Два десять

Дача покачивалась в тишине поселка, жилая, с открытыми перепончатыми окнами и дверями, в такт шагу – топ, топ – направо, налево. Лежали тени, стояли духи, в глубину участков пробирались едва заметные дачники, растворяясь в полудне, как звери в лесу – в майке, в халате, над грядкой. За своим забором на лавочке сидела безмолвно баба, сливаясь с жарой.

Пекло солнце вторую неделю. Лизин сарафан скользил ей по ногам направо, налево – топ, топ по голубому мосту асфальта. Набитая битком сумка отдавила плечо, так что ныла затекшая спина. Беззвучные прохожие скользили мимо, пугая всякий раз Лизу своим появлением – с полными сетками в тени, по пеклу, на велосипедах. С акаций немо падали стручки. Вслед проскользнувшему велосипеду шуршали его шины, как гул за сверхскоростным самолетом. Звуки электричек и мотоциклов доходили приглушенно, звякала в глубине проплывающих дач металлическая тарелка, ныл едва слышно ребенок, отвечал неразборчиво бас, пропикали часы по радио.

 – Московское время шестнадцать часов тридцать минут, – сказало оно.

 Лиза вздрогнула и, испуганное, застучало у ней сердце. Дрожал от жары воздух. Из Москвы Лизина электричка выходила в два часа с чем-то. До дачи они обычно ехали минут тридцать пять. Выйдя на своей платформе, Лиза на часах увидела начало пятого. Она решила, что часы сломались. Теперь ее затошнило. Прислушиваясь к далекому радио, Лиза напряглась и нашла проходящую тетку с сумками, чтобы спросить у нее время, музыка от радио скапливалась у них над головами.

– Половина пятого, – словно издалека ответила тетка и, отходя, повторила еще невнятнее: – Полпятого. – И удалялась уже беззвучно, отринутая от Лизы и уменьшенная со спины, как телеэкраном.

У Лизы стучало сердце и болезненная испарина остывала под волосами. Глухие в пекле звуки отодвинулись еще дальше, замкнув вокруг Лизы безмолвный опустевший купол, куда не залетала даже бабочка. Она обогнула его, словно наткнулась на что-то, и поднялась рывками вверх, путаясь в листве дерева. Не прекращая, скорее от страха, чем интуитивно, своего движения. Лиза подумала: «Мне страшно. Я умираю». Но ничего не происходило. Вокруг снова проступил поселок и жил приглушенной жизнью. У забора лицом к дороге сидела недвижно маленькая девочка. Сонно оцепенелая фигурка со сложенными руками подрагивала на своем деревянном стульчике в такт дыханию. Наклоненная головка ровно вырисовывалась в горячем воздухе, темные глазки видели внимательно и равнодушно изнутри застылого покоя. «Больная, – почувствовала Лиза. – Ноги не ходят». И прошла мимо с далекими угрызениями совести, которые пробивались к ней сквозь очерченную пустоту, отпугнувшую бабочку. Ребенок не заметил Лизу, хотя она пересекла его зависший в воздухе взгляд.

На даче мама с сестренкой пили чай, и Лиза в их присутствии расслабилась, забывая страх, и дотронулась до матери, природно полагаясь на излечивающую силу этого прикосновения.

– Почему так поздно? – спросили они. – Ты звонила в два.
– Я выехала в два десять, – ответила она, чувствуя, что в новом приступе страха ее сейчас начнет рвать.
– Поезд сломался?
– Нет, – не договорила она и не стала доспрашивать, сколько же сейчас времени. Воздух дрожал перед глазами, стучало сердце, и ее повело от тошноты.
– Мама, тошнит... – пожаловалась она и закричала, испуганная: – Мама!

На улице ее вырвало. С закрытыми глазами она ощущала рядом мать, и это ее успокаивало. Разболелась голова. «Я, наверно, заболела, – думала она через силу. – Или что-то случилось». Мать повела ее уложить в постель. Проходя мимо черного хода, она заметила велосипед, запыленный, приставленный к дачной стене, рядом старую шину и бутылочку машинного масла.
– Что это?
– На нем можно кататься, – пояснила мать, – только протереть. Папа достал с чердака, а Миша чинил.
– Завтра.
Лиза вспомнила, как вчера муж следил за ее сборами на дачу и, когда она села отдохнуть, прислонясь к нему спиной, сказал:
– Там есть велосипед.

Но она засыпала от его тепла и этого уже не услышала. Страх затаился, почти исчез.



На следующее утро Лиза, пока умывалась и убирала постель, вспоминала с настойчивостью наития сегодняшние сны. Она не знала, что именно ищет, но с пробуждения ощущала необходимость настичь ускользающее воспоминание, связанное со сном. И наконец вспомнила: серая немая плоть по-прежнему без лица, двигалась за ней на расстоянии в толпе людей и иногда говорила без голоса для Лизы, пытаясь привадить ее к себе.

Перед отъездом в город на даче стояла такая же жара, и тогда Лизе впервые приснился этот сон: размытое серое пятно человека, чья внешность не давалась, стояло сзади и молчало, но было связано с ней, она определенно это знала, и плоть это знала, пугающе постоянная за ее спиной.

Теперь сон повторялся, и в Лизе появилось беспокойство, моментальное раздражение, она находилась в состоянии предчувствия, и оно стало ослабевать только к обеду.

– Пойду пройдусь, – сказала она, поднимаясь из-за стола напряженно, и раскричалась бы, если бы ей заикнулись сейчас про посуду, и, чтобы не услышать этого, быстро пошла с веранды к калитке на улицу, пытаясь выйти, физически выбежать из этого чувства страха ни перед чем.


Левонские жили на отдельной даче в два этажа с гигантским участком пополам с соседями, с бетонной плитой для машины. Большие ворота трудно открывались, так что Лиза отшибла себе руку. На террасе за столом сидели люди: седой пожилой мужчина благородного вида, рядом с ним женщина его возраста и напротив немолодая прыщавая девица уродливого выражения. Лиза объяснила, что ищет Сашу Левонскую.

– Сейчас мы вам поможем, – ответил мужчина очень приятно. – Присядьте.

Лиза села на табурет возле стола, по дачному накрытого клеенкой, на котором лежал учебник и узкие бумажки, похожие на экзаменационные билеты. Все трое занимались одним и тем же делом.

Вышла на террасу дева с толстыми щеками и острым подбородком, светлыми волосами в мелкую кудряшку, как у Саши Левонской, и лицом сильно похожая на Сашу, только крупная, просто здоровая и со ртом, полным металлических зубов. Лиза слышала про старшую, очень вредную Сашину сестру и решила, что это она и есть. Дева спросила насчет орехов и варенья. Смех и речь ее отдавали бульваром, и Лиза с любопытством смотрела на седого мужчину, который рядом с таким существом смахивал на маркиза.

Лиза твердо уверовала, что эта дева – старшая сестра Саши, слишком они походили друг на друга типом, но Саша была размерами меньше и ростом ниже, необыкновенно красивая девочка безупречного поведения с острой речью. Года три назад после школы Саша перезанималась и тяжело болела. Последний раз Лиза видела ее после болезни.

 Наконец в коридоре показался кто-то женский в коротком халате с кривыми ногами и вышел на свет. Она была острижена неудачно, потемнела и без ее воздушных волос грубо обнажились на лице выпуклые зеленоватого цвета глаза. В глубине рта появился металлический зуб, и она стала невозможно, неотразимо похожа на ту, что перед тем выходила на террасу. «Р» она произносила по-французски, и Лиза вспомнила, что Саша всегда так говорила. Пока ее вели по коридору, Лиза приспосабливалась к потрясению.

– Это моя подруга Эллочка, – сказала Саша возле кухни, где зубастая дева стряпала нечто из орехов и варенья.

 «Так она ей не сестра» – поняла Лиза, пока живая Эллочка-людоедка улыбалась ей железной челюстью.

 Они сидели на балконе второго этажа под крышей. Саша рассказывала, что закончила технический институт и начинает работать с осени. «Значит, она болела не три года назад, – удивилась Лиза, – а минимум пять. Она младше меня на год, а я еще учусь». Она почти не слышала Сашу, разглядывая ее. Разговор у той стал грубее, злей и отчетливее, он звучал бы даже вульгарнее, если бы не обостренное чувство меры, которое витало над ними незримо, Саша ходила по границе, и ей это удавалось. Рот у нее кривился неприятно, она смеялась очень резко и легко, и определенно Лиза разглядела металлический зуб – разрушение того прекрасного, которое помнила.

– Кто эти люди на террасе, что позвали тебя? – неожиданно спросила она.
– Мои родители, – удивилась Саша.
– А девица?
– Сестра старшая.
«Эта?..» – чуть было не воскликнула Лиза. Саша поняла и расхохоталась резко, но беззлобно:
– Эта. Замуж недавно вышла.
Лиза поразилась такому сочетанию. «Странные люди», – подумала она о маркизе.

Внизу ходил пожилой кавказец в майке и сатиновых трусах до колен. Он кружил вокруг роз красных и желтых, что-то просчитывал, рассуждал и удивлялся. Вошла Эллочка и устроилась за спиной Лизы. Запахло табачным дымом – Эллочка курила.
– Не стой, – сказала ей Саша, – тебе нельзя.

Тогда Эллочка водрузила больную ногу на перила и так сидела, грузно прислонившись спиной к стене дачи. Саша кивнула ей вниз на кавказца:
– Лепестки на наших розах считает. Пережить не может, что на наших больше, чем на его.

«Говорить больше не о чем», – почувствовала Лиза и услышала тишину на балконе, которая как бы исключала балконное пространство с ними тремя из жизни двухэтажной дачи. Внизу отчетливо звучал разговор кавказца.

 «Сейчас уйду», – решила Лиза, но ушла не сразу, потому что здесь все было реально, нестрашно, в полном здравии, и Лиза ступала по твердой почве. Немного спала жара к вечеру.

Они распрощались, и Лиза вышла за ворота. Она пошла по дороге в пучке лучей заходящего солнца, туповато уставясь на них. Прилетел случайный ветер и вместе с отходящим теплом доставил Лизе облегчение.

Дома она протерла мокрой тряпкой велосипед и повела его с участка на асфальт. Разогнавшись, взгромоздилась на него, но оказалось, велосипед велик ей – ноги не доставали до педалей, и вниз не пускала рама. Она набила себе кругом ссадин и, решив на ходу слезть, зацепилась ногой за высокое седло и свалилась вместе с велосипедом посреди дороги. Сидя на земле, стукнула его кулаком, вспылила и выругалась.

– Что так быстро? – спросила на крыльце мать.
– Велик, ноги не достают, – буркнула Лиза. Прибежала Васенька.
– А я под рамой катаюсь, – сообщила она для совета.
– Под раму я не войду. – Лиза провела велосипед до черного хода и поставила, где он стоял.



 Жара продолжала держаться. Изменений по радио не обещали. Лиза с Васенькой ходили в магазин по жаре, тени по дороге не было, масло растаяло в сетке и пропитало бумагу. От жары даже маленькая Васенька выбилась из сил, и обе лежали после магазина на террасе в полной тени. Первая отошла Васенька, она исчезла в малине.

Тишина стояла на даче, глотая потопленные в жаре звуки. Где-то за забором мальчишки мерно колотили в кастрюлю, и плывущий звон, как блуждающий огонь, удалялся, приближался – очевидно, мальчишки стаей шли по дороге. Страх закрадывался в сердце от этого тревожного мерного призыва, вкрадчивого и опасного повтора, глухо капающего над распаренными дачами, как далекий тамтам индейцев. Лизе казалось, что они идут сюда отрядом, толпой, пестрые, свирепые и сейчас перережут всех, зальют вокруг кровью, а они не смогут защитить себя, здесь, на даче, отрезанные от помощи предательским безмолвием жары. Она понимала, что все это глупо, дико, невозможно – здесь, в глубине России, какие индейцы?! – но непреодолимый и странный ужас, пресекая разум, овладевал всем ее существом, рвался наружу, и невозможно, невозможно было победить его, взять себя в руки.

Она встала, быстро задвигалась, затрясла головой, – а далекая кастрюля все звонила, опасно, неведомо, – судорожно прошлась по веранде, напрягаясь изо всех сил, пытаясь стряхнуть с себя этот ужас. Пробежала до кухни – там мать как ни в чем ни бывало готовила ужин, – выскочила на улицу.

Ее пригласили со вчерашнего вечера соседи, родители ее однолетка, с которым они вместе выросли на даче. Сам Колька писал сейчас этюды со своим институтом за рубежом, а родители хотели поговорить с Лизой и рассказать о сыне. У него только что вышла книга, и теперь он подавал еще больше надежд.

Протертый велосипед стоял, подпирая стенку дачи, как Лиза его оставила вчера. Она прошла мимо него по роще в соседнюю калитку, прорубленную специально для общения между двумя их дачами с тех пор, как она и ее однолетка научились ходить. За все эти годы калитка только меняла свой облик. Теперь, уже давно, она стала деревянной – наверняка соседи приспособили решетку с полу из своего летнего душа.

Лиза знала, что Колькина мать, сумевшая вложить свое честолюбие в жизнь сына, как содержимое в футляр, давно говорила Лизиной матери, что девочку нельзя было бросать на произвол в выборе профессии. И если ребенок не имел определенных склонностей, его стоило отдать хотя бы в английскую спецшколу. Но Лиза закончила простую школу, кое-как, на взгляд Колькиной матери, со второго раза поступила в институт и теперь, когда Колька с заблиставшей карьерой готовился писать диплом, Лиза училась на четвертом курсе, не подавая ни надежд, ни разочарований – рядовой студент, рано по неразумности вышедший замуж.

Но что-то, видимо, теперь нравилось Колькиной матери в Лизе: она охотно слушала ее, много спрашивала, все время ей улыбалась, пододвигая творог, – который Лиза не особенно любила, но ела, – и меняла ей в чашке чай.

– Очень жаль, Лизочка, что вы с Колькой так редко видитесь, – говорила она. – Все-таки вы выросли вместе, не надо терять связей. Созвонитесь с Колькой, и приезжай, Лизочка, к нам в гости вместе с мужем.

Лиза кивала, соглашаясь, а когда возвращалась домой по тропинке, истоптанной ими с детства, думала: «В жены Кольке я уже не гожусь. Что же ее заинтересовало во мне? Первый раз так настойчиво она приглашала меня в гости».



Когда плоть появилась на следующую ночь, Лиза сразу осознала ее во сне, и в ней, спящей, возникло отчетливое сопротивление. Наверное, она сказала: «Оставьте меня в покое!» – потому что плоть заволновалась и пошла на нее. «Нет, господи! – испуганно заговаривала Лиза. – Исчезни, пропади!» – воздействовала она на сновидение, забывая, что сознание никогда не нарушает его, чтобы заставить поверить в сон, как в действительность. А плоть волновалась уже рядом и дотронулась человеческой рукой до нее. Ей пришлось закричать, чтобы проснуться, но проснувшейся, ей показалось, что сон продолжается и надо кричать дальше, потому что на стене светило огромное незнакомого рисунка окно, какого не было в их комнате. Рядом проснулась мать и, испугавшись, зашептала что-то вполголоса, положила ей руку на лоб и дочь проснулась.
– Что, доченька, что такое?
– Сон страшный, – она уже пришла в себя, но огромное окно продолжало ярко светить там, где у них была стена, и, приглядевшись, она увидела, что это отражение их окна, освещенного с улицы ночным электричеством.

– Четвертый раз одно и то же снится, – пробормотала Лиза матери, надеясь избавиться этим от сновидения, поскольку рассказанное вслух и другому, оно должно дважды лишиться своей силы. Но все же вышла на улицу сбить сон.

За участком на дороге горел фонарь. Ночной ветер трепал листву, шумел, шуршал океаном темноты, разлившимся по всей округе, и фитилек лампочки летал ночным мотыльком вокруг верхушки столба, как вокруг абажура. Прерывистый огонек мигал среди разгула ночи, черной и бездонной – звезд не было совсем. Живое существо вдруг зашевелилось в глубине темноты, издавая чужой природе, самостоятельный от нее звук. Лиза даже не успела испугаться, как незримо узнала мужа. Из аллеи выплыло пятно его рубахи и встало перед ней с дорожной сумкой, в расстегнутой куртке, сбитые ветром волосы – ночной путешествующий вид.

– Миша, – позвала она слабо и всхлипнула.

Он дотронулся до нее рукой, приобретая свое естество, осязаемое тепло, знакомый запах – еще один живой человек, погребенный в ночи. – Ты почему на улице? – зашептал он, принимая ее под куртку, и она почувствовала, как облегченно и обрадовано он цепляется за нее, словно не она, перегруженная страхом, ищет в нем освобождения от неведомого и ужасного, а он в ней. – Сон страшный, – она обмякла под курткой, расслабляясь от его защитной силы, залепетала ему в грудь судорожным голосом на грани плача: – Все снится и снится. Я боюсь спать. И во...обще, – она заплакала в голос, как горькие дети: – Что-то происходит вокруг: я выехала днем, а приехала вечером. Я с ума схожу, наверное, или умираю. Все странно: природа, предметы, люди. Все нереально, словно я постоянно во сне... Я ничего не понимаю. Мне страшно, я больше не могу… И ве-лосипе-ед…
– Что велосипед?
– Велик, ноги не достают…

Он ожесточенно прижимал ее к себе, как щит в темноте, и то напряженное, что она почувствовала в нем с его появления, стало рассеиваться и таять по мере того, как он шептал: – Тихо... Тихо. Это жара. Говорят, такого лета не было сорок лет. Со мной тоже что-то происходит. Ночи тяжелые, звезд совсем нет. Это пройдет. Жара спадет, и все кончится. Завтра пойдем купаться на канал или на залив. И велосипед я тебе сделаю, там можно седло опустить, будешь кататься. Ничего страшного. Ну... не бойся... Он держал ее, пока она не перестала плакать, пока сморкалась в его платок и судорожно дышала, пока не перестала бормотать распухшим ртом, самостоятельно не подняла голову и вздохнула последний раз, держась за него.
– Ты где спишь? – спросил он,
– С мамой.
– Тогда я на террасе лягу.



Добравшись до лодочной станции, они взяли лодку и катались на ней. Васенька рвала речные листья, выдергивая длинные их стебли метра по полтора, и складывала их в лодку, потому что Лиза просила отнести их домой показать маме, а после пускала их за лодкой по воде и теряла один за другим, так что Миша иногда возвращался за ними.
– Васька, перестань!

На берегу, чтобы согреть Васеньку, которая давно перекупалась и посинела, Миша давал ей фору, и они бегали наперегонки. Они отсчитывали фору от кустов всякий раз заново, потому что Васенька все путала и шумела, и весь берег смотрел на них и на Лизу, понимая, что эти двое, переполошившие пляж, ее. Лиза стояла у воды и, зная, что ей улыбаются именно так, ухмылялась. Она уже накупалась и теперь сохла.

Миша пошел в воду, и тогда Лиза заметила странного человека из только что подошедшей компании в полосатых плавках с неразвитым телом и неровной картофельной головой. Что-то гадливое и путающее было в болезненности его фигуры, в том, как он держал руки, как двигался. «Сумасшедший», – показалось Лизе, и она попыталась заглянуть ему в лицо, не сознавая еще, что думает именно так, одновременно следя за сестрой и мужем, которые теперь выкидывали в воде акробатические номера. Сумасшедший топтался по берегу недалеко от Лизы, отдельно от компании, с которой пришел, оглядывался украдкой по сторонам, медлил, не решаясь зайти в воду. Лизе показалось, что он наблюдает за ней, но, ужасаясь бредовости своей мысли, она, действительно, раза два перехватила его взгляд и содрогнулась, заметив незрелый цвет его лица. – Миша! – крикнула она, защищаясь своим призывом от этого человека. – Вынимай Ваську! – и торопливо шагнула им навстречу к воде. Прислонясь к мокрому мужу, Лиза видела, как сумасшедший тайком внимательно разглядывает их троих, и злобность мелькнула в его выражении, когда он отворачивался.

– Миша! – позвала Лиза шепотом, опираясь на него всем телом. Он почувствовал этот жест страха и опустил к ней лицо. – Вон человек, это сумасшедший, – прошептала Лиза. – Д-да н-нет, – сказал Миша, разглядев того с ног до головы. – Нет? – Нормальный, вполне.

Васенька сидела, закутанная в полотенце, и стучала зубами. Спускалось солнце, берег покрылся розовыми пятнами от горизонтальных лучей. Народ поочередно собирался. Осмелев, Лиза оторвалась от мужа и наблюдала, как быстро на воде наступает вечер. Миша стоял у нее за спиной и наблюдал то же самое. Сумасшедший топтался у самой воды. Потом он обернулся, очевидно, собираться домой, потому что его компания уже одевалась. В тот момент, когда он оборачивался, на него лег свет и Лиза увидела…

«Стук», – ударило сердце и заколотилось.

– А-а, – немощно и безвольно сказала она. В солнечном луче стояла безмолвная серая плоть из сна в полосатых плавках с белесой головой и медлительно, угрожающе оборачивалась от воды к берегу, обнажая тупую рыжеватую морду с бледными злыми глазками. Существо заметило Лизин судорожный жест и пошло прямо на нее. Солнечный свет покрывал побережье, поглощая людей и звуки. Бешеная плоть двигалась в нем одна. «Со мной Миша», – пробилось в Лизе сквозь оцепенение. Но сумасшедший шел прямо на Лизу, приспустив голову, протыкая бешеными глазками, загребая воздух согнутыми руками жестом, которым он собирался ее хватать. «Он видит мужа», – парализованная кошмаром, думала Лиза в биении сердца, которое стучало громко и все медленнее. Но сумасшедший неумолимо наступал своим маленьким бледным телом и смотрел в упор рыжеватой тупой мордой, невесомый в размывающем его солнечном свете, серебристый и бесплотный над розовым песком берега.

И тогда она не выдержала и, захлебываясь ужасом, стала кричать…

Москва, 1977