Запах пыли

       




Она жила, так же как и жила. Ничего не изменилось… все оставалось на своих местах. Как будто кто-то сфотографировал ее жизнь, и теперь она жила только на фотографии, только в пределах фотографии… Фотографии собственной жизни. Плоской как листок бумаги, при обычной резкости изображения, как у обычной стандартной цветной фотографии, напечатанной в стандартном салоне, напечатанной так, что казалось, обычные краски приобретают в печати фотографий этого стандартного салона чуть большую яркость и отчетливость. Как будто жизнь, запечатленная на этих снимках, в действительности была ярче и знаменательнее, чем она была на самом деле… Хотя наверное всем стандартным фотосалонам положено печатать ваше прошлое чуть лучше чем оно было на самом деле. Таков закон. Чтобы продать вам ваше прошлое, они должны немного врать.
Случилось это в сезон дождей. Случилось неожиданно. Именно случилось, а не логически пришло к этому происшествию. Хотя, наверное, это и не какое не происшествие, а скорее всего предопределенность. Произошло то, что должно было произойти. Такие вещи именно происходят, потому что должны это сделать, иначе бы вообще ничего не было. Нам всегда кажется, что мы управляем всем и вся, но если задуматься и присмотреться внимательнее, то заметно, что даже то, что кажется мы решили единолично сами, на самом деле уже давным-давно стоит в списке выполнения, а не в порядке очереди на рассмотрение.
Тогда я занимался не такой уж нудной работой, которая занимала первую половину дня, что для меня было чрезвычайно удобно, поскольку как ни старался, после обеда работать всю свою жизнь я не мог. А если и делал что-то, то только ради личного блага, либо делал так, что кому-то приходилось переделывать. Так вот, тогда я работал до обеда, преимущественно дома, выполнял заказы и относил их раз или два в неделю в офис. А послеобеденное время для меня было мистическим, хотя на самом деле вполне реальным, даже реальнее, чем все остальное время суток. После обеда я становился самим собой. Не зарабатывал деньги, не выполнял долг, не удовлетворял социум, а жил своей собственной жизнью, в которой было только то, что ее составляло. Никаких действий под давлением общества, никаких моральных обязательств и никаких причиноследственных вариантов провести жизнь. Я думаю, будь у меня достаточное количество времени и мозгов, я, может быть, пересмотрел бы даже общепринятые социумом законы. Интересно, что произошло бы в том случае, если бы я пересмотрел ньютоновское всемирное тяготение? Наверное было бы действительно интересно. В общем, я жил так, как я жил и в этой моей жизни допускалось все. Наверное, даже то, что не допускалось.
Я приходил к ней каждый день. У меня имелись ключи от входной двери. Честно говоря, я даже и не вспомню, как и каким образом, они у меня оказались, но факт в том, что они у меня были. Естественно, я приходил после обеда. Открывал квартиру, разувался и шел прямиком к ней в спальню, там я ложился на ее кровать и, закрыв глаза, лежал какое-то время, вдыхая запах комнаты…
То место где мы проводим большую часть своего свободного времени, другими словами, где мы живем, неуловимо для самих нас постепенно приобретает свой специфический запах. Не всегда этот запах похож на наш, но он всегда связан с нами. С нашими действиями, желаниями и, в конце концов, вообще с нашим образом жизни. Запах ее комнаты был темным, но не тяжелым; густым, но не вязким; терпким, но не приторным; спокойным, но не успокаивающим. Такой женщиной она была.
Я входил к ней в комнату, ложился и лежал до тех пор, пока не пропитывался этим запахом насквозь, пока я не становился частью ее квартиры, в отличие от мебели и всей обстановки, свободно передвигающейся. Я лежал до тех пор, пока не переставал ощущать запах ее квартиры. После я вставал с ощущением, что это мой дом, и я здесь полностью властвую. Конечно, я понимал, что это не так, поэтому и пользовался древним принципом «разделяй и властвуй». Все новые предметы, что она оставляла в мое отсутствие, оставались лежать на тех же местах, на которых она их и оставила. Только изредка я, встречая какую-то новую вещь, вызывающую во мне любопытство, поднимал ее, рассматривал и возвращал обратно на то же самое место.
Иногда у нее бывали гости, и тогда я обнаруживал недопитые чашки с кофе или чаем в гостиной. Гостей всегда было немного, но если они были, то она неизменно спала на диване в гостиной, будто бы ее родная кровать ревновала ее и не пускала на ночь в свои объятия. И это, даже не смотря на то, что никто и никогда не оставался у нее в доме на ночь! Иногда она забывала закрыть окно, и тогда дом ее был каким-то чужим. Иногда вещи ее были разбросаны по всему дому, и было понятно, что она куда-то ужасно спешила. Иногда она не оставалась дома на ночь, из-за этого дом ее почему-то сердился на меня.
В такие дни, все несколько отклонялось от привычной схемы. Я убирал посуду, оставленную ей и ее гостями; закрывал окно и ждал, когда согревшийся дом вновь позволит находиться внутри себя, и будет заботиться о своей хозяйке. Если она не спала на кровати, то приходилось менять простыни. Только в этом случае обычное место ее сна не напоминало ледяной гроб. Когда я впервые улегся на кровать, после того как вечером у нее были гости, то подскочил, чуть ли не до потолка – так меня обжег холод. Как это не смешно, но кровати безумно нравилось, когда меняли белье, для нее это, наверное, был единственный праздник в жизни. И если это делали не в очередной раз, то она готова была простить вам все грехи, даже те, что вы совершили еще до своего рождения. Соответственно и замолить ее вину перед кроватью можно было только таким способом. Разбросанные вещи, я обычно сворачивал и складывал на кресло перед шкафом, где они хранились и там же впоследствии исчезали. Насколько бездонен шкаф, я не знал. И, наконец, бродил и разговаривал с самим домом, когда она не приходила на ночь, пока он не переставал сердиться на меня, хотя видимо следует сказать на нас с ней вдвоем. По какой-то удивительной причине она никогда не обращала внимания на обиды собственного дома и он, действительно, рано или поздно забывал об этом. Я же никогда не мог почувствовать себя в своей тарелке, когда ощущал, что кто-то держит на меня обиду. Тем более мной не заслуженную. Всегда казалось, что он чего-то недопонял или ему не так объяснили, и потому он обиделся. Он не понимал, что я очень миролюбивый человек. Такой миролюбивый, что меня можно было бы смело назвать растением, если бы у меня не наблюдались иные физиологические процессы. Хотя чести ради нужно сказать, что иной раз растения довольно жестко обходятся с людьми… ну может быть, они это заслуживают?
Так вот и было. Наверное, я был кем-то вроде домового. Я заботился о ее капризном доме, ну и еще немного готовил. Обычно я входил, заваливался на ее кровать, ждал, пока все вещи этого дома не вспомнят кто я такой (они будто бы специально забывали кто я, хотя мы и расставались всего-то максимум на 20 часов) и затем отправлялся на кухню.
Кухня! Это было единственное место, где на меня никто и никогда не сердился в ее доме. Наверное, потому что это была моя кухня. Даже не моя, а просто мы дружили. Это место ее дома не враждовало со всем остальным, но все же так до конца и не принадлежало ему. Кухня была будто бы чем-то необходимым для жизнедеятельности этого организма, и только поэтому с ней приходилось считаться. И если гостиной было положено принимать у себя часть кухни, то все остальные комнаты этому отчаянно противились… Сжевать бутерброд и выпить чашку чая в спальне? Этого не могло произойти никогда! Другие комнаты просто не пускали в себя кружки и тарелки. А так как это и было моей основной причиной прихода сюда, то большую часть своего времени я и проводил на моей и ее кухне.
Вообще-то сначала я и приходил только для того, чтобы готовить, но постепенно все это перелилось в эти странные отношения с ее домом. Я приходил готовить. Приходил, готовил и уходил. Непременным условием для меня было то, что я должен был уйти до того, как вернется она. Продукты я обычно покупал сам, но иногда и обнаруживал кое-что в холодильнике. Тогда я готовил что-то из того, что принесла она. Я так подозреваю, что просто ей хотелось что-нибудь купить, и она покупала, хотя может быть, она хотела что-то приготовить сама, но как только заходила на кухню, это желание у нее тут же пропадало и она просто выкладывала все что купила в холодильник.
Готовлю я так себе. Или скорее можно сказать так для себя, поэтому никогда не был обременен рецептами или чьим-то желанием съесть что-то особенное. Я приходил после обеда, когда освобождался от своей работы, готовил и уходил до того как наступал вечер. Или вернее сказать до того, как на город опускались сумерки. Готовил я разные вещи, в зависимости от настроения, но почему-то знал, что ей не нравятся острые блюда, сладкие десерты и различные супы. Хотя супы я все же готовил. Это всегда была как будто бы шутка с моей стороны. И она отвечала на эту шутку. Когда я приходил на следующий день, кастрюлька по-прежнему стояла на том же самом месте, но была пустой. Куда она девала суп - я не знал, и это вообще-то немного меня задевало. Т.е я не злился, а просто любопытство всякий раз брало вверх и я, улыбаясь, стоял пару минут перед кухонным окном, размышляя, куда она подевала суп? То ли вылила в унитаз, то ли накормила бездомную собаку или вылила на головы прохожим. Ни то, ни другое, ни третье на нее не похоже. Странно, куда она девала суп? Я даже пару раз осматривал асфальт перед домом, в надежде найти разнесчастное суповое пятно, но так его никогда и не обнаружил.
Зато ее любимыми были салаты из свежих овощей едва заметно приправленные маслом, всячески запеченная рыба и отварная или запеченная говядина. Но я готовил все что не приходило на ум. И каждый раз когда я заявлялся снова, всего что я приготовил уже не было. Иной раз я делал ужасающе много, но всегда не оставалось ни чего. Вот это меня совсем не беспокоило, а даже доставляло какую-то радость.
Однажды я сделал салат. Тонко нарезал листья салата, покрошил в соломку огурец, чуть крупнее нашинковал брюссельскую капусту, добавив один лист белокочанной, затем прижал на минуту, чтобы овощи дали сок, смешал и вырезав из помидора сердцевину, покрошил сверху на получившуюся смесь. Ни соли, ни масла… Когда я пришел на следующий день на кухонном столе лежала записка: «Спасибо за салат». Я прочитал и положил на место, все-таки это была ЕЕ записка. Она пролежала там еще несколько дней, а затем исчезла. Это было ее единственное послание.
Собственно говоря, мы не общались или, вернее сказать, не общались непосредственно. Между нами была ее квартира и она передавала как ей, так и мне все что было необходимо. Я знал, когда она рассержена, когда она устала или когда она приболела, я даже, черт возьми, знал, когда… хотя, в общем-то, это уже личное.
Так вот, мне сообщал ее дом, как она себя чувствует, какое у нее настроение было вчера и сегодня с утра. Может быть поэтому, я никогда не задумывался, что нужно приготовить? Это всегда было ясно. Или может ей было все равно чем набивать желудок (поначалу я даже так и думал), не смотря на все свои передряги? Я не знал. Я просто готовил и уходил. Я просто готовил и уходил, пока не ушла она…
В очередной раз, открыл дверь, я вошел. И сразу же ощутил что-то не то. Такого не было никогда! Что-то рассердило ее дом не на шутку. Было темно, не смотря на 4 часа дня ясного солнечного дня. Я по привычке отправился на кровать, но та была рассержена совсем не тем, что она не спала на ней сегодня. Замена простыней ничего не дала. Ничто не хотело меня прощать. Я был в чем-то виноват. В чем? Разбросанных вещей не было, чашек в гостиной тоже не обнаружилось. Шторы были открыты, будто их и не закрывали со вчерашнего дня. Окна не впускали внутрь ни капли света. Ее рабочий стол находился все в том же ее рабочем беспорядке, как и всегда. Диван напоминал изжеванную жевательную резинку… Что же? Приоткрытая дверца шкафа? Вот! Она всегда была наглухо закрыта. Я никогда не делал этого, но я заглянул внутрь. Большей части ее вещей не было… я отшатнулся назад и плюхнулся в то самое кресло, в которое складывал разбросанные вещи. Оно тихонько зашипело на меня своими скрытыми пружинами. Я поднялся и вышел из ее комнаты. На пороге, словно оставшиеся следы, стояли ее туфли. Я заглянул на кухню – все что я готовил вчера осталось в неприкосновенности. В холодильнике лежали не мной купленные апельсины, а в морозильной камере обнаружился торт-мороженое с оборванной английской надписью “…for you!” Надпись была заштрихована синим фломастером и затем как будто кто-то пытался ее содрать, поняв, что это напрасно, что этим не успокоишь совесть: ни тортом, ни надписью, тем более нелепо разукрашенной. От этого видимо и не доставало какого-то слова перед этим самым …for you.
Я вышвырнул торт в окно. Всю свою стряпню вылил в унитаз, и даже тот, поначалу недовольно зашипев, не захотел пропускать через себя смешавшиеся гренки, фаршированную рыбу и тушеные грибы. Но потом будто повинуясь своему непосредственному предназначению, проглотил всю эту пищевую кашу и злобно оскалился на меня. Я достал апельсины и не обращая внимания на раздраженные писки дивана вывалил их все на него, завалился сам и начал по очереди чистить их и разламывать на дольки. Дольки апельсина были изодраны моими ногтями. Я кидал в телевизор и кожурой и самими апельсинами. Вскоре вся гостиная была усеяна кожурой и истекающими от негодования соком апельсиновыми дольками. Плюс еще и вся гостиная начала звенеть у меня в голове недовольная моим насилием. Когда закончились апельсины, я вытянулся на диване и стал смотреть в потолок. Я закрыл глаза с твердым намерением уснуть, хотя знал, что этого не произойдет. Так оно и вышло. Я лежал на ее диване, который возмущенно скрипел и все время пытался скинуть меня на разодранные остатки апельсинов. Я не обращал на это внимания и растекся по дивану как тесто. Вцепившись в бархатную обивку, как ковбой в седло, объезжая дикого мустанга, я ни за что не хотел покидать дивана. А вернее, просто не мог поднять себя на ноги. Она ушла…
       Незаметно для меня самого я заснул.
Проснулся уже в сумерках и сразу понял, что к себе домой я не пойду. Подойдя к телефону, я набрал свой номер. Естественно никто не ответил. Прождав восемь гудков, я положил трубку. Первый раз за все время я оставался на ночь у нее дома.
Дом ее смолк. Как будто бы он вышел в другую комнату и захлопнул за собой тяжеленную дверь, из-за которой едва слышно, как он ходит из угла в угол соседней комнаты.
Наплевав на все, я грохнулся на диван – тот не издал ни единого звука – и, свернувшись калачиком, судорожно хныкнув, провалился в сон.
Проснулся я от удушающего запаха разлагающихся апельсинов. Дом встревожено выскочив из своего убежища, настойчиво будил меня своим невнятным гулом. Была середина дня. Я сполз с дивана и по трупикам апельсинов направился в ванную, включив прохладный душ, я довольно долго простоял под ним. Ванная будто бы нарочно торопила меня. Ее дом не выдерживал запаха апельсинового разложения.
Я вышел из ванны и все так же по трупикам апельсинов с голыми ногами пробрался обратно на диван. Затем встал и открыл окно. Тлеющий запах кинулся туда, словно его кто-то выметал из комнаты. Я снова сел на диван. Просидел минут пять, и понял, что буду ее ждать.
Ожидание похоже на написание романа или на то время, что необходимо для изучения иностранного языка. Начав ждать, ты всегда знаешь, чего ты ждешь, пусть иногда не можешь выразить словами, но всегда знаешь. Иначе, зачем это ожидание? Если ты не знаешь чего ждешь, то ,наверное, ты не ждешь, а просто не знаешь куда девать время. Или не знаешь, что делать вообще. И роман писать так же. Только начав, почти всегда знаешь, как ты его закончишь. Ты можешь не знать о чем он будет, и что случиться дальше в твоем сюжете, но ты всегда знаешь, как он закончиться. Заучивая язык, ты ставишь перед собой хоть какую-то цель. Хотя бы сносно спросить, куда пройти, чтобы съесть бутерброд. Точно так же и роман. Если ты читаешь, и герои только двигаются туда или сюда, и ты не понимаешь, даже не догадываешься, почему они это делают, считай что ты спрашиваешь на французском у еврея, где же тут храм Кецалькоатля? Если ты не понимаешь, почему они совершают те или иные действия, считай что либо роман бездарен, либо ты совершенно не понимаешь о чем он. Третьего не дано. Да и нужно ли третье? С ожиданием то же самое. Как только ты начинаешь ждать, то ты уже знаешь, что или кого тебе не терпится поскорее дождаться. Когда учишь язык, то тебе не терпится поскорее сказать на нем что-то вразумительное и так сказать, чтобы не было потом стыдно, что ты неуклюжий толстолоб. И, наконец, когда ты пишешь роман, то самое твое заветное желание поскорее написать эту заветную фразу, которой и закончиться твое повествование. Но вот беда, ведь роман совсем не мал! И для того чтобы его сносно написать, чтобы было понятно кто там и что, и зачем делает, нужно достаточно много времени. Точно так же как и научить незнакомым звукам и выражениям свой язык, который давно приручен к одним и тем же колебаниям. Да и помимо того, этими незнакомыми словами еще и нужно уметь оперировать что, в общем, тоже не мало занимает времени. Точно так же и ожидание, для того чтобы оно закончилось, ты должен совершить массу всевозможных действий, потратить много времени, чтобы случилось то заветное, чего ты ждешь.
Я ждал ее. И ожидание свое я начал с уборки гостиной от разодранных апельсинов.
Заметно соскучилась по мне и кухня. Я вымыл посуду и приготовил себе кофе с парой бутербродов из сыра, листьев салата, долек помидоров и шпигованного морковью говяжьего филе. Пока я ел, успокоился весь дом, видимо признав во мне на данный момент единовластного хозяина. Я молчал. Я молчал весь вечер и весь следующий день. Просто ходил по ее дому и молчал. Дом слушал, боясь пропустить то самое мое слово.
Наконец я сказал:
- Ты как знаешь, а я буду ждать ее. Можешь обижаться на меня сколько влезет, но я буду ждать ее здесь. У тебя внутри.
Дом, помолчал немного, и скрипнул дверью в спальню.
- Вот и хорошо – сказал я, оделся и пошел за покупками.
Понакупив всего что необходимо для жизни в одиночку я вернулся. Дом не
проронил ни звука. Отправив все покупки по своим местам, я принялся за уборку, приготовление обеда и стирку. Все это заняло весь день. Спал я на ЕЕ кровати.
Утро разбудило меня солнечными лучами, пробивавшимися сквозь окно. Дом смирился. Так началось мое ожидание.
Я позвонил родственникам, и что-то наврал про свое теперешнее существование. Для них, скорее всего, это было безразлично, потому что впоследствии, когда я приходил за своими вещами, они особо не интересовались что со мной происходит. Постепенно большая часть моих вещей перекочевала к ней в квартиру и дом ее не был против. День за днем он как-то смирился с ее уходом и привыкал ко мне. Иногда мы даже болтали по пустякам, и вскоре между нами завязалась какая-то дружба. Теперь я был его обитателем, а не просто приходящим готовить пищу незнакомцем. Однажды я даже спросил у него, чтобы он делал, если бы меня не было. Дом насупился и молчал добрых полдня, но потом все вошло в обычную колею. Порой мы смеялись: он впускал ветер и позволял ему гоняться за мной по всем комнатам; иногда он даже шутил, как, например, тогда во время дождя. Не хотел противоза закрывать окно, и я, борясь с этим его капризом, весь вымок до нитки. Потом еще пришлось убирать дождевую лужу! Я стал включать свою музыку. Не бог весть что, но мне нравились некоторые повторяющиеся звуки, которые называют музыкой. Сначала он не воспринял это, но потом, мне кажется, ему даже понравилось. Бывало он, и сам ее включал, пока меня не было. Возвращаюсь, слышу, играет моя музыка из-за двери, а как вставлю ключ в замочную скважину, так тут же смолкает. Дом ее, даже принял мою кухню, и теперь она общалась с ним даже больше чем со мной. Я не обижался, нет. Все-таки я живу в этом доме, что плохого в том, что моя кухня станет его частью?
Однажды, население дома прибавилось. Ровно на одного пса. Я почти не выходил из дома, но все же это необходимость. Изредка нужно было покупать продукты, ходить за деньгами. Работал я правда в доме и только первую половину дня, в то же время необходимо было относить готовые заказы как минимум раз в неделю. И все же основное время я проводил у нее.
И вот однажды возвращаясь с одной такой своей прогулки, я увидел щенка. Он лежал прямо у входной двери, не давая мне возможности открыть дверь, чтобы не беспокоить его самого. Он был разноцветный, будто бы родился на радуге. На мое приближение он никак не отреагировал, только лениво поднял голову. Я присел:
- А ты каким чудом здесь оказался? – в ответ не раздалось ни звука.
- Ты болен? – все то же.
- Пустишь меня в ее дом? – щенок вскочил и сунул мордашку в щель между косяком и дверью.
- О, да ты никак внутрь хочешь?
Щенок тявкнул. Я открыл дверь, и он немедля залетел внутрь. Дом возмущенно хлопнул окном, а я дверью.
- Теперь и он будет здесь жить, - твердо сказал я
Дом погрузился в мертвое молчание. Молчал он целых два дня. Потом я понял что он так и не скажет ни слова до самого своего конца и вдруг ощутил ту самую прежнюю обиду.
- Ну что ты не понимаешь что ли? – примиряюще начал я, - Ну понимаешь, подхожу к двери, а он около нее лежит и войти не дает. Я открыл дверь, а он внутрь, что было делать?
Дом заворчал.
- Да я понимаю же. Ну, прости ты меня. Я забыл спросить у тебя разрешения. Ну, хорошо, как ты на счет того, чтобы он тоже жил здесь?
Дом обиженно зашуршал шторами. Щенок притих, как будто осознавая что сейчас решается его судьба и переводил взгляд с меня на стену с часами и обратно.
- Так как? – снова спросил я.
После минутного молчания, я услышал, как дом отключил холодильник и еще через минуту врубил на всю катушку музыку. От неожиданности и я, и щенок подпрыгнули, на что дом довольно заскрежетал и снова включил холодильник. Еще пару часов он дулся, а потом стал играть с Корелом. Так я решил назвать щенка.
Теперь из дома я стал выходить намного чаще. Корел нуждался в отличие от меня в свежем воздухе и в гораздо большем пространстве. Пес что и говорить гораздо быстрее меня подружился с домом и теперь он с одинаковым желанием бежал на улицу и обратно. Он стал еще одним жильцом. С виду такой угрюмый дом принял и его в свою обитель. А я все ждал, и ожиданию этому, казалось, не будет и конца. Казалось, что дом вовсе забыл свою прежнюю хозяйку и теперь нуждается и заботится только обо мне и собаке. Я пробовал поговорить с ним об этом еще в самом начале моего ожидания, но он отмалчивался, всем своим видом давая понять, что он никогда не сможет простить ей эту смертельную обиду…но…
Но… Я проснулся от тишины. Было ранее утро. Дом замер в напряженном молчании. Внутри был кто-то еще. Потом в спальню вошла Она. Корел даже не шелохнулся. Она тихо присела на край кровати. Я смотрел на нее. Она устала. Она будто не спала все это время. Как будто она ушла за своим сном и вот теперь, настигнув в собственном доме, обняла его и ни за что не хотела выпускать из своих объятий.
- У нас новый жилец? – тихо и устало спросила она.
- Корел, - кивнул я в ответ.
- Красивое имя.
- Обычное для щенка разукрашенного радугой.
- В доме больше нет запаха пыли.
Я молчал. Что я мог сказать?
Она тихо забралась ко мне под одеяло и обняла еще и меня. Руки у нее были холодные и дрожащие.
- Где ты была?
- Искала сон, - ответила она, закрывая глаза. - Или избавлялась от пыльного запаха? – почему-то с вопросительной интонацией. Улыбнулась: – А что у нас на обед? – и упала в сон.
Есть у англичан такое смешное выражение «упасть в сон». Так вот она именно упала в сон. Свалилась в него с ужасным грохотом, от которого встревожился весь дом и даже Корел поднял свою сонную голову.
- А что бы тебе хотелось? – спросил уже я, совсем не ожидая ответа, и взяв ее руку, чувствовал, как она согревается и перестает дрожать.
Вместе с ее дрожью куда-то пропала и так долго сохраняемая обида, наверное, уже нашего дома. А я еще долго лежал рядом с ней и думал, куда она все-таки девала мой суп?




Июль 2004.