Негритёнок из кинофильма Цирк

       
Старшее поколение хорошо помнит кинофильм «Цирк» с любимой актрисой Любовью Орловой в главной роли и маленького негритёнка на её руках. В этом году чернокожему мальчику Джеймсу Паттерсону исполнилось бы 75 лет. Около 30 лет я дру¬жил с этим удивительным человеком до его отъезда вместе с мамой, Верой Ипполитовной Араловой, в Америку. В последний раз мы виделись в конце 1993 года. Мне не хотелось верить, что он навсегда покидает Россию, в которой его роль чернокожего мальчика явилась как бы олицетворением необъятного добра нашего государства. Я звонил в московскую квар¬тиру, где оставался его брат Том – телеоператор Центрального телевидения, и года четыре назад Том сказал мне, что ждёт возвращения брата. Но, увы. Прошло ещё несколько лет. В квартире на набережной Тараса Шевченко неохотно отвечает домработница, которая ни¬чего вразумительного сказать не может, где сейчас находится Том, а Интернет дважды выдал трагическую весть. В первом сообщении говорится, что Джеймс Ллойдович Паттерсон умер в 2006 году, а во второй – что он погиб в 2007. Ни в то, ни в другое мне не хочется ве¬рить, и я часто перебираю его письма ко мне, которых скопилось за годы нашей дружбы объёмная папка. А было всё так.
 Шёл 1968 год. Я работал корреспондентом газеты «Ленинский путь» города Белогорска Амурской области. Меня только что перевели из отдела писем в сельскохозяйственный. За плечами всего два года журналистской работы. Ничего особого я не писал: зарисовки, очерки, пару фельетонов, из-за которых в городе прокатились скандалы. Работал с литераторами-любителями. Раньше этим занимался замечательный поэт Игорь Алексеевич Ерёмин, но он, как говорится, пришёлся не ко двору партийным структурам города и района. Нашли причину уволить. Поэт уехал работать в Биробиджан. Я тоже был не очень покладистым и писал не всегда так, как этого хотели партийные органы. Может быть, поэтому меня и перевели в сельхозотдел - писать о надоях и заготовке кормов.
«Что у тебя за плечами? - размышлял я, наблюдая, как кружится за окном последняя октябрьская листва. – Школа и армия? Будешь неугоден, выкурят в один момент».
Мысли бродили грустные. Не писалось. И тут открылась дверь, и заглянул ответственный секретарь Юрий Васильевич Зуйков. Мы были с ним в хороших отношениях. Бывало, после трудового дня он предлагал мне: «Слушай, денег нет, но есть два варианта: занять где-то и выпить или не занимать и не выпивать». Обычно принимался первый вариант, но сейчас я не был настроен.
- Слушай, - сказал Юрий Васильевич, - тут поэт из Москвы. Стихи принёс, может, посмотришь? — И, выглянув в коридор, позвал московского гостя. В лёгкой, но тёплой курточке, держа в руках вязаную шапочку, в кабинет вошёл молодой чернокожий человек лет тридцати пяти. Он был высоким, с пышной кучерявой шевелюрой, с добродушной улыбкой, обнажающей ряд белоснежных зубов.
- Джим, - он протянул мне смуглую руку. — Джим Паттерсон.
Это ничего мне не говорило, но я был уверен, что где-то видел его.
Стихи были, конечно, не классика, но вполне приемлемы для печати в районной газете. Когда мы разговорились, то оказалось, что у Джима уже вышли в Москве два поэтических сборника, он принят в члены Союза писателей РСФСР.
- А вы, случайно не тот мальчик из кинофильма «Цирк»? - спросил я в конце нашей беседы.
- Да. Возвращаюсь из Комсомольска-на-Амуре. Искал могилу отца.
Я удивился, но расспрашивать не стал. Отобрал несколько стихотворений, отдал машинистке и, когда та отпечатала, завизировал у замредактора Ивана Егоровича Дыма и пошёл к нашей добрейшей бухгалтерше Марии Ефимовне Завадской.
- Опять гонорар авансом, - сказала она вроде бы строгим голосом, но глаза лучились материнской добротой. Я знал, что Завадская оплатит за ещё не опубликованные стихи. Добрейшая Мария Ефимовна, участница Второй мировой войны, понимала и, можно сказать, баловала начинающих литераторов.
А потом я сидел в переполненном зале кинотеатра «Россия». Джим читал стихи, я слушал и был счастлив, что позвонил директору кинотеатра и договорился о выступлении Паттерсона. И после каждого прочитанного стихотворения долго не смолкали аплодисменты. Тогда даже сменили репертуар и вместо запланированного фильма показали «Цирк»
Поздним вечером, уже у меня дома, мы говорили о стихах, вспоминали кинофильм.
- Сценарий для него, - рассказывал Джим, - написали Илья Ильф, Евгений Петров и Валентин Катаев. Он сыграл большую роль в моей жизни. Люди узнают на улицах, здороваются. Иной раз даже как-то неловко. Появилось много друзей. А Любовь Орлова стала моей второй мамой.
Он замолчал, очевидно, вспоминая давнее, а потом рассказал мне, как создавалась та лента.
В 1935 году уже известный кинорежиссер Григорий Васильевич Александров приступил к съемкам нового фильма. Главную роль исполняла Любовь Орлова. Картина посвяща¬лась интернациональной дружбе народов. По сценарию там происходило «разоблачение» белой женщины - артистки американского цирка Марион Диксон. Ее "преступление" состояло в том, что она родила черного ребенка. Партнер артистки по номеру Кнейшиц - его играл Павел Массальский - выбегал на арену цирка, останавливал представление и в истерике кричал на весь зал, что Мэри - любовница негра. Он демонстрировал всему залу плод ее любви - смуглого курчавого мальчика, кото¬рого она старательно прятала от посторонних глаз. Однако напрасно стремился Кнейшиц вызвать у публики взрыв возмущения. Этого не произошло. Наоборот, люди с добротой и нежностью отнеслись к ребёнку Мэри. Они подхватили его и как эстафету дружбы стали передавать друг другу…
Уже потом, при частых встречах с Джимом в Москве, я узнавал всё новые и новые подробности съёмок фильма «Цирк». Исполнителей на все роли нашли, а вот с актером на роль негритенка - сына Марион Диксон возникли сложности. Где найти чернокожего маленького мальчика, способного воплотить сценарный образ? Ассистенты режиссера сбились сног, посетили таборы и в Молдавии, и на Украине, и в Подмосковье. Но актер нашелся в самой Москве - в семье чернокожего диктора радио Ллойда Паттерсона, приехавшего в Россию из Америки, и его жены-художницы Веры Араловой. Полное имя ребенка было Джеймс Ллойдович Паттерсон. Но дома все его называли Джимом, или ласково Джимка. Ведь будущему герою фильма "Цирк", ставшему известным на весь мир, едва исполнилось… два года. Сцену "Колыбельная" снимали ночью, чтобы дневная суета и шум не мешали работе. Главный же аргумент в пользу ночных съемок заключался в том, что, мол, в это время ребенок быстрее за¬хочет спать, более естественно войдет в свою роль, ему не надо будет ничего "играть". Чтобы не разбудить Джимку, договорились об условной сигнализации, осо¬бых жестах, с помощью которых режиссер и оператор будут подавать команды. Да и фонограмму, под которую шла съемка, включили едва слышно. И так же шепотом выговаривала слова колыбельной песни Любовь Орлова: "Спи, мой беби, сладко спи…". В павильоне "Мосфильма" тишина, молчит массовка, молчат обычно шумливые ассистенты, люди ходят безмолвно, смешно размахивая руками. Все внимание на чернокожего спящего мальчика, которого Орлова осторожно, с нежностью несет на руках. Снять эту сцену ни с первого, ни со второго дубля так и не удалось. Джимка совершенно не хотел спать. Он с интересом рассматривал незнакомую обстановку: кинокамеру, гудящие прожекторы, лица людей. Он был бодр и весел, без конца шалил и строил рожицы. Всеобщее вни¬мание ему явно нравилось. И, когда наступал момент съемки, вместо того чтобы спать, Джимка начинал хохотать. Приходилось все начинать сначала. В конце концов, мальчишка и в самом деле уморился, глаза у него начали слипаться, и он задремал. Григорий Александров дал команду, оператор включил камеру, и необходимая сцена была снята… Во время съемок нашлось дело и для отца Джима. Любовь Орлова, добиваясь правдивости образа циркачки Мэри, училась говорить... по-русски. В этом ей охотно помогал Ллойд Паттерсон. Чужой язык давался ему с трудом, он говорил с акцентом, неизменно коверкая слова. Но именно это и нужно было актрисе по роли. Она приглашала Ллойда на съемки, подолгу беседовала с ним, стараясь уловить особенности его речи. Что из этого получилось, можно судить по фильму.
В финале эпизода "Колыбельная" директор цирка, которого играл знаменитый артист Владимир Володин, резюмировал с доброй улыбкой в камеру: "В нашей стране любят всех ребятишек. Рожайте себе на здоровье сколько хотите: черненьких, беленьких, красненьких, хоть голубых, хоть розовых в полосочку, хоть серых в яблочках, пожалуйста!". Эта шутка всегда действовала на зрителей безотказно...
Став поэтом, Джим напишет такие строчки о тех ночных съёмках:


Я не помню себя,
Я не помню подробностей,
Я не помню избытка актерских способностей,
Но я помню, как что-то взволнованно пели
Две старушки у детской моей колыбели.
И склонились они надо мной, разнокожие,
В чем-то очень похожие и непохожие...
       

       * * *
…На следующий день Джеймс уезжал из маленького приамурского города. Уже на вокзале при подходе поезда мы обменялись адресами. Но я долго не писал ему, всё было как-то неудобно. Не хотелось беспокоить поэта, у которого, я знал, много гастролей по стране. Но надо было отправить газету с его стихами. Очень быстро пришёл ответ, написанный крупным почерком с наклоном левши. Так у нас завязалась переписка. Через год я пере¬шёл работать собственным корреспондентом Амурского телевидения и вместе с директором кинотеатра «Россия» Александром Михайловичем Рыжковым создали любительскую киностудию, которая очень быстро стала народной. В 1973-м или в 1974 году шёл Всесоюзный фестиваль народного творчества. Я повёз несколько на¬ших кинофильмом на ВДНХ СССР.
Мы встретились с Джимом Паттерсоном. Он подарил мне свои новые поэтические сборники, я отдал ему рукопись первых сказок. Джим отнёсся к ним очень серьёзно. И переписка наша набрала новую силу. А в 1984 году мы гостили с женой в Ярцево под Смоленском. На обратном пути я зашёл в Москве к поэту Виталию Титовичу Коржикову, в молодости он жил во Владивостоке.
Он писал стихи и рассказы для детей. Кор¬жиков вручил мне стопку книг московских писателей, чтобы я передал библиотеке острова Русский. Под вечер того же дня звоню Джиму, и мы договариваемся встретиться в районе метро «Речной вокзал», где гостили у старых приятелей. Джима ждали больше часа, а он всё не ехал. Сотовых телефонов ещё не было, на улице таксофонов не наблюдалось. Уже стало вспыхивать уличное освещение, когда подъехало и остановилось возле нас такси. Из него какой-то взволнованный вышел Джим.
- Вот ведь как бывает, - сказал он, поправляя левой рукой чёрную кучерявую шевелюру. – В аварию попали. Пришлось другое такси брать. Маме надо позвонить.
- Где мы гостим, - сказал я, - там есть теле¬фон.
Позже мне стало понятно волнение Джима. Их росло в семье три брата. Средний из них погиб в автомобильной катастрофе. Джим был очень привязан к своей маме и всегда, где бы ни находился, звонил домой, рассказывал, где он, что произошло с ним за день.
В тот вечер он то же позвонил Вере Ипполитовне, рассказал о случившемся и просил не беспокоиться, мол, с ним всё в порядке, заночует в гостях. После ужина и долгой беседы постелили ему на полу пуховую перину. Нужно было видеть, как удивлялся он этой постели, словно никогда ничего подобного не встречал. В нём на всю жизнь со¬хранилось удивительное свойство как бы заново открывать для себя мир. А ведь уже к тому времени, когда состоялась наша встреча, Джим проехал почти весь СССР и побывал во многих странах Латинской Америки.
…Забравшись на перину, он поделился своей мечтой написать об отце. Через несколько лет Джим подарил мне хорошо оформленную книгу «Дыхание лиственницы», в которой с сыновней любовью рассказал о родословных своего отца и матери. Да и в поэзии Джим часто обращался к теме родителей.

       






* * *
 Я родился на Дорогомиловской,
в переулке первом Луговом.
Помню, как перед ребячьей вылазкой
собирались мы за древним рвом.
Небеса Москвы закат окрашивал
и манил объятый тишиной
близкий Китай-город детства нашего,
обнесённый старою стеной…
В летний день, всей грудью воздух впитывая,
точно с гребня вспененной волны,
чувство невесомости испытывая,
мы на мир смотрели, пацаны.
Лёгкая рассеивалась дымка,
И нам видно было со стены
то, что и Варварка, и Ильинка
кольцевой стеной обнесены.
К добрым львам у памятника Гоголю,
возлегавшим тут же, в двух шагах,
я питал привязанность особую.
Я сидел верхом на этих львах…
И я помню, как в разгар зимы
(валенки большие, были кстати)
к пушкинскому дому на Арбате
подходили всей семьёю мы.
Был отец и строен, и подтянут,
в полушубке белом, как сугроб.
Я не знал, что дни иными станут
и оглохнут от авиабомб…
А пока заснеженная улочка
в годы предвоенные вела.
Улыбалась мама, как Снегурочка,
и такою юною была.
И дорожный постоянный спутник,
не раскрытый до поры ещё,
с масляными красками этюдник
у неё висел через плечо…
Детство незапамятное выдалось
(мы перед бедою рождены),
нам лицо Москвы родное виделось
с прозорливой высоты стены.
Там, у Третьяковского проезда,
ныне часть её сохранена…
Словно незабвенный образ детства –
древняя московская стена.
       

       * * *
Страшные линчующие Штаты! Патрику Хэгеру - прадеду Джеймса Паттерсона - от рождения несколько дней. Жена плантатора возненавидела негритенка еще с первых часов его рождения и сейчас, выхватив младенца из материнских рук, бросает Пата в огонь...
Ребенка спасли, но правая рука успела обгореть так, что с тех пор остался Патрик Хэгер левшой.
- Прадед всю свою жизнь был рабом, - пишет в книге «Дыхание лиственницы» Джеймс Ллойдович Паттерсон - Свободолюбивым рабом. Когда плантатор стал выживать Хэгера с его потом и кровью окропленной земли, Патрик - невиданный случай! - явился к белому господину за разъяснением... Он получил ответ: розги и тюрьму.
Через века и континенты Джеймс протягивает левую руку своему прадеду:
«Мой однорукий прадед! Земля, с которой у тебя связано столько надежд, не принесла тебе всходов. Но ничто не могло заглушить зароненного в твою душу стремления к справедливости...»
От прадеда во всех поколениях мужчин не¬истребимая тяга к справедливости. И эта тяга привела Паттерсона-отца в Россию.
Ллойд Паттерсон был художником-декоратором. Безработным художником - в Америке и белому нелегко отыскать работу, а что говорить о черном, с бунтующей душой?!
Из письма Ллойда Паттерсона своей матери Маргарите Глэско:
«Дорогая мама! Ты, вероятно, уже слышала о забастовке в колледже. Забастовка объявлена в знак протеста против поведения администрации, которая, как недавно выяснилось, отказывается принимать на работу преподавателей-негров.
Мы выбрали стачечный комитет и делегацию. Ректор отказался принять делегацию, и тогда мы забастовали... В результате создавшегося напряженного положения колледж закрывается на неопределенное время...»
Ллойда Паттерсона внесли в черный список: ни работы, ни хлеба, ни жизни на родной земле.
Однажды Ллойд прочитал в небольшой негритянской газете, что для постановки фильма в России требуется группа негритянской молодежи. Он не раздумывал ни минуты...
Из воспоминаний матери Ллойда Марга¬риты Глэско:
«Чиновник агентства, узнав, что Ллойду нужен билет на пароход, отплывающий в Советский Союз, изменился в лице и строго сказал:
— Миссис Глэско, неужели вы отпустите своего сына в эту страну?
Я так удивилась, что не смогла даже сразу ответить. Но Ллойд сердито сказал:
— Я не могу найти работу в стране, где я родился и за которую умер мой отец. Но там, в Советской России, мне дадут работу.
Наконец все трудности преодолены, и Ллойд уехал. Я много плакала, проводив его.
«Кто знает, — думала я, — что ждет его в этой непонятной стране и увижусь ли я когда-нибудь снова с сыном?..»
Увиделась! Я рассматриваю фотографию: на коленях у бабушки Маргариты «кудрявое чудо» — внук Джеймс. Снимок сделан в Москве. Ее Ллойд женился на русской девушке Верочке Араловой, впоследствии ставшей заслуженным художником РСФСР, лауреатом премии имени Джавахарлала Неру. Ллойд стал работником радиокомитета, и его голос звучал над многонациональной планетой.
В 1941 году, когда Москва подверглась жесточайшей бомбежке, после очередной пере¬дачи на Европу Ллойд Паттерсон был контужен взрывом фашистской бомбы и, как пишут некоторые газеты, якобы скончался в 1942 году. Но это не так. Семью Паттерсонов, где к тому времени было трое сыновей, эвакуировали в Комсомольск–на–Амуре, где Ллойд стал работать в местном радиокомитете. Перед окончанием войны Вера Ипполитовна и сыно¬вья вернулись в Москву, некоторое время спустя должен был приехать к семье Ллойд. Но он заболел тифом и скоропостижно скончался в Комсомольске–на–Амуре. Могилу его, к сожалению, так и не смогли найти.

"Ранняя чахотка подточила
Балагура, деда моего.
Родину покинувший, отмеченную
Горечью лишений и обид,
Мой левша-отец в войну Отечественную
За страну советскую погиб.
Не рассказываю сказки я,
Только издавна, сдается мне,
Левая рука, как сталь дамасская,
У меня закалена в огне..."
       * * *
Левой рукой подписывал нам книгу Джим, когда на следующий день мы приехали к нему в гости на проспект Кутузова. Трёхкомнатная квартира была тонирована в светло-зелёный цвет. На стенах картины, написанные Верой Ипполитовной, темноватого цвета и как бы вне резкости.
- Это работы мамы, - сказал Паттерсон, приглашая нас на кухню попить чаю. – Жаль, вчера не сказал, что приеду с гостями: – Мама, скорее всего, в мастерскую ушла.
На кухне возле комода сидел здоровый рыжий кот. Когда хозяин попросил его уступить место, он недовольно фыркнул, но со стула убрался.
Когда чайник закипел, Джим налил чаю, сел рядом с нами за стол, и сказал:
- Мы в этой квартире последний месяц проживаем. Сильно болен мамин брат, дядя Леня. Решили его квартиру и эту обменять на большую и жить вместе. Боевая молодость была и у отца матери, и у дяди Лёни. Мамин отец был разведчиком в Первой конной у Будённого. Вот в этом сборнике, - он открыл книжку, – у меня есть стихотворение, которое я посвятил своим дядькам.

* * *

Я вижу, как сейчас,
Тот полдень солнечный,
Флаги майские на домах,
А на стуле
Китель полковничий
В дяди Лениных орденах.
Ордена на меня смотрели
Наяву и даже во сне.
Боевые флаги пестрели,
И Будённый скакал на коне…
Шли на бреющем эскадрильи,
И рассеивалась завеса,
И ложился прямо под крылья
Город мужественный Одесса….
За окном близорукие улочки,
Словно в павильоне для съёмок.
Небольшая комната.
В тумбочке
Пара шпор и ремни постромок.
Дядя Лёня
Там, за столом
Сосредоточенно делает записи…
Приоткрыты на окнах жалюзи.
Вижу резкий брови излом.
Он – из времени легендарного,
Ему резкость суждений свойственна.
Адъютант командарма Павлова
И политсекретарь Подвойского…
Сколько трудных дорог отмеренных
Было у него за спиною!
Он стоял на ногах простреленных,
Вечно тронутый сединою,
Он, с неправдою
Или с подлостью
Не мирящийся даже в малом…
Прибалтийский песок горестный
Вдруг укрыл его покрывалом.
Помню глаз дяди Лениных вспышки,
Одного не успел он пусть…
За него я в Новороссийске
Праху брата его поклонюсь.

Когда мы уезжали, Джим попросил передать сборник его стихотворений на пассажирский пароход «Любовь Орлова», с которым у него была тесная связь. Обещал поработать с моей рукописью сказок. Я выполнил его просьбу и вскоре получил ответ:
       - Дорогой Толя!
Получил твоё письмо. Мне позвонила эта женщина с теплохода «Любовь Орлова», я всё ей объяснил. На фестиваль поэтов я не смогу приехать. В Москве ярмарка книги в начале сентября. А в 20-х числах юбилей в ВВМУ в Ленинграде, куда надо ехать обязательно. Пропадаю под Москвой (ремонт на даче), да и здесь, в квартире, надо доделывать. (Хотя многое уже позади.. Получил твою папку. В неё ещё не заглядывал. Не знаю, что с Олегом. Молчит. Хотя отозвался о твоей вещи хорошо. Правда, и он замотан. Всё время командировки. У нас вообще летом у всех разъезды. А зимой сидят в Москве, работают.
Привет Наташе.
       Джим.

       * * *
На свою историческую родину – Владивсток – я вернулся из Амурской области в конце 1979 года. Работал кинооператором студии «Дальтелефильм». Снимал киносю¬жеты для новостей, телепередач, иногда выпадало счастье снимать документальные фильмы. Среди которых памятным остался «Остров в океане», посвящённый морским котикам острова Тюлений. Впоследствии под впечатлением тех событий я напишу приключенческую повесть для подростков «Стёпкин остров сокровищ», которая выйдет в 2006 году. В 1985 году доведётся в составе киногруппы работать над фильмом «Личный вопрос» о коллективе Уссурийского рефрижераторного депо. Мне настолько понравится разъездная жизнь рефмехаников, перевозивших скоропортящийся груз по всей стране, что я, несмотря на свой возраст, а было мне 45 лет, оставляю журналистику и кино и поступаю на курсы механиков. Через полгода отправляюсь в первую поезду, путь которой пролёг от Владивостока до Алма-Аты, Семипалатинска, затем Мары и Ашхабад. Сменят нас в Анау под Ашхабадом. Вернувшись в депо, я снова иду на курсы, теперь уже ВНРов – (начальник рефрижераторной секции). И в этой должности буду работать 16 лет. Где только не придётся побывать, пока не рухнуло великое государство! Трагедия страны не могла не сказаться и на нашем предприятии. Некогда самое большое в Союзе, рефрижераторное депо, в котором насчитывалось около 1000 секций Брянского машиностроительного завода и новейших рефсекций завода города Дэссау (Германия), почти полностью ликвидировано.
За эти шестнадцать лет я не только перевозил скоропортящийся груз, но и знакомился с культурой союзных республик, с писателями. Так, в Коканде посчастливилось познакомиться с сыном друга поэта Хамзы - национального героя Гражданской войны в Узбекистане. Мы долго переписывались. И я рассказал об этом на страницах газеты «Правда Востока».
В Кирове мне подарил свои книги председатель правления Кировской писательской организации Владимир Ситников.
Сейчас мы очень часто встречались с Джимом Паттерсоном. Вместе с ним бывали в ЦДЛ, где я каждый раз удивлялся тому, как верно описал этот культурный центр писатель Булгаков. Здесь Джима знали очень многие и любили его.
 Часто с теплотой в голосе над ним подшучивали:
- Дай, Джим, на счастье лапу мне.
- Держи! – улыбался он, протягивая руку. У него была удивительная белизна ровных красивых зубов. Я бы никогда не мог подумать, что его может беспокоить зубная боль. Но вот в одном из писем он сообщает.
 Дорогой Толя!
«Я тут здорово приболе, и только сейчас прихожу в себя. Но уже расписан выступлениями. Еду в Ригу в начале марта авторским вечером) Есть фильм (минут на 10,) и состояние получше. Подлечился малость. Я тебе говорил, что у меня было воспаление левой гайморовой полости. Довольно затяжная штука. Чего я только не делал. И лишь теперь сдвиг с места, как говорится. Хожу на УВЧ и прочие кварцы. Оказалось, что всё это от зуба попорченного. Представляешь себе? Удалил я этот зуб – и улучшение. Хочу избавиться совсем от этого…»
- Избавился? – спросил я у Джима, когда в очередной раз мы пришли с ним в ЦДЛ и он, увидев Льва Князева – секретаря Приморского отделения Союза писателей России, приветливо улыбнулся.
Джим отмахнулся, мол, это в прошлом, а Лев Николаевич по-другому истолковал мой вопрос:
- Смотря от чего. От тебя трудно избавиться. Ты, очевидно, достаёшь Джима своими сказками. Ну что за тема: поссорилась чернильница с ручкой? О жизни пиши. Пойдём лучше выпьем.
Мы стали в очередь, недлинной лентой тянувшейся в буфет.
- Здесь пьют бедные литераторы, - сказал Джим. – Те,кто получает гонорар весомее, отдыхают в ресторане, что вон там, если по коридору пройти, а те, которые имеют серьёзные заработки, ужинают вон там, наверху, - кивнул он на лестницу, ведущую наверх, где тоже слышалось многоголосие служителей пера.
- А Князева ты не слушай. Многие писатели работали для детей. Даже у Горького есть сказки.
- Вот я ему говорю, пиши так, чтоб дух захватывало. Если сказки, будь как Андерсен, – заметил Лев Николаевич, когда мы отошли к столику. – И нечего обижаться. Нет, не выйдет из него писателя.
- Выйдет, - сказал Джим и чуть-чуть пригубил из своего стакана.
К спиртному он относился отрицательно и если выпивал, то совсем немного, чтобы поддержать беседу.
На Льва Николаевича я не обижался, мы знали друг друга давно. Пройдёт время, и в 1999 году он напишет мне рекомендацию для вступления в Союз писателей России. И именно несколько тоненьких книжек моих сказок были отправлены в Москву, где я и был принят.
Мы часто бывали с Джимом в ЦДЛ. Здесь он познакомил меня с замечательной поэтэссой Лидией Григорьевой - редактором Всесоюзного радио, Михаилом Асламовым – секретарём Хабаровского отделения Союза писателей РСФСР и многими другими. Я выслушивал их замечания, критику и правил написанное. Джим подготовил предисловие к моему первому поэтическому сборнику, который вышел нескоро и был, конечно, очень слабым. Но это видно уже с высоты нынешних лет.
Семья Паттерсона переехала на набережную Тараса Шевчено. Это было совсем недалеко от Киевского вокзала. Квартира находилась на шестом этаже и окнами двух комнат – Джима и Веры Ипполитовны – смотрела на реку, которая протекала рядом с домом. Когда меня приглашали к столу, там, как обычно, на стуле возле комода лежал всё тот же большой рыжий кот. Вера Ипполитовна спокойным голосом просила его уступить место гостю, и кот понимал. Вскинув прищуренный взгляд, он нехотя покидал стул. Квартира состояла из четырёх комнат. В большой, центральной, где при входе стояло пианино, жила Вера Ипполитовна. Возле окна в подрамнике постоянно находилось какое-то недописанное или только начатое полотно. Тут же рядом на тумбочке находился телефон. Телефонизированы были все четыре комнаты. Сюда часто звонили, Вера Ипполитовна отвечала, звонила сама, беседы зачастую были длинными, но они не отрывали от работы. Вера Ипполитовна могла совместить беседу по телефону и работу над полотном. И это у неё получалось.
При разговоре она отступала на шаг или два от полотна и с высоты своего прилич¬ного роста критически оценивала, что написано кистью.
Я не любил расспрашивать о семейной истории Паттерсонов, хотя меня это сильно интересовало. И всё же по крупицам что-то собиралось.

       * * *

Было это в 1932 году. Двадцатидвухлетний парень Ллойд Паттерсон, едва окон¬чивший театральный колледж, отправился из предместий Нью-Йорка, где он жил, в Советский Союз. Поехал он с группой прогрессивных деятелей литературы и искусства, чтобы сыграть в картине «Чёрный и белый». Фильм этот должен был сниматься на «Межрабпромфильме».
Чернокожего парня из Америки, можно сказать, поразили и потрясли трудовой энтузиазм, всеобщий подъём, кипение первых пятилеток ещё неизвестной ему страны. Он принимает решение остаться здесь. Изучает русский язык, работает на радио, где подружился с Юрием Левитаном. Передачи, которые он вёл, предназначались для зарубежных слушателей, потому что шли на английском языке. Возможно, на решение остаться в Советском Союзе повлияло его знакомство с дочерью разведчика Первой конной армии С.М. Будённого Верой Араловой. Ллойд влюбился в неё и не хотел расставаться. Они решили пожениться. Через год родился Джим, а ещё через год – Том.
Вера Ипполитовна работала в Московском художественном театре специалистом по костюмам, писала картины.
Кроме того, будучи членом худсовета Художественного фонда, она много лет устраивала в Советском Союзе и за рубежом выставки своих коллег-художников. У нее были необыкновенные способности хорошо их представлять и выгодно продавать работы.
В квартире Паттерсонов я видел много замечательных полотен, здесь находились и собственные, и подаренные её друзьями.
- Это ещё не всё, - говорила Вера Ипполитовна, - Ты, Джим, сводил бы Толю в мастерскую, показал.
- Свожу, - охотно отзывался Джим. Но в мастерскую мы так и не сходили. Всё какая-то текучка не позволяла выполнить намеченное. Но мне навсегда запомнилась картина лауреата Сталинской премии художницы Яблонской, изобразившей Веру Ипполитовну с её темнокожим сыном Джимом на руках. Картина висела в большой комнате над диваном.
Нужно отметить, что Аралова была одной из первых художниц, кто получил звание «Заслуженный художник РСФСР». Инициатором этого звания стала министр культуры Екатерина Фурцева. Несомненно, это способствовало тому, что к браку Араловой и Ллойда Паттерсона власти отнеслись лояльно. А ведь в Советском Союзе всегда неодобрительно и с подозрением относились к бракам с иностранцами. Но здесь надо не забывать ещё то, что Ллойд Паттерсон являлся членом исполкома Международного общества помощи революционерам, поэтому препятствий на пути к женитьбе на русской девушке у него не возникло.
И всё же судьба Ллойда Паттерсона, нашедшего в России свою вторую родину, сложилась трагически. В начале войны в Москве он попал под бомбёжку и был ранен. Работу на радио пришлось прервать. Вместе с семьёй Ллойд вынужден был эвакуироваться в Комсомольск–на–Амуре. Когда угроза захвата столицы миновала, Вера Ипполитовна вместе с детьми вернулась домой и стала ждать мужа. Но он не вернулся ни через месяц, ни через три. И уже никогда. Он тяжело заболел тифом, и спасти его не удалось. Молодой чернокожий человек был похоронен в чужом городе, чужими людьми. Долгие годы Вера Ипполитовна, а потом Джим пытались найти могилу дорого человека, но обнаружить её так и не смогли.

       * * *

В 1991 году рухнуло Великое государство; демократия, свобода личности, частная собственность – вот, пожалуй, главные идеи, позволившие уничтожить страну социа¬лизма. Если ещё добавить предательство в высших эшелонах власти, то это другая тема, которую нужно рассматривать от¬дельно.
Незадолго до прихода к власти Михаила Горбачёва Джим говорил мне, что генеральным секретарём станет молодой энергичный член ЦК КПСС. Прямо фамилия не называлась, но многие в Москве именно Михаила Сергеевича имели в виду. Когда тот пришёл и заговорил о перестройке, то это не обошло стороной и литературу. Всё чаще и чаще стали выходить самиздатовские газеты, буклеты, книжки.


В Москве состоялся Съезд литераторов сво¬бодной творческой Ассоциации, возглавляемой поэтом из подмосковного Дорохово Николаем Николаевичем Чайкой. На съезде присутствовал автор этих строк, которому определили обязанность руководителя Дальневосточного отделения СТА. Я, естественно, пригласил на съезд Джима Паттерсона. Присутствовали литераторы Российской Федерации, из Узбекистана, Беларуси, Украины, Прибалтики. Работы многих авторов были потом опубликованы в частной газете президента СТА Н.Н Чайки «Ностальгия». Мне думалось, что Джим активно подключится к работе в СТА. Он всегда заинтересованно относился ко всему новому и с большим желанием участвовал в том или ином деле. Однажды, когда мы с ним в очередной раз пришли в ЦДЛ, он взял у кого-то бумаги по организации представительства ЮНЕСКО и убеждал меня подключиться к этому мероприятию. Кстати говоря, о ЮНЕСКО в России ещё мало что знали. Потом Джим подарил мне свою тоненькую книжечку «Секундные стрелки» из рекламной библиотечки поэзии «Голос». В ней в, частности, говорилось:
«Повсеместная коммерцианализация в издательском деле больнее всех ударила поэтов. Не только в местных, но и в веду¬щих издательствах страны сегодня беспощадно сокращаются, а то и ликвидируются вовсе позиции для поэтических книг. В этот геноцидный для современной отечественной поэзии период маломощное Благотворительно-просветительское издательство Союза писателей СССР «Рекламная библиотечка поэзии» задачу хоть в какой-то мере поддержать процесс развития поэзии принимает на себя».
- Нужно искать варианты, - говорил Джим, показывая очередную книжечку из вышеназванной библиотечки. То были стихи его жены Ирины, с которой они расписались совсем недавно.
К свободной творческой ассоциации он отнёсся без особого восторга. Там были всякие авторы: и те, кто уже публиковался в газетах и журналах, и те, кто имел свои первые сборники.
- Смотри, - говорил Джим. – Больше всего членов СТА волнует свобода творчества. Но если за свободу брать вседозволенность, то ничего хорошего не получится. Не будет хорошей литературы. Серость плеснёт через край.
Так оно и вышло. Сегодня книжные прилавки завалены изданиями в красивых обложках, а хороших книг нет. Никогда не было столько пишущей братии, как ныне. К примеру, в Приморском отделении Союза писателей России насчитывается более 40 писателей. А знают ли их люди, читают ли?..
Несмотря на большие изменения в государстве, мы по-прежнему дружили с Джимом, и он продолжал искать варианты, как помочь мне издать книгу сказок и поэтический сборник. Однажды под вечер мы сидели в его продолговатой комнате, где кроме жёсткой тахты, нескольких книжных стеллажей и высокого чёрного бюро, за которым Джим любил работать стоя, ничего не было. Обсуждали концерт гитаристки, прошедший в Доме-музее Коненкова, откуда мы только что пришли.
 Раздался звонок. Джим снял трубку, и я увидел, как лицо его побледнело.
- Звонила дочь моего друга по нахимовскому училищу. Плачет. Отец умер. Зовёт, чтобы приехал на похороны. Что делать? Вроде и недалеко до Ленинграда, но дома совсем нет денег.
- Джим, и мне нечем тебе помочь, – смутился я.
Чаще всего в командировки мы, механики, уезжали за свои деньги и уже по возвращении с нами полностью рассчитывались.
- Я знаю, что и у тебя проблемы. Мне тут один поэт должен. Я гонорар за последний сборник весь отдал ему. Ещё полтора года назад. Он машину купил. Обещал через месяц вернуть.
- Так позвони.
Джим мрачно махнул рукой:
- Человек должен сам знать свои обязательства.
Вскоре пришёл Том, у которого была здесь маленькая комнатка в глубине третьей и как бы являющаяся её продолжением. Но чаще всего он был здесь как в гостях. У него вроде были где-то квартира и жена. Разговора на эту тему в семье Паттерсонов никогда не было, а я не лез с расспросами. Братья о чём-то поговорили, и вечером Джим выехал в Ленинград. Это был отзывчивый человек, который в первую очередь думал о товарище, а потом уже о себе. Его брат Том ездил на машине, купленную Джимом с очередного гонорара.
  Он так был воспитан матерью и нахимовским училищем.

       * * *
Оставшись одна с малолетними детьми, Вера Ипполитовна с большим трудом могла прокормить их. Тут и пришла мысль устроить Джима в Нахимовское училище. Собрала документы и отправила по назначению. Вскоре пришло письмо из Министерства обороны о том, что её сын, ученик пятого класса, принят в нахимовское училище в городе Риге. Чернокожего парня, никогда и в глаза не видевшего моря, ожидала морская карьера. После нахимовского, он поступил в Ленинградское высшее военно-морское училище, стал офицером и, плавая по Северному морю на кораблях и подводной лодке, начал писать стихи.


       * * *

Всё случалось поздно и рано:
Дизель барахлил, прожектор гас,
И внезапно на меридиане
Выходил гирокомпас.
Спаренные датчики шалили,
Якорь-цепь не заползала в клюз
Или вдруг надоедало мили
Лагу-добряку мотать на ус…
Безобидные на карте точки
Там,
 В открытом море,
Наяву
Превращались в якорные бочки,
Грозные, как мины на плаву…
Всё случалось поздно или рано.
Но взрослели и мужали мы,
И светили нам обетованно
Проблесковые огни из тьмы…
Наше становленье продолжалось,
Исчезал наносного бурьян…
Что-то в нас росло, преображалось,
В жизненный входя меридиан.

Стихи его, в основном морской тематики, всем понравились. Джим стал студентом Литинститута, а через пять лет защитил диплом с отличием. Его имя стало появляться в поэтических рубриках на страницах газет и журналов. Читатели с интересом следили за творческой судьбой несостоявшегося киноактера, бывшего моряка и профессионального поэта...
В 1963 году в издательстве "Молодая гвардия" вышла первая книжка стихов Джеймса Паттерсона "Россия. Африка". Затем один за другим стали появляться его поэтические сборники: "Рождение ливня", "Взаимодействие", "Зимние ласточки", "Красная лилия", "Залив Доброго начала", "Дыхание лиственницы". На творчество молодого поэта обратили внимание Михаил Светлов, Ярослав Беляков, Константин Ваншенкин, Герман Флоров - ответственный секретарь объединения поэтов Союза писателей СССР. Именно по их рекомендации Джим Паттерсон был принят в Союз писателей. В творческой карточке поэта обозначен год вступления -1967-й.



И уже с удостоверением члена Союза писателей Джим Паттерсон исколесил всю страну вдоль и поперек: побывал в Сибири, на Урале, Дальнем Востоке, на всех важнейших молодежных стройках - в Тюмени, на БАМе, в Нижнеагарске, Тынде, на сибирских реках, видел огни Нурека. Молодой поэт, юный герой из полюбившегося всем фильма "Цирк", всюду был желанным гостем. Публика принимала его как кинозвезду первой величины...

       * * *
Джим часто писал мне о своих поездках по стране:

- Дорогие Толя, Наташа, Надя!
Всё это время я был в поездках. Жданов (Азовский), Донецк, Владимир. Опробываю материал для авторских выступлений (Стихи, фильм документальный, и прочее). После долгого трёхлетнего перерыва прихожу в себя.
Так вроде бы и ничего. И кое-что пишется. Дома всё в порядке. Мама – председатель художественной выставки к Всемирному Конгрессу женщин (будет этим летом). Готовят каталог, собирают работы. Дел хватает.
Как у вас, тоже такие были холода, как у нас в Москве?..
Не забывал сообщать о том, как двигаются дела с моими рукописями. Когда я появлялся в Москве, он обязательно вёл меня в какое-нибудь книжное издательство. Но в стране совсем пустыми оказались продовольственные прилавки, страна катилась к неминуемой гибели, до книг ли тут было?
И всё-таки в очередной мой приезд Джим повёл меня в какое-то африканское общество, где руководителем был молодой эфиоп Халина, хорошо говоривший по-русски. Он просмотрел рисунки к книге сказок, выполненные Натальей Манеровой, и, что удивительно, по этим рисункам почти правильно определил мой характер, мои положительные и отрицательные качества. Наверное, так оно и было, ведь рисунки к книге делала моя жена, в то время художник Приморского радиотелекомитета. Признав что рисунки хороши, Халина позвонил своим знакомым, и мы договорились о встрече, на которой должны были решить стоимость издания и где печатать книгу.
- Но зайдите ещё в Книжную палату, - посоветовал Халина, - возможно, там вам окажет помощь Татьяна.
В Книжной палате среди других великолепных редакторов работала Татьяна Коркина. Она имела большой стаж редакторской работы. Подготовила к изданию произведения не одного известного советского писателя. На очереди лежал новый сборник Джима Паттерсона.
- Если работать с рукописью Филатова, - сказала она, - то твою, Джим, придётся отодвинуть напотом.
- Хорошо, Таня, отодвигай, - согласился Джим.
Мне стало как-то неловко, и я, будучи дилетантом в этой области, предложил чтобы за редакторскую работу взялся Джим: всё же поэт, выпустил не одну книгу.
Татьяна Коркина пожала плечами:
- Не знаю, тут вам решать.
Джим согласился. И теперь я понимаю, что в силу мягкости характера он не смог отказать мне.

       

       * * *


Следующий раз я подъезжал к Москве ранним утром в сентябре 1993 года. По радио шёл репортаж о боях возле Дома Советов и мэрии Москвы. Слышались автоматные очереди, взволнованные голоса репортёров.
В это не хотелось верить, но это было так.
Москва в тот день была какой-то напуганной. В глазах у людей - пустота и страх. Всюду встречались военные с автоматами. Шла усиленная проверка документов. Я с трудом добрался до Киевского вокзала, дважды объясняя патрулю, что приехал сменить бригаду рефрижераторной секции, находившейся на погрузке в Химках. По набережной Тараса Шевченко кучками и по отдельности спешили куда-то вниз вдоль реки люди. Некоторые из них бежали. Это были те, кто явился свидетелем расстрела Верховного Совета, кто за эти трагические часы посмотрел смерти в глаза.
 Двери мне открыла Вера Ипполитовна. В этот день ей было не до работы. Всё также недалеко от окна стояла в подрамнике картина, но не было рядом ящичка с красками и кисточками. Недалеко от пианино на стуле лежал рыжий кот и стонал.
- Второй день стонет, - сказала Вера Ипполитовна. – Толя, что с ним? - И, не дожидаясь моего ответа, заключила: - Наверное, умирает. Ему семнадцать лет. Вечного ничего не бывает. Эпоха тоже вечной не может быть.
Она погладила стонавшего кота и подошла к окну, в тревоге сжимая ладони.
- Вот где он может быть? Тут такое творится, такое! А его нет!
Насколько мне помнится, Вера Ипполитовна никогда так не волновалась за Тома, как за старшего сына. Джим всю жизнь оставался для неё маленьким мальчиком, который во всём слушался маму и без её разрешения не делал ни одного шага самостоятельно. Однажды, когда мы просматривали с ним поэтические сборники знакомых ему поэтов, он решил угостить меня яблоком. Подошёл к пианино, на крышке которого стояла ваза, взял плод и, словно опомнившись, повернулся к матери, застывшей над полотном у окна:
- Мама, можно я Толю угощу яблоком?
- Ну, конечно, – сказала она.
Он облегчённо вздохнул и угостил меня.
Вера Ипполитовна, словно за руку, вела Джима по жизни. И когда в тот день она сказала, что в этой стране жить невозможно, нужно уезжать, я внутренне ужаснулся этим словам, потому что знал: если это назрело в душе Веры Ипполитовны, то она не отступит от задуманного. Мне тут же вспомнилось, как я звонил в Звенигород, где жила Ира, жена Джима, и как та весело отвечала мне по телефону, а потом передавала трубку мужу, и, Джим, узнав, что я приехал в Москву, в тот же день возвращался домой. Но он никогда не брал с собой Иру, потому что Вера Ипполитовна категорически не хотела её видеть. Впоследствии Джим расстался с Ириной.
…Джим пришёл примерно через час после моего прихода. Он возбуждённо рассказывал нам, что увидел в этот день, говорил о том, что ужасная трагедия случилась в стране, и, когда Вера Ипполитовна сказала, что нужно уезжать в Америку, вдруг легко согласился с ней.
На следующий день Джим уехал к себе на дачу в Переделкино похоронить кота, которому два месяца назад исполнилось 17 лет. Накануне мы договорились съездить с ним в Чертаново, где нашлась частная фирма, готовая издать мою книгу сказок. Я уже хотел отказаться от этой затеи. В стране творилось неописуемое, до книги ли тут? Но Джим настоял. Он сказал, что и Халина, и Татьяна Коркина помогут довести рукопись до желаемого результата. Он отдал мне объёмную папку.
- Коркиной ещё не показывал, - сказал он мне, – посмотри, как поправил я. У тебя это один вариант?
- Один, - ответил я, интуитивно предчувствуя что-то неладное.
Остановился я тогда в нашей железнодорожной гостинице, которая располагалась на самом верхнем этаже высотного здания недалеко от Белорусского вокзала. Едва пришёл в номер, даже не раздеваясь, я открыл папку и, просматривая правленое, почувствовал, как мелкая дрожь пробежала по всему телу.
«Сквозь утреннее марево плыли коровы. «Дзень – дзень», - звенели колокольчики» ,- писал я.
«Было утро. Шли коровы. Раздавался звон колокольчиков» - правка Джима Паттерсона.
Мне пришлось задержаться в Москве на целый месяц. Ездил в Чертаново. Обговаривал варианты печати книги. Татьяна Коркина восстанавливала текст. Как мог, в этом деле помогал я. Иногда с лётчиком-испытателем из Узбекистана, для которого произошедшее в стране явилось трагедией, и он всё время говорил: «Нет, я ухожу в пике», мы брали бутылку водки, выпивали, потом брали ещё, после чего каждый как бы отключался от происходящего и своих горестных проблем. Джим не знал, как поступить в этом положении, и только зарёкся когдалибо браться за редакторскую работу. Татьяна Коркина с сожалением сказала:
- Мне нужно было подсказать Джиму, что вряд ли он справится с этой задачей. Но я боялась обидеть его.
Я об этом вспоминаю, потому что с развалом великого государства развалились многие механизмы, являющиеся главным стержнем того или иного дела. Это коснулось и литературы. На прилавках магазинов появилось много низкосортной литературы, где автор являлся одновременно и редактором. Среди массовой серости можно встретить интересные произведения, кото¬рые погибли именно потому, что здесь не присутствовал редактор.
 Целый месяц я восстанавливал текст, но полностью работа так и не была закончена.
Перед отъездом я зашёл попрощаться с Верой Ипполитовной и Джимом. Том уже несколько дней не проведывал их. У Веры Ипполитовны было гнетущее состояние. Идеи и идеалы, которым была отдана вся её жизнь, в одночасье вдруг стали чужды стране, в которой она родилась, для которой писала картины.
 Провожая меня на вокзал, Джим сказал:
- Начинаю оформлять документы для отъ¬езда в Америку. Как быть с Ирой не знаю.
Накануне он подарил мне поэтический буклет своей жены. Она писала, по моему убеждению, замечательные стихи. При работе над этим материалом, я, к сожалению, так и не смог найти этот буклет.
Мне не хотелось верить в отъезд Джима, тем более что наша переписка продолжалась и в письмах Джима не было даже намёка на отъезд. В марте 1994 года пришло последнее письмо.
« Дорогой толя! Получил твоё письмо. Спешу ответить. Таня Коркина передала мне твой оригинал-макет, сделанный окончательно и со всеми рисунками. Я его боюсь из рук выпускать. На мой взгляд, он очень хорош. Для всех рисунков подыскано место. Вы все, по-моему, какие-то чокнутые, что ли? О чём ты там говоришь? Ты имеешь великолепный оригинал-макет большой книги с иллюстрациями. Какие там сомнения могут быть? Это же огромная работа. И стоит она (по правде говоря) гораздо больших денег. Во всяком случае, по нынешним временам. А кто прав, кто виноват в задержке – не знаю. Ты тоже хорош. Скажу тебе в открытую: если бы не я, то оригинал-макета у тебя бы не было. И лично я за нечто подобное никогда больше не возьмусь. Я делал это только ради тебя. Да что там говорить – всё уже позади. Сейчас Татьяна заканчивает макет моей книги. Конечно, деньги есть деньги, но и ей досталось. Уходила она с работы ежедневно в часов 10 вечера, пока не справилась с твоим оригинал-макетом. Я тому свидетель. Надо было всё отточить, набрать, разместить рисунки. Я всю рукопись внимательно прочёл. Книга получилась. И рисунки Наташины очень хороши…»
       

 * * *

Книгу сказок я смог издать только в 2005 году, когда Джим и Вера Ипполитовна на¬ходились уже в Москве. К тому времени у меня вышли три поэтических сборника, по¬ле книги сказок были опубликованы приключенческая повесть для подростков «Стёпкин остров сокровищ», пьеса о молодёжи Владивостока шестидесятых годов прошлого столетия «Перелётные птицы», документальная повесть «Время и судьбы» и несколько небольших повестей.
Однажды по телевизору промелькнул сюжет о жизни Джима Паттерсона в Америке. Из этого сюжета стало понятно, что жизнь за границей у Джима несладкая. Он ездит по городам, продаёт картины Веры Ипполитовны, выступает с творческими вечерами. Но из всего заработанного таким путём на жизнь им еле хватает. А в прессе вдруг промелькнуло сообщение, что Джеймс Ллойдович Паттерсон - русский и американский поэт, который пишет романы и якобы нашёл себя на родине отца. Действительно, в Америке выходили и выходят романы Джеймса Паттерсона, но это совсем другой Джеймс.
О Джеймсе Паттерсоне, моём замечательном друге, которого я, наверное, обижал вовремя нашей совместной работы над моими рукописями, ещё раз я нашёл информацию в 2000 году в материале Евгении Гитис, посвящённом 110-летию со дня рождения Соломона Михоэлса.
«Мероприятия это, - пишет она, - проходило в городе Балтиморе Соединённых Штатов Америки. На встречу со старшей дочерью выдающегося актёра и общественного деятеля Натальей Вовси-Михоэлс собрались представители эмигрантских общин, студенты Балтиморского еврейского университета. Было много гостей из других городов: любительский театр под руководством Альмы Поссе, бард Юлий Зыслин, Джим Паттерсон со своей мамой, известной художницей Верой Араловой. Семья Паттерсон давнишние друзья, коллеги и московские соседи семьи Михоэлс. В конце 60-х - начале 70-х они жили по соседству…
Праздник продолжается, - читаем мы дальше в этом материале. - На экране кадры из кинофильма «Цирк. – Очаровательного чёрного малыша передают из рук в руки и поют ему колыбельную песню. Доходит очередь и до Михоэлса, и он поёт ему колыбельную на идише. В советское время эти кадры то появлялись в фильме, то исчезали в зависимости от отношения властей к «еврейскому вопросу».
Эти встречи, в больших случаях организованные по Нью-Йорской ассоциацией евреев, бывших выходцев из СССР, продолжались на протяжении 10 дней.
В день вылета проводить Наталью Вовси-Михоэлс собралось большое число поклонников таланта её отца. Среди них были Вера Ипполитовна Аралова и её сын Джим Паттерсон.
…Я задался целью найти американский адрес Джима, поблагодарить за всё, что он сделал для меня. Отправить ему свои книги. Найти его адрес не получилось. Я настойчиво звонил на московский телефон Джима. И вот года через три на мой звонок отозвался Том. Он сказал, что проводит ремонт квартиры и ждёт возвращения Джима. Я был на седьмом небе от счастья и уже стал планировать нашу встречу. Но, увы, Джим не вернулся, Том на связь не выходил. И вот новые сообщения Интернета. Одно из них о том, что Джим Ллойдович Паттерсон умер в 2006 году, другое – о том, что он погиб в 2007-м.
Верить в это не хочется. Постоянно мучает вопрос: почему же он не сообщил о себе, ведь у нас была большая многолетняя переписка. И тут мне вспомнились давнишний сюжет теленовостей, о мальчике из кинофильма «Цирк». Показывали нынешнюю жизнь Джеймса в Америке. Исхудавший, со старой сковородкой в руках возле чуть ли не разваленной печурки, Джим, чувствовалось, был не рад съёмкам, и репортёр как-то в общих чертах описывал его жизнь. И не задал вопроса о том, как ему на его новой Родине – Родине его отца. Становится очевидным, что душа Джима рвалась – в Россию. Но не было сил, средств и была ещё старенькая мама, которой требовалась сыновья любовь. Что было писать ему Ирине, друзьям?
Но друзья не забывали его. Вот, что писала несколько лет назад в Интернете Ирина.
- Мы с мужем развелись в 1994 году. Он уехал в Америку. Есть документы о регистрации брака, фото и документы о разводе. В жизни бывает все. Нет желания распространяться. Хочу найти его адрес и написать ему. Помню его. Мы теряем. Но самое светлое остается. Он остался в моей памяти радугой.
…Джим упорно искал могилу своего отца, родившегося в Америке, а похороненного неизвестными людьми на Дальнем Востоке, его жизнь погасла за океаном вдали от своей Родины. И это очень печально.

       Анатолий Филатов.