тем более, что они сами предлагали переехать. Но однажды Михаил радостно сообщил, что пробил через райком двухкомнатную квартиру и вскоре они справили новоселье.

     Их новый дом располагался в центре, с хорошим двориком, но самое главное, что комнаты были изолированные и Настя могла находить уединение. Все свое внимание и любовь она обратила на Егорку, с которым оставалась практически одна все дни. Михаил все чаще и чаще стал отсутствовать, у него появились какие-то бесконечные командировки, сборы, учения,  а когда умер Степан Михайлович, стал часто оставаться в том, другом  доме, у матери.

     Егорка рос крепким и любознательным мальчишкой, неустанно задавал вопросы по любому поводу, его интересовало все и это ужасно раздражало Михаила. Он постоянно оказывался в тупике, не зная, что ответить сыну и тогда, чтобы закончить нудное общение, всегда со злобой отрубал:

       - Гоша, ну ты меня достал, тэсэзать, иди, спроси у своей мамы, а от меня отстань, отстань, понял, тэсэзать.
 
       Настины родители во внуке души не чаяли, их своими вопросами он только радовал, особенно Николая Васильевича. Услышав от Егорки очередной вопрос, дед восторженно вскликивал:

       - Лиза, Настя, какой же  наш Егорка умница! Поверьте мне, задать хороший вопрос - ничуть не легче, чем дать хороший ответ. По содержанию вопроса всегда можно судить об интеллекте и даже о натуре человека. Поверхностного человека характеризуют глупые, никчемные вопросы, глубокого, задумывающегося над сложностями жизни, бытия, явлений  отличают вопросы содержательные. Наш Егорка человек глубокий. 

    В школе Егорка успевал по всем предметам, но особенно его интересовала история и литература. Его полки и стол были завалены книгами, распечатанные из интернета странички  висели на стенах, на дверцах шкафа, булавки надежно крепили их к шторам. Много времени он проводил за компьютером, с которым  познакомился еще в восемь лет и довольно быстро освоил его в совершенстве, свободно работал во многих программах и приложениях, создавал свои. 

    Ему исполнилось четырнадцать лет, день рождения отмечали в недавно купленной, новой квартире, пришли Настины родители и Галина Борисовна. Начали без Михаила, он появился спустя пару часов, когда Настя показывала видеохронику из жизни Егорки. Потом все сели за стол пить чай. Егорка, обращаясь к деду, который пользовался у него непререкаемым авторитетом, спросил:

      - Дед, ты знаешь такую историю? До революции, еще в царские времена один инженер, маркшейдер разработал чертежи и отвечал за прокладку туннеля. А туннель, я читал, строители прокладывают с двух сторон и идут навстречу друг другу. Так вот, когда строители вышли на намеченный рубеж и туннель должен был сомкнуться, оказалось, что инженер ошибся на несколько метров. Строители не встретились. И ты знаешь, что сделал инженер? Он застрелился. Как ты думаешь, дед, это правда?

      Возбужденный голос Михаила опередил Николая Васильевича:

      - Ну и дурак он, этот твой, тэсэзать,  штрейкбрехер, или как ты его там назвал. Дурак самый настоящий. Застрелился он, тэсэзать, позора чтобы избежать. Он трус, просто трус, тэсэзать. Это, если каждый, тэсэзать,  из-за ерунды стреляться будет, куда ж мы придем?

       Николай Васильевич коротко глянул на Михаила, поправил очки, затем перевел взгляд на Егорку:

      - Егорушка, я думаю, что это правда. Для благородных людей того времени понятие чести было главным, дороже жизни. Дороже. Они считали, что лучше погибнуть, чем ходить с пятном позора. А вам, Михаил Степанович, я хочу сказать, что самостоятельно уйти из жизни психически нормальному, трезвому человеку необычайно трудно. Надо обладать огромным мужеством и силой духа, чтобы это сделать. Но силой духа обладают только люди с высокими понятиями о чести и достоинстве. – Он внимательно посмотрел на Михаила, на его мать и спокойно своим чеканным слогом произнес - Кстати, как вы думаете, что сделали бы с этим инженером за его  непреднамеренную ошибку после революции? Что с ним сделал бы, к примеру,  ваш дед, Михаил? – Николай Васильевич сделал паузу, поправил очки и закончил – он бы его расстрелял и не поморщился. Вот видите, а вы говорите ерунда.   
Повисло неудобное молчание, Михаил налил себе водки, быстро, махом  выпил и вышел из-за стола.

                * * *

       Анастасия Николаевна уже давно приготовила ужин и накрыла стол на троих, но Михаила не было, хотя  утром он звонил  и обещал прийти даже раньше. Она посмотрела на часы, машинально включила телевизор, пробежалась по каналам и остановилась на «Вестях».

       - Егорка, иди ужинать. Давай, давай, закругляйся со своим интернетом, никуда он от тебя не убежит. Чувствую, папу мы не дождемся, а есть пора, да к тому же и хочется. Давай, давай, Егорушка, поешь и иди себе занимайся. 

       Егор влетел в комнату с улыбкой во весь рот, растрепанный, вихрастый,  в длиннющей футболке навыпуск:

       - Ма, ну ты меня на самом интересном моменте подловила. Чего там надо заглотнуть? Только не очень много, мамуль, хватит, хватит. Вот сока, наоборот, побольше, побольше, не жадничай. Все спасибо – и Егор стал быстро уплетать еду.

       В телевизоре сменяли друг друга дикторы, комментаторы, корреспонденты с мест, скучные и малорадостные сюжеты наслаивались один на другой. Уже давно следовало бы изменить название передачи на «Плохие вести», потому что о других там и не сообщалось. Вот где-то трубы прорвало и замерзает городишко, здесь работницы объявили голодовку, тут новые поборы за жилье придумали чиновники, там на фугасе подорвался автомобиль, опять арестовали какого-то чиновника за взятку…

      Анастасия Николаевна в этот  момент глянула на экран и остолбенела. Показывали какого-то растерянного человека за столом, беспомощно разводящего руки, лицо его было размыто мутной маской, но… она узнала костюм - точь в точь костюм Михаила. Голос за кадром сурово произносил:

      - Сегодня сотрудники ОБЭП Центрального административного округа задержали высокопоставленного чиновника одного из министерств при получении им взятки в размере пятисот тысяч долларов. В интересах следствия фамилия задержанного и организация не разглашаются. 

     Анастасия Николаевна бледная, без кровинки в лице безмолвно смотрела на экран, Егор  заметил напряженность и пугающую бледность мамы.

     - Мам, что с тобой? Отчего ты так? Что случилось?

      Она молчала и продолжала смотреть в сторону телевизора, Егор, ничего не понимая, повернулся к экрану лицом. На экране какие-то люди суетились в чьем-то кабинете, какой-то человек с размытым лицом сидел за столом с разведенными руками. Чья-то рука в кадре указала на пачки долларов, лежащих в выдвинутом ящике и кто-то спросил, видимо, обращаясь к человеку за столом:

      - Это ваш стол? Как в вашем столе оказались эти деньги? – и после паузы опять спросил - Это ваши деньги?

      Молчание и какой-то искаженный, но, кажется, знакомый голос произнес:

      - Н-н-не знаю, нет, тэсэзать, не мои. Это, тэсэзать, провокация. 

       Коронное «тэсэзать» Михаила Степановича оглушило их, сомнений не было – это он. Подорванные его  беспомощной фразой, растерянные, ничего непонимающие  мать и сын смотрели друг на друга и не могли никак понять, что же надо делать, как надо ко всему этому относиться. Уже сменился сюжет в программе, а они продолжали молча смотреть друг на друга. Анастасия Николаевна видела, как набухают глаза у Егорки, как из последних сил он держится, чтобы не сорваться, чтобы не разреветься от этой страшной новости.

       - Егорушка, мой дорогой, это какая-то ошибка, все образумится, все встанет на свои места. Это какая-то ошибка – Она прижала к себе сына и от горячих слез его сразу намокла блузка, его трясло, сын сильнее прижимался к маме и уже не сдерживал в себе горькие рыдания. – Егорушка, мальчик мой, успокойся, это ошибка, такого не может быть, это ошибка, это не он.

       Вдруг Егор вырвался из ее рук и отскочил в сторону,  сжатой в кулак рукой провел по лицу, вытирая слезы.

       - Нет, мама, это он. К нашему горю - он. Мам, он же опозорил себя и всех нас. Как жить теперь, ма? Как? – Анастасия Николаевна поразилась тому, что с этими словами славный мальчуган, ее любимый Егорушка мгновенно повзрослел. С его горючими слезами ушло беззаботное детство. – Я пойду к себе, ты, мам, успокойся.   

       Егор направился в свою комнату, проходя по коридору мимо отцовского кабинета, остановился у двери, решив что-то для себя, резко открыл дверь и вошел внутрь. Он подошел к столу, выдвинул ящик, один, другой, третий, но ворошить ничего не стал, просто посмотрел, задвинул их на место и стремительно выбежал вон.

       Анастасия Николаевна осталась на кухне, не понимая, что ей теперь делать. Силы мгновенно оставили ее, немигающим взглядом она продолжала смотреть в экран телевизора. Из состояния оцепенения ее вывел настойчивый телефонный звонок:

      - Настюша, как у тебя дела – издалека начала мама. По ее голосу было ясно, что она видела передачу, все знает, но не решается сама начать разговор.

     - Мама,  мне очень худо. Где папа? Михаила арестовали, да ты же все знаешь сама,  по телеку ведь показали. Мам, я то переживу, справлюсь, за Егорку боюсь. Боюсь, мам, очень боюсь – и Настя, не сдерживая больше себя, разревелась, глотая слезы, пыталась продолжить, но не получалось. Она повесила трубку, но через некоторое время пришла в себя, успокоилась и  позвонила сама.

      - Ма, папа дома? Дай мне его. Пап, ты, конечно же, все знаешь. Мне очень нужна твоя помощь, вся надежда на тебя. Если можешь, приезжай к нам,  надо побыть с Егоркой, надо с ним поговорить,  его нельзя оставлять одного, ему надо помочь, ты же для него авторитет. Я очень за него боюсь. 

      Николай Васильевич тут же собрался и через полчаса уже звонил в дверь.

      - Настенька, ну вот я и приехал, видишь как быстро. Ты сама как? Держись, дочура, сейчас труднее всего, потому что  все вот так свалилось нежданно-негаданно, это как неожиданный  удар в поддых, от такого долго отходишь. Дальше будет проще, и не так болезненно, вот увидишь.  От него или о нем  никаких вестей?

      - Все вести были в «Вестях» - с грустной иронией откликнулась Настя – Пап, ты понимаешь, какая штука, я всегда удивлялась, откуда у нас такое богатство: шикарная квартира, машина, дача, туры за границу. Откуда? Ведь доходы-то не такие уж и большие. Но он мне всегда говорил, что  провел хорошую сделку, одну, другую, двадцатую,  сотую. Теперь я понимаю, что это были  сделки с собственной совестью. Ах, Михаил Степанович, Михаил Степанович, права была бабушка-то, права. Чудес действительно на свете не бывает. – Настя сжала виски ладонями – В голове стучит, наверное, давление гуляет. Папуль, ты иди к Егорке, ему надо помочь.

      - Хорошо, я пойду к нему, а ты разогрей чай, я  выпил бы чашку, да и тебе не помешает. Только мне покрепче, как я люблю.

      Николай  Васильевич  подошел  к  комнате  Егора,  дверь  была закрыта.

      - Егорка, это я – одновременно с деликатным стуком в дверь произнес Николай Васильевич – к тебе можно зайти? – и, не дожидаясь ответа, открыл дверь. 

     В комнате был полумрак, Егор сидел около компьютера и голубоватый рассеянный свет от экрана освещал его лицо. Николай Васильевич подошел к внуку и с нежностью, на которую способны только близкие, любящие люди положил руку ему на плечо. Он глянул на монитор, и увиденное его изумило. На экране по всем законам генеалогической графики было изображено дерево с раскидистыми корнями и развесистыми ветками, на которых в аккуратных, овальных рамочках размещались фотографии. Вокруг каждой витиеватым, но разборчивым шрифтом  указано имя, отчество и фамилия. Гиколай Васильевич увидел себя и жену, вот покойная теща и ее погибший в лагерях супруг, вот его собственная мать и отец, а вот Настюха с того отличного фото, которое он сам сделал в Геленджике. Теперь ему стало понятно, что и для чего так выискивал Егорка в их семейных фотоальбомах. Николай Васильевич перевел взгляд влево. Первым на глаза попался Михаил, вид у него был важный, надутый, так некоторые пытаются показать свою значимость и солидность, а на самом деле получается смешно. Да и отец его Степан Михайлович тоже весь какой-то напыщенный, изображает из себя государственного деятеля. А вот и основа основ, глуховский корень - Михаил Петрович в ЧОНовской фуражке с хитрым, подозрительным прищуром.

      - Егорушка, какой же ты молодец, как здорово ты все сделал. Но ты не закончил древо. Где же здесь ты? – спросил Николай Васильевич, указывая пальцем на пустую рамочку на самом верху.

     Егор ответил не сразу. Он машинально поигрывал мышкой и молчал, Николаю Васильевичу стало нехорошо от такой долгой, натянутой паузы.

     - Егорка, ну что ты? Не надо молчать, мне от этого худо.

     - Дед, я все закончил. Просто здесь меня  уже нет – он сделал ударение на слове «здесь» и тут же тревожная волна сжала сердце Николая Васильевича. - Я покончил с собой, как тот инженер маркшейдер, только я сделал это в компьютере. Потому что, деда, я не знаю, что делать, я не знаю, как дальше жить с позором, как смотреть ребятам в глаза, как терпеть их взгляды и разговоры. Ты знаешь, дед, как?  Подскажи – Николай Васильевич видел, что Егор на пределе и его все больше и больше захватывает нервная истерика. Его надо перебить, расслабить, увести в сторону от переполняющих мыслей и вопросов.

      Николай Васильевич глубоко вздохнул и задержал дыхание, сделал это несколько раз, чтобы ослабить сердечную боль и, немного освободившись от нее, присел на край стола  перед внуком. 

     - Егорушка, мой дорогой, не буду лицемерить и обманывать тебя. Я тоже не знаю. Это очень сложный и страшный вопрос, поэтому люди достоинства и чести мучались и, не находя ответа, погибали, считая, что смерть – единственно правильное решение. – Спазм отпустил, лишь где-то в самой глубине слегка прихватывало на вздохе.  Николай Васильевич со свойственной ему логикой и четкостью изложения   продолжал. – Понимаешь, люди по натуре своей эгоистичны и часто не задумываются о последствиях своих поступков для окружающих, для близких людей. Вот возьмем самоубийство, это, конечно, грех, потому что жизнь человеку изначально все-таки дана свыше. Родители в этом деле лишь помощники,   проводники  высшей воли и разума. Самостоятельно отвергать жизнь – непрощаемый вызов, но, если человек один-одинешенек, тогда  он в долгу только перед всевышним. А если у него родители, братья, сестры, дедушки, бабушки, друзья, которые его любят. Тогда он возьмет на себя страшный грех, заставив их мучиться, страдать и даже гибнуть от неутешного горя. Одна беда порождает другую, другая третью и так далее, и что самое трагичное, каждая следующая беда становится страшнее предыдущей, потому что все идет по закону накопления. Понимаешь, Егорка, в каждой следующей беде кроме нее самой содержатся все накопленные  другие беды, то есть она является их следствием. – Николай Васильевич прервался, по напряженному, уважительному  молчанию внука он понимал, что тот его внимательно слушает, и продолжил. – Егор, я тебя очень люблю и ценю, ты честный и чистый человек, у меня нет сомнения, что таким ты и останешься на радость маме и нам - твоему деду с бабкой. А что касается этой истории, она действительно ужасна, но ее надо пережить. Стисни зубы, глотай слезы, уйди в занятия, в компьютер, в спорт, куда угодно, вытесни из головы все плохое, оставь только любовь к маме и к нам. Понял, Егорушка, нас спасет твоя любовь, а тебя наша. Вот увидишь, все встанет на свои места.
 
       Егору хотелось броситься на шею к деду, обхватить его руками и ногами, как он любил это делать раньше, когда был поменьше и  зарыться носом в его густые серебристые волосы.

       -  Дед, я тебя очень люблю.

       - Я тебя тоже. Егорушка, дорогой, выполни мою просьбу,  одну единственную, я тебя очень прошу.

       -  Какую, дед?

       - Верни, пожалуйста,  сюда свою мордуленцию – Николай Васильевич показал на свободную рамочку на генеалогическом дереве.

      Егорка поднял глаза вверх на деда,  придвинулся к столу, шустро пробежался по клавишам, пощелкал мышкой, изображение несколько раз исчезало и,  наконец, статично установилось на экране с его портретом в овальной рамочке. Выдержав небольшую паузу, Егор опять застучал клавишами, на экране снова быстро замелькали картинки, Николай Васильевич никак не мог сообразить, что еще творит его любимый внук, а тот увлеченно продолжал.

      - Егор, что ты еще делаешь? Ведь все в порядке, все отлично.

      - Вот теперь  действительно все в порядке – Егор последний раз щелкнул мышкой и на экране появилось то же самое раскидистое дерево, но  перевернутое вниз головой. – Дед, мне кажется, что сейчас это скорее должно быть так, я внизу и на мне вся ответственность за всех вас.  Я тебя правильно понял?

     -  Правильно, Егорка, именно так – тихо произнес Николай Васильевич, справляясь со  спазмом, мгновенно перехватившим горло. Он положил руку на лохматую Егоркину голову и подумал: «Вот еще не хватало разреветься сейчас при Егорке-то».

       - Дед, ты  сейчас поедешь домой? Возьми меня с собой, я не хочу сегодня здесь оставаться.
 
      - Поехали. А мама?

      - А давай мы и маму возьмем. Ей лучше быть с нами. Вместе ведь легче.