Колечко

       

–Бабушка, почему ты всегда плачешь, когда смотришь на это колечко?
–Подожди, детка, сколько тебе теперь лет?
–Шестнадцать, бабуля, ты что, забыла?
–Да, да, ты права. Наверное, я должна всё рассказать тебе… Но не могу, Саночка.
–Ну вот, опять прячешь колечко в эту коробочку. Дай мне посмотреть ещё разок.
–Да ты его уже сто раз смотрела, даже примеряла.
–Скажи! А теперь оно мне мало, только на мизинчик налезает. Теперь таких не носят, бабуля.
–Я знаю, оно очень простенькое дешёвое серебряное колечко для ребёнка, там две коралинки небольшие – и всё. Ты же знаешь, что у меня был старший брат…
–Да, бабушка, мне мама когда-то говорила, что твой старший брат и его жена, и дети, две девочки – умерли от голода. Я знаю…
–Ох, Саночка, лучше бы тебе не знать… Я в это время в Киеве жила, только-только вышла замуж. Если бы я там оставалась, где мы все жили – семья брата и я с родителями, то меня тоже не было бы в живых.
–Значит, не было бы и моей мамы и меня. Да?
–Конечно, если бы дедушка твой меня не увёз, я бы там умерла. Видишь, – бабушка посмотрела на портрет над кроватью. Таким был тогда мой муж, твой дедушка.
–Красивый. С бородой, усами, военный.
–Он и увёз меня из села недалеко от города Макеевка на Донбассе, слышала?
–Там уголь добывают?
–Уголь. Он губил всех, до старости никто не доживал. А тут ещё голод… На свадьбу ко мне мать и отец приезжали, в город, а брат не смог с работы хоть на два дня отпроситься… Так и не увидела их живыми больше никого, только Галочку. Брат прислал мне фотографию. Дай-ка альбом! Вот, смотри.
–Ой, какой он страшненький. Старый. А глаза как будто слепые. А девочки совсем маленькие.
 –Там сзади надпись карандашом по-украински:
«Любій і дорогій моїй Тоні від брата Віктора й його діток. 21 06.1930р. Макіївка”. Сохранилась надпись… Вот берегу как память столько лет. Он не был старым, ему тут меньше лет, чем твоей маме сейчас. Всего-то тридцать два года.
–Да что ты, бабуля, настоящий дед. Усы торчат. А девочки в одинаковых полосатых платьях. Ты, что на руках у твоего брата сидит, такая худенькая, ручки висят. И невесёлые они, не улыбаются.
–Что ты хочешь. Виктор работал с раннего утра до поздней ночи. Купить пару чулок да сандалий детям было для него целой проблемой. Потому и кажется старым, он на этой работе почернел. Ни дня отдыха или покоя. А деток любил. Платья девочкам сама Маруся шила, жена братова. Покупала полотно подешевле, попроще да потемнее, чтобы не пачкалось. Видишь, пошито одинаково, рукава присобраны «фонариком». Тогда так носили. У старшей девочки, Гали, глаза как у Виктора, голубые, а у маленькой, Оксаночки – чёрные Марусины. Черед три года после того, как был сделан этот снимок, их уже не было в живых.
–Ой, ужас какой! И твоих родителей тоже?
–Да, милая… Тогда в селе телефонов не было, а у меня родилась маленькая девочка, твоя мама. Но тут приехал из нашего села мужчина один. Страшный, опухший. Постучался, попросил хлебца, сказал, что у нас и вообще в селе почти все умерли, Галочка, дочка брата осталась одна… Я всё бросила, за твоей мамой соседка взялась присмотреть. Поехала я туда, Галочку хотела забрать. Пока добралась, извелась вся, не ходили поезда, кургом сёла как будто вымерли, а Галочку я ещё застала, успела. Лежит, стонет тихонечко. Укрыться нечем. Узнала меня.
–Тётя Тоня, – просит, – возьмите колечко. Это ваш подарок. Мне уже не нужно, пусть вашей малышке будет…» А сама дышит тяжело, хрипло.
–Ты что, Галочка, – прошу её, – я тебя в Киев увезу, там подкормим, полечим.
–Нет, тётя Тоня. Когда мама умирала, она тоже такой пухлой была, как я сейчас, и Оксаночка тоже… Возьмите колечко.
       Я ей хлебца в рот, а она: «Нет, не могу…»
       Через два дня её похоронили, в одну яму всех свалили. Дожди шли, грязь там чёрная от угля… А ты говоришь, почему я плачу, когда на колечко смотрю… Сама еле живой оттуда выбралась.
–Какой ужас, бабушка. А меня Оксаной в честь этой младшенькой назвали?
–Да, ей в то время семь лет исполнилось. В школу хотела… Дай бог, чтоб ты никогда не узнала, что такое голод и война.
       Ну, беги, беги. Зацелуешь.