Тропинка в ночь

В такое темное время суток, как сейчас, ограничен, и мозг, и душа, и порыв, и способность, и состояние, и возможность, и желание, и мотив. Остается только моргать в беспробудную черноту, постигая одну явь: постичь ничего не получится в таком обилии темного и мокрого.
Каждый день – это вечер, полный дождя. Небеса большие и сморщенные, это целый задорно-немой размах, а мое сознание – тихое, закованное, запорошенное и молчаливое. Слишком много для меня этих нескончаемых весенних ощущений, слишком пагубно внутренне-гнетущее давление, слишком обширен докучающий веер глухо-мятых эмоций. Я будто провалена в одну из трещин на земле, заполненную каштановой густышкой никчемности окружающего. И мне в густышке этой бескрайне никак, ибо я не чувствую себя сейчас. Дно души пусто, даже эхо не колеблет пустоты мерзлых стен, которые столбятся на дне души, создавая извилистую и сложную внутреннюю туннельную организацию.

Меня не трогают отсутствующие звуки природы. Меня огорчает течение грубовато-голубоватых небес. Мне нет дела до окоченевшего леса, который волнует сердце только тогда, когда трясет мертвенным объемом злободневной угрозы. И зачем лесу мне угрожать? Я лишь проездом. Проездом по миру, комбайном по жизни. Никого не трогая, а наблюдая. Абсолютно спрятана, скрыта, потеряна и сбита. Моя душа – не птица, а поблескивающее сито между темным человеческим натоптышем и голубой прорезью высоких колдовских перин. Что я фильтрую, что отделяю, чему выступаю барьером и тупиком, проходным пунктом – я не знаю. Только ощущаю, что слепая в эту пору душа накопила на себе мутный слой туманной апатии и шипучего равнодушия ко всему. И не важно, что душе это не нравится. Ибо и душа сама себе сейчас равнодушна.

Но живое неравнодушие посеяла вчера одна единственная тропа, которая шла знойным блеском по грязно-черному полю. Я была порезана блеском, сверканием этой тропинки. Рядом – собачьи следы, мусор, грязь, глади бензиновых луж, пупыристые и обтекаемые сальные контуры, зачесанные до презрения фантики, разверзнутые и покинутые праздником снаряды и патроны, скорбящие мандариновые футляры, а по всему этому, такая нетронутая, - шла блестяще-летящая ледяная тропинка. Тропинка изо льда была алмазной, она по жирной и теплой грязи ленточкой наивной струилась, даже манила. Тропинка была красива и безобидна, потому что заманивала не в неизвестность: она отчетливо показывала, что в конце обрывается глубокой черной лужей, кишащей липкой грязью и позвякивающими серыми льдинками, судьба которых расписана по дням. Тропинка была моментной, десятиметровой непревзойденной красотой и чудом, но уже на одиннадцатом метре она входила в самую простуженную и грязную живую реалию...