Елкин тузик

       
       
       Конец теплого дня, похожего на тысячи других теплых дней. Серое пятиэтажное здание общаги, шамкая челюстями двустворчатой двери, флегматично заглатывает несколько сотен мужчин, долгой чередой тянущихся с дымящего поодаль шумного и вонючего завода. Постепенно, все более набивая ими свое нутро, общага начинает мучительно содрогаться, словно ее вот-вот вырвет. Наконец, одна за другой с треском распахиваются оконные рамы, и магнитофонные ритмы, хохот, топот, звоны, крики вырываются оттуда, словно пар из дырявого котла. Сливаясь, все эти звуки образуют один странный живой шум, словно внутри испещренной квадратами окон каменной коробки проснулось и заворочалось, зашипело, зачавкало исполинское чудовище.

       С этим звуковым образом удивительно перекликается громоздкий плакат, вывешенный в общаге на стене вестибюля - напротив входных дверей. Огромный изумрудный змей круто навис и вожделенно разинул пасть над скорчившейся фигуркой человека с носом-помидориной. Хвост змея вырастает из горлышка лежащей возле человека бутылки с водочной этикеткой. "Чтоб тебя не слопал змей, водки и вина не пей!", - предупреждает аккуратная надпись.
       Хотя чудище и рисованное, есть что-то гипнотическое в напружиненных изгибах длинного тела и в мягком наклоне головы с желтым кружочком глаза, и в сладострастной клыкастой пасти, из которой грациозно свешивается раздвоенный язык... Рассказывали, что когда многоопытная комендантша Эля впервые увидела это произведение заводского художника, она, поцокав языком, заявила не без угрюмого восхищения: "С натуры гад гада рисовал!"

       - Гад! Гадина, - монотонно раздавалось в тусклом кубе застоявшегося воздуха, в котором застыл белый пузырь плафона и тихие предметы: старый желтый шифонер, стол с грязными стаканами, чайником и каким-то мусором на затертой клеенке, две обшарпанные тумбочки, два тощих стула на металлических ножках и две застеленные железные койки, на одной из которых сидел, навалившись на видавшую виды гармошку, несерьезного вида мужичек. Был он плешив, лапоух и несвеж, одет в мятое и несвежее. Под левым глазом - сочный фиолетовый синяк. Звали мужичка Елкин Тузик.
       - Гад! Гадина... С Елкиным Тузиком происходило скверное. Внутри его маленького черепа было как в раскачивающемся, скрипящем, жестоко продуваемом чердаке. Обрывки мыслей влетали в обжигающе яркие дыры свода, скользили по желтым расходящимся полосам светящейся пыли и, подхваченные резкими струями, уносились во тьму. Параболическое пространство, сомкнутое у глаз, было напряжено, словно готовилось лопнуть. Самый центр этого пространства заняла аккуратная койка Толи-Кимоно, абсолютного трезвенника и каратиста, соседство с которым несло Елкину Тузику одни страдания.

       - Гад! Гадина... Синяк - несомненно след твердого кулака Толи-Кимоно. Хотя могло быть всякое. Из вчерашнего, как часто случалось, Елкин Тузик почти ничего не мог вспомнить. Зато он помнил, что позвякивание в кармане его штанов раздается только благодаря ключу с номерком на стальном кольце. И он помнил, что начался этот день с сильного пинка под зад от Толи-Кимоно; пинка, от которого Елкин Тузик упал и заплакал, и от которого до сих пор между ягодиц ощущалось тягостное неудобство. Во всем была тоска. И вскоре должен был прийти с работы сосед.
       - Гадина!..
       Опершись на гармошку Елкин Тузик начал осторожно подымать свое тело. Но как только его зад отделился от койки, пространство завибрировало, словно сопротивляясь, навалилось на плечи, сдавило виски и вдруг... Лопнуло.

       Мутные и невесомые внутренности предметов брызнули, освободившись от власти форм размеров. Студенистой изнанкой мягко вывернулся воздух. А на месте белого плафона стал разматываться клубок разноцветных светящихся жгутов. И один из них - ярко-зеленый - стал, медленно изгибаясь, вырастать над остальными. И тут Елкин Тузик рванулся, забился в мягком и вязком, где нет опор...

       Поверхность, холодящая спину, была тверда. Спасительная твердость давила на спину, словно выталкивая Елкина Тузика из бездны. Он понял, что дышит. С трудом разодрал глаза, и из мутной пелены медленно стало проявляться смуглое широкоскулое лицо, и три резких шлепка обожгли Елкину Тузику щеку. - Вай! Вай! Вай! - повторило лицо и, скосив глаза, вдруг заорало: - Арсен!!!
       Елкин Тузик приподнял голову, огляделся и понял, что лежит на полу общежитского коридора неподалеку от двери в свою комнату. Дверь была закрыта. Рука Елкина Тузика сжимала ремень гармошки.
       - Хо-о! Гоги! - загрохотал с другого конца коридора ответный вопль Арсена...
       Все было как всегда. Елкин Тузик потер левую сторону груди и начал подниматься.


       - Господи! Чего ж они, подонки, орут-то как резаные? Вот ведь ироды! - пролепетала с грустной укоризной сухонькая старушка-вахтерша Тетя Маня вслед очередной ватаге жителей общаги, похватавших из ее рук ключи, и с гиканьем и свистом прокатившейся по коридору до лестничного марша, и угромыхавшей наверх, где уже зарождался ежевечерний шабаш.
       - Орут, когда бояться, - меланхолично заметил сидящий рядом интеллигентной внешности грузный седой пенсионер-педагог Сан Типыч. Ему по должностным обязанностям полагалось бы заниматься вечерами воспитанием и организацией культурного досуга этих великовозрастных сорвиголов, но он предпочитал не рисковать понапрасну и коротал свое рабочее время в интеллектуальных беседах с вахтершами.
       - Чего ж им бояться-то, проклятым? Сами, поди, напугают хошь кого. Бандиты как есть!
       - Чего бояться? Хм! Вот его, например, - подбородок педагога грациозно скосился в сторону зеленого змея, изображенного на плакате.
       - Прости, Господи! - взглянув на плакат, вздохнула старушка. - И не снимают аспида! Мочи ведь нет глядеть.
       - А убрать-то его нельзя. Нельзя. Невозможно, - глубокомысленно заключил Сан Типыч, разжевывая спичку.
       - Чего ж, невозможно, - удивилась вахтерша, - Чай, потолок не обвалится!
       - Ан и нет! Обвалиться может. - И поднятый к потолку толстый указательный палец педагога многозначительно замер. - Для кого-то это о-о-очень нужный зверь. И потому нельзя. Под охраной. Государства. Да!

       После этих загадочных слов конфигурация морщин на бесхитростном лице Тети Мани стала медленно меняться, выдавая созревание в ее голове нового вопроса.
       - Вы спрашиваете, почему нужный? - не дав ему вызреть, сам спросил увлекшийся развитием мысли Сан Типыч. - Да потому, что пьяным-то глазам всего в три раза больше видится, чем есть на самом деле! Да на пьяном-то народе... Ой, синеглазенький!

       Изжеванная спичка выпала изо рта педагога, заглядевшегося на Елкина Тузика, появившегося из глубины коридора и положившего перед Тетей Маней ключ: - Ты как же стал таким красивым?
       - На работе задело, - сурово ответил Елкин Тузик.
       - Ну брат, опасная у тебя работа, Да куда же ты пошел с гармошкой! Девиц пасти? Сидел бы дома, красоту берег. Сглазят!

       Елкин Тузик не ответил. В дверях он против воли обернулся на плакат. Змия не было. Была скорчившаяся фигурка человечка с носом-помидориной, рядом - бутылка с водочной этикеткой, но змий отсутствовал начисто. "Так", - тупо сказал Елкин Тузик и вышел на улицу.
       Ему опять было плохо. Щемило сердце. Ноги, которым была предоставлена полная свобода выбирать направление, старчески шаркали по асфальту. Под черепом вновь сквозило и скрипело, и земля была неверна, и покачивались дома, и реальность переливалась в бред, и бред переливался в реальность.

       Рыжее солнце медленно стекало по черному скату крыши. Там где скат обрывался, начинался раструб водосточной трубы. "И по трубе оно выльется на землю", - с беспокойством подумал Елкин Тузик. Стало резать глаза, он отвернул в сторону. И опять солнце было почему-то прямо перед глазами. Он повернул еще раз. И остолбенел.

       Впереди была большая деревенская лужа, а из-за лужи на него глядела мать. В старой фуфайке, резиновых сапогах, голова повязана серым платком. Зло сошлись морщины у глаз. Она была пьяна и ругалась: "Гаденыш поганый! Убью! Зачем я тебя родила?!" Мать замахнулась на него и, потеряв равновесие, повалилась в заросли репейника. Елкин Тузик хотел броситься к ней. Но слабый до этого ветер вдруг с такой силой задул навстречу, что Елкину Тузику пришлось ложиться на него грудью для того лишь только, чтобы устоять. А ветер вдруг подхватил из лужи пригоршню воды и бросил ее в лицо Елкину Тузику. И сразу стих.

       Утеревшись, Елкин Тузик увидел, что стоит не перед деревенской лужей, а перед похожей на аквариум стеклянной коробкой комиссионного магазина. Трезвым он, бывало, заходил сюда посмотреть - словно робкий зритель в театр вещей. И вновь комиссионка затянула его в свое чрево. Там среди вещей блуждали люди. И те и другие оценивающе разглядывали друг друга. Значительную часть торгового зала занимали предметы мебели: шкафы, буфеты, кровати и кресла. Громоздкие и немые. В стороне стлались ковры, белели холодильники, стояли лыжи, велосипеды и прочие столь же далекие от жизни Елкина Тузика предметы. Они вызывали в нем отчужденное любопытство, будоражило и притягивало другое.

       Отделенные от людей белым пластиком прилавка, на белых полках в два этажа теснились, ослепляя великолепием и гипнотизируя ценами, чудо-аппараты, привезенные из далеких стран - "маги", как называли их в общаге. Один - длинный и узкий со множеством маленьких тумблеров, шкал и кнопок, отливающих матовым серебром, с зеркальными кругами динамиков, жил. Бегали, переливались цветовые дорожки индикаторов, упруго пульсировала, стегала воздух ритмичная хлесткая музыка. Это были вещи из какой-то совсем иной - недоступной, таинственной и прекрасной жизни...

       Здесь, возле прилавка, ловя на себе неприязненные взгляды продавщиц, Елкин Тузик протолкался с полчаса - до закрытия магазина. Наконец, когда в зале осталось совсем уже мало народу, рядом остановилась дородная красивая дама и, брезгливо оглядев гармошку, которую он так и носил с собой, а затем и его самого, холодно сказала: "Если вы на комиссию, приходите завтра. Магазин закрывается". Смешавшись и покраснев, Елкин Тузик закивал суетливо и пошел к выходу.

       Он вернулся к общаге и тихо сидел на лавочке с обратной к выходу стороны. Рядом с ним покоилась гармошка. Тут же, на небольшой спортивной площадке компания подростков азартно гоняла мяч. Равнодушно наблюдая за ребятней, Елкин Тузтк постепенно впал в полное оцепенение.

       Давно опустела игровая площадка. Погасло солнце, провалившись ли в водосточную трубу или просто устав светить. Сумерки загустели, и старые высокие тополя, стоящие поодаль, погрузившись в эти сумерки словно в вязкую темную жидкость, стали черны и бездвижны. И наверху, в фиолетовой бездне теплой августовской ночи обильно рассыпались сочащиеся светом звезды. А Елкин Тузик все сидел, не шевелясь, и на влажной поверхности его глаз бессмысленно застыло отражение поверхности общежитской стены с черными и редкими уже желтыми квадратами окон. И казалось, моргни он, и это отражение спадет как пелена, и за ним в глубине глаз Елкина Тузика откроется вся бесприютная внутренность общаги: зеленые, покрытые серым линолиумом сквозные коридоры, в которых гудят и мигают неоновые светильники, долгие ряды одинаковых коричневых дверей, ведущих в одинаковые же комнаты (на два койкоместа по одну и на четыре - по другую сторону), где под потолками висят в темноте круглые белые плафоны, а вдоль стен стоят стандартные железные кровати, чьи металлические сетки одинаково продавлены телами спящих, а на желтых, хранящих следы малярной кисти стенах лепяться однообразные в своей пестроте журнальные картинки...

       Наконец, Елкин Тузик очнулся и часто заморгал. Глаза его вполне осмысленно заскользили по темному фасаду общежития. Лишь несколько окон к этому времени все еще светились, а остальные были слепы и мрачны. Утих и странный шум, сотрясавший здание еще недавно. Но за ближним к Елкину Тузику желтым квадратом распахнутого настеж окна слышался возбужденный нетрезвый говор и прочие звуки, свойственные подходящему к концу хмельному застолью. Уши Елкина Тузика уловили знакомый голос, и постепенно он стал проявлять признаки болезненного беспокойства. Вместе с возвращением в реальность окружающего мира, которая сосредоточилась для него в этом желтом квадрате, вдруг навалилась огромная, требующая немедленного утоления жажда.

       Множество обитателей общежития одновременно выругались, разбуженные пронзительным криком, ворвавшимся в открытые форточки:
       - Колюха!.. Колюха!.. Елкин Тузик!..
       - Чо ты орешь там? - тягуче вопросил из раскрытого окна густой пьяный голос, тоже ничуть не смущаемый окружающей тишиной.
       - Колюха! Елкин Тузик! Вы там квасите, а? Стопарик оставьте, Колюх! Я поднимусь счас...
       Ответ невидимого Колюхи, вызвавший одобрительный хохот компании за окном, состоял из одних непечатных слов. Елкин Тузик поник, машинально опустил руку на гармошку и вдруг предложил:
       - А хочешь я спою!

       И запел громко, старательно: «Без меня тебе, любимый мой, земля мала как остров! Без меня тебе, любимый мой, лететь с одним крылом!» - но вдруг оборвал песню.
       - Эх, Колюха! Жизнь-то моя бедовая проходит! Елкин Тузик! Мне ведь уже полтинник, считай. Да, полтинник набежало... А ведь и не имею ничего: ни вещей хороших, ни хаты своей, ни бабы!.. Эх, Колюха! И зачем меня мать родила, гаденыша! - он громко всхлипнул от жалости к себе, и некоторое время его не было слышно. А потом, собравшись он продолжил опасно дрожащим голосом начатую песню: "Ты найди себя, любимый мой, пока еще не поздно..." И допел ее, не сбившись до конца. И взгляд его все так же был прикован к раскрытому окну на втором этаже. А там стало тихо, и погас свет.

       - Колюха, - прошептал Елкин Тузик и спазм ужаса в этот момент свел ему горло. Потому что, вдруг, с тихим хрустом словно яичная скорлупа, стала осыпаться оболочка общаги, и там, где тянулись ряды этажей, обнажились толстые чешуйчатые бока фантастически огромного, туго свившегося тела змеи. Тело подрагивало и фосфоресцировало зеленым. И вдруг заструилось, и над горой омерзительной плоти начала подниматься плоская голова, косясь желтым глазом на Елкина Тузика... Она поднималась все выше, все круче становился изгиб зеленого мощного тела. И медленно раскрывалась в вышине сладострастная багровая пасть, заслоняя собой звезды, ночь, мир...

       Наутро Елкина Тузика возле скамеечки и нашли. Он лежал скорчившись, в обнимку с гармошкой. Врачи сказали - сердце. Комендантша Эля раздобыла где-то небольшую фотокарточку скончавшегося, и вечером в вестибюле рядом с плакатом, на котором был изображен змий, появился белый лист бумаги. На нем было наклеено обведенное черной тушью фото, а под ним чернела подпись:
Геннадий Владимирович Расстригин
1935-1983

       Странно было обитателям общежития видеть это чинное имя под привычным обликом смотрящего на них со снимка человека, несерьезность и незначительность которого не могли скрыть ни галстук, в котором он когда-то позировал перед фотокамерой, ни напыщенное выражение лица, ни черная рамка вокруг. И от этого несоответствия многие ухмылялись. А вскоре на листе появилась размашистая надпись: "Елкин Тузик", после чего комендантша Эля сняла лист со стены.

       И жизнь в общежитии потекла своим чередом. Все так же по вечерам в его стенах ворочалось, шипело и чвакало. И лишь однажды гром разразившийся с небес, и огненные стрелы, сверкнувшие в вышине и прочертавшие грозные слова АНТИАЛКАГОЛЬНЫЙ УКАЗ, поразить не поразили, но заставили притихнуть загадочное существо. Однако вскоре все пошло по-старому.

       О Елкине Тузике особо никто не горевал, и вспоминали его недолго. Только Колюха, не наливший в свое время ему стопарик, в разгар очередной попойки предлагает иногда непонятный уже для многих тост, который тем не менее всегда с восторгом принимается: "За Елкина Тузика!"