Время Омара

– Омара, будьте добры.
– Вы ошиблись.
– 27-1813?
– Да. Но никакого Омара тут нет и не было.
– Простите.

– Омара? Кто его спрашивает?
– Пилар.
– Пилар, Омар здесь не живет.
– Если он хочет участвовать в выставке, ему надо сдать работы на комиссию в течение трех недель. Из тех, что у него есть, или же что-то новое. Можно несколько. Я обзваниваю заранее.
– Да-да, чтобы у него было время подготовиться. Не беспокойтесь, я обязательно передам. Для него это может быть очень важно.
– Я рада, что мы понимаем друг друга. С кем я говорю?
– С его сестрой.
– Спасибо вам.

– Омар – единственный человек, кого беспрепятственно пускают в правительственную приемную хоть в кроссовках, в любом виде и в любое время суток. Он в особом доверии. Его очень ценят как профессионала. Другой на его месте давно бы имел миллионы. Но Омар не хочет. Он такой – ему этого не нужно.

– Девушка, я же вам говорила: он заходит сюда очень редко, может неделю не заходить.
– Я только хочу оставить для него сообщение, неважно, когда он появится.
– Ну, ладно. Давайте.

– Он не заезжал сюда со дня конференции. Его декорации так и висят на сцене, он до сих пор их не увез. Когда увидите его, скажите, что мы ждем его со дня представления. Ведь он не оформлял стадиона в День Богородицы, только отметился и исчез. И сегодняшний акт оформляли другие, хотя должен был он. Мы понятия не имеем, что с ним.

– Он с позапрошлого воскресенья не звонит. Наверное, его нет в городе. Когда он здесь, он всегда звонит. Кажется, их послали с Панахунглой на границу с Колумбией, там какое-то мероприятие готовят.

– Где его носит? Уже два часа его ждем. Будем надеяться, что ничего страшного с ним не случилось. Всегда задерживается, как черт.
– Если он поехал домой мыться, переодеваться – верных два часа. Потому что обменять чек в банке – это недолго.

– Он безответственный! Когда он тебе нужен, невозможно его достать. Ответного звонка от него не дождешься – считает себя великим. – Просто он живет в другом измерении. Он не совсем от мира сего – Возможно, что и так.

– Мальчишки просили по шоколадке.
– Скажи Омару, он им мешок купит. Он меры не знает.

– Он хочет всем помочь, всем угодить. Но ведь это невозможно – всем помочь. Он обещает и, естественно, не выполняет. Вот люди и сердятся.

– Завтра и послезавтра, и до следующей недели мы будем в театре.
– А Омар сказал, что завтра вас здесь не будет.
– Ты что, его до сих пор не знаешь? Он же не понимает, что говорит.

– Он хотел сказать, что одна страна принадлежит другой. Но не смог выразиться и употребил образ. И обрати внимание, какой сложный. Он либо не совсем владеет речью, что зачастую свойственно художникам, либо из тех, кто строит язык по своим надобностям.

– Что у твоего сына? Бронхит? Достань ему «Табонуко», несколько пузырьков. Это на базе травы, очень облегчает боль.
– Боль?
– Ведь это очень больно, у меня было. Болит очень, а «Тобануко» успокаивает кашель. Я тоже постараюсь ему достать со своей стороны.
– Ты можешь объяснить мне свою жизнь?
– Работаю по всем местам. Ты же знаешь, как национальное мероприятие, так ищут меня. Вчера позвонили из посольства Эквадора, просят оформить какой-то их акт. А меня посылают в Коста-Рику. Не могу же я разорваться. Когда я все это успею сделать?
– Вы что, единственная оформительская группа?
– Единственная, кому доверяют без оглядки. Знают, что все будет сделано на уровне и вовремя, даже если придется неделю не спать. Не подходи к окну.
– Ты от кого меня прячешь?
– Я тебя не прячу. Просто тут живет майор, который заглядывает мне в окна, проверяет, кто у меня в гостях.
– Подлый какой.
– Ага. Тебе хорошо со мной?
– Да.
– Очень хорошо?
– Очень.
– Ты что, хочешь спать? Иди на постель, полежи, пока я вымоюсь.

В темной комнате, – чтобы не потревожить сон больного соседского ребенка за тонкой перегородкой, – во мне так и осталось звучание ночной музыки под звенящий шорох морских пластинок, летящих перламутровым дождем в потоке ветра вентилятора. Бормотанье вентилятора, шуршанье связок летящих раковин, музыка, падающий душ – я засыпаю на твоей кровати и вполсознания чувствую твою тяжесть рядом со мной в веянии свежести от замолкшего душа.
– Омар, не спи.
– Я не сплю.
Ты сам забываешься усталым сном, переутомленный за день.

– Нет, нет, нет. Тебе совершенно противопоказано переживать сейчас такие потрясения. После всего, что ты перенесла, тебе необходим покой, стабильность, человек постоянный и надежный, на которого ты могла бы опереться, на кого можно положиться, с кем ты могла бы отдохнуть. Этакое дерево, которое укрыло бы тебя от жизненных проблем.

Мое дерево. Буря в облике человека. Бог беспорядка, неорганизованности, необязательности и вранья, вранья. При том, что ты честен. Я люблю тебя. Как любят ветер.

В красной рубашке ты стоял передо мной, задрав подбородок и опустив на меня смеющиеся глаза. Ты только что завел меня за колонну поцеловать, и я рассмеялась, заметив тебе, что ты чересчур быстр, потому что мы познакомились всего лишь накануне.

Я еще не знала, какой ты бабник и врун, какой ты ненадежный, безответственный, несобранный в отношениях и болтун, но мы так легко сошлись с тобой, и нам обоим это принесло большую радость. Я знала, что ты художник, что работаешь при правительстве, и мне понравилось, как ты расписал декорации к нашему спектаклю, поставленному к национальным торжествам.

Ты сидишь передо мной в грохоте и сверканье дискотеки, прижимаясь к своей девушке, и майор Кихада, уже прекрасно пьяный, склоняется надо мной:
– Через пять минут я ухожу. Хочешь поехать со мной или остаться?
– Остаться, – улыбаюсь я и, искупая свой отказ, обнимаю его за руку. Мы сцепляем руки и за нас начинает говорить их тепло: «Спасибо тебе, Кихада. Прости, что не иду с тобой. Может, в следующий раз, когда потеряю надежду». – «Я понимаю, – струится кровь майора. – Очень жаль. Но все остается в силе и на следующий раз. Хотел облегчить тебе жизнь на сегодня». Мы долго не расцепляем рук, успокаивая друг друга. Наконец, они выскальзывают одна из другой, но еще некоторое время, пока майор договаривается с товарищами, стоя надо мной, я прислоняюсь затылком к его ногам.

Проходит капитан Туньон и мимоходом кладет мне руку на голову. Бедная моя, – говорит его ласка. – Крепись». И я мельком смотрю ему вслед. Как много может сказать мимолетное прикосновение.

– Не перевариваю эту девку, – с отвращением сообщает твоя сестра, когда мы трясемся в ночном такси.
– Какую? – не понимает твой брат.
– Да эту, Омарову. И главное, она ничего мне не сделала. Всего третий раз ее вижу, даже не знаю, как ее зовут. Была рыжая, с длинными волосами – я ее не выносила. Теперь постриглась, стала черная – все равно не выношу. Эта фальшивая улыбочка.
– Да ладно тебе, – улыбаюсь я. Они все на моей стороне. Но откуда у них это основание? Почему рядом с Омаром они видят меня, если я только сегодня впервые появилась в их компании?



Я увидела, как ты пошел на кривых ножках, взмахивая ручками, в голубой рубашечке на пепельно-темной коже, привлеченный раздавленными цветными грифелечками на цементном полу дома. И вашу круглолицую маму, ловящую с тихим смехом твой неуверенный шаг, и проворные пальчики, размазывающие цветные крошки.

В тренировочных штанах, майке с рисунком, тапочках и бейсбольной кепке, прикрывающей раннюю лысину, ты сосредоточенно рисуешь по пенопласту. На конце длинной палки у тебя привязан кусочек желтого мела. Простодушная наивность, когда ты не понимаешь чужих намеков. Щедрость, когда ты, не задумываясь, отдаешь, что держал в руках, заглядывая в лицо, убеждая:
– Попей, это очень вкусно. Попей немножко. Попей еще. У меня есть манхар. Хочешь? Очень хороший, сладкий. Поешь.

О ты, мой крест. Я приняла тебя сама. Бессознательно обменявшись телефонами на приеме дипломатических корпусов. Ты поймал меня на банальный крючок помощи, и я доверилась твоему товариществу без задней мысли. Ты буквально вырвал меня их рук безнадежно влюбленного в меня посла в Венесуэле, так что тот несколько раз меня спросил, абсолютно ли я уверена, что хочу воспользоваться твоей любезностью и машиной. На что я невнимательно несколько раз ответила «да», мне еще в голову не пришло, что уже понял посол в Венесуэле, который с того дня больше ни разу не напомнил мне о своих чувствах.



– Ты работал с Торрихосом?
– Работал. Пять лет учился в Мехико. Два года в Бразилии, в Школе Самбы.
– Что ты там делал?
– Костюмы для Карнавала. Год в Колумбии, карате.
- В прошлый раз ты мне сказал, что изучал там искусства.

Ты смеешься.

– Сколько тебе лет?
– Я старше тебя.
– В прошлый раз ты был младше.
– Нет, я старше.
– И в прошлый раз у тебя не было отца, а сегодня он оказался очень строгим полицейским в отставке. Омар, ты когда врешь, согласовывай свое вранье.
– Я вру?
– И ты порочный. В тебе три главных порока: первый – девушки, второй – девушки и третий – девушки.

Ты смеешься и отвечаешь серьезно:
– У меня нет пороков. Я не пью, не курю, я профессионал. Почему ты мне не веришь?
– Омар!
– Что? – ты обнимаешь меня за бедра и склоняешься надо мной.
 – Что? – низким голосом спрашиваешь ты, прикрывая глаза и наполовину дуря: – Пойдем в отель?
– Пойдем, – я тоже смеюсь, но голос садится и у меня. Мы оба дурим– но оба неодолимо тянемся друг к другу.
– Тебя почему сегодня не было в Архиве? Я заезжал, как ты сказала, утром.
– Я сказала? Я этого не говорила.
– Я не глухой.
– Дорогой мой, я этого не говорила. Наверное, ты неправильно понял. Сегодня у меня не присутственный день. Оставь мои ноги в покое. Пойдем в отель.
– Вставай.




Когда в изнеможении я не в силах шевельнуться на постели, ты поднимаешься и начинаешь обмахивать меня простыней, высушивая мое взмокшее тело до тех пор, пока под врачующим сквозняком я не набираю заново сил разлепить губы, чтобы в конце концов поблагодарить тебя за поражающую меня заботу.




Ты монополизировал работу, которой хватило бы на десятерых. То, что для нас четко разграничено на день и ночь, для тебя не имеет смысла. Ты давно превратил свой рабочий день в рабочие сутки. Как ночной зверь, ты привычно бодрствуешь в ночном запахе краски и перегретых ламп театра. В опустении праздника. В черноте летящей ночной дороги. Крошечный развалюшка фольксваген мчит нас к моему дому.
– Мы похожи на самолет.
– Правда же?

Приспосабливаясь к нашему суточному расписанию, ты созываешь нас, друзей, после рабочего дня. Я не знаю, как ты выглядишь при дневном свете – на это у тебя не хватает времени. Зная, что следующая встреча наступит не скоро, ты затягиваешь праздник до рассвета. О, эти жестокие сутки, не дающие нам ни минуты сверх отведенного срока. Мы расстаемся, стараясь подавить горечь от скоротечной встречи. Склоняясь надо мной, ты ласкаешь мне губами лицо:
– Спокойно.
– Ты будешь делать все, что захочешь, – отвечаю я. – Я слишком тебя люблю, чтобы ограничивать твое право на жизнь.
– Ты очень кокетничаешь с Кихадой, – укоряешь ты.
– Я?!
– Ты!
– Господь с тобой, я же обожаю беседовать. И кроме того, мне приятно, когда я нравлюсь людям.
– Зато мне это не приятно! – всерьез сердишься ты.
– Ты просто не веришь, что я тебя люблю.
– Я тебе верю, – сурово отвечаешь ты.
– Тогда ты должен больше уважать мое право на жизнь. Ты думаешь, мне нравится наблюдать, как ты обнимаешься со своей девушкой?
– Я не могу ее оставить.
– Ты и не должен ее оставлять. Я уважаю твое право на жизнь.

Пользуясь темнотой и грохотом дискотеки, ты опять наклоняешься ко мне:
– И хочешь, чтобы я уважал твое?
Теперь я ласкаю губами твое лицо:
– Любовь – нелегкая штука. Мне так же больно, как и тебе. Но я люблю людей.
– Я тоже, – ты удивленно смотришь на меня, так что я беру тебя за руку. И ты ответно сжимаешь мне пальцы задумчивым движением брата.



– Не давай ему ничего, – сказал Маноло. – Ничего не давай.
– Не могу, – с досадой на себя самое ответила я. – Не могу не дать, когда просят есть.

Через минуту парень подошел к тебе. Ты стоял в отдалении, беседуя с помощником. Не было слышно, что сказал тебе парень, впрочем, видимо, то же самое, что и мне, потому что ты переспросил, взглянув на него:
– Ничего не ел? – и вытащил из кармана доллар. – Держи.
Ты на секунду проводил его взглядом, занятый разговором.

Твое простодушное сострадание тронуло меня. Ты родился здесь и не мог не знать, что парень наполовину врет, цыганя деньги у прохожих, что наверняка он уже нацыганил десятку. И тем не менее сострадание победило в тебе настолько естественно, что ты без сожаления и не задумываясь отдал ему целый доллар. Наблюдая, как ты проводил парня взглядом, я поняла, что в тебе живет душа таланта.

– Смотри, – сказала я, почти упираясь лицом тебе в грудь, – этот парень выпрашивает деньги, потому что его посылает другой, вон он прячется за машинами. Я дала ему полдоллара, ты дал ему доллар, а тот все продолжает посылать его.

Ты даже не обратил внимания на мои слова. Впрочем, ты, видимо, почувствовал, что я говорю не в упрек тебе, потому что не ответил, хотя выслушал, и продолжал беседовать с помощником. Я поискала еще раз взглядом парня, который опять цыганил деньги, на этот раз безуспешно. Я непроизвольно улыбнулась, подумав, что изо всей толпы только ты и я дали денег попрошайке.




Я выезжаю из дома в синие сумерки тропиков, в получасовой воздушный мост между днем и ночью, когда местные жители тщательно смывают с себя послерабочую усталость и, освеженные, разъезжаются по увеселительным местам. Это твое время, когда ты носишься, организовывая вечеринку, и звонишь мне в те редкие дни, когда мне выпадает тебя увидеть.

– Где ты был?
– Я работал! – кричишь ты возмущенно.
– Три недели не мог позвонить? Омар, не ври! Я отлично тебя понимаю и ни в коем случае не вмешиваюсь в твою жизнь.
– Ты меня знаешь, я не мог!
– О да, теперь я тебя знаю!
– Я заеду за тобой в восемь.
– Заезжай.

Это твое время. Где тебя носит? Внутри страны или за ее пределами? В президентском дворце, в селъве, в казарме, в театре, на дискотеке, дома, в отеле? Ты живешь в другом измерении. Твоя стихия – не ложь. Твоя стихия – зов неведомого, тревога создания. Ты рожден свободой таланта, и ложью торопливо перерезаешь путы, запрещающие тебе творить. Твоя душа незапятнанна, когда с бессознательной улыбкой ты наблюдаешь чудесный образ перед тем, как перенести его на ожидающее пространство искусства. Ты пленник творчества.

– Пусти меня, я спешу, – говоришь ты торопливо, и я поспешно обнимаю тебя, стараясь удержать часть твоего тепла прежде, чем ты исчезнешь. В твоем мире великого проходит час в то время, как на Земле проходит день. Поэтому ты не укладываешься в сутки, и недели пролетают для тебя незаметно. Ты всегда опаздываешь и задерживаешься, ты не в состоянии рассчитать время и путаешься в числах текущих буден.

В том мире, где ты, задумавшись, переступаешь стену и идешь по воздуху, твое время, время Омара, течет в соответствии с творческим процессом.

Поэтому, когда однажды вечером твой голос зазвучит в телефонной трубке, я забуду, за что была тобой недовольна, и легко приму твое приглашение. Ты гость из вселенной. Где ты витал все это время? Бесполезно спрашивать. Маленький принц, обитающий внутри твоего существа, не отвечает на прямые вопросы, задумчиво охраняя неведомую мне реальность.
– Омар, о чем ты думаешь?
- Завтра позвоню? – отвечаешь ты, как земной человек, и я в который раз обманываюсь этой надеждой, радостно киваю. Забыв, что мне отвечает загадочный малыш, и ты исчезнешь, едва отступишь к машине, и тебя не удержит ни одно данное мне обещание, ни одна договоренность. Ты растворишься в работе, в своей жизни до того момента, пока в тебе не зазвонит колокольчик, напоминающий обо мне, и ты не наберешь мой номер.




– Ты что это мне написала на поздравительной открытке? Чтобы я дал тебе свободу, потому что сам свободен? С ума сошла?
– Мой дорогой, во всех отношениях это было бы справедливо.
– Ты что болтаешь? Убью на месте. Ты у меня единственная любовь.
– Омар-р. Умоляю.
– Единственная любовь!
– О-мар-р. Эту песню можешь петь кому угодно, только не мне. Я тебя знаю, как облупленного.
– Молчи. Убью на месте. Ты куда мне подарок носила? Домой?
– Сестре твоей на работу.
– В поликлинику?
– Ну да.
– Ой, боже мой, веди себя как следует, ве-ди се-бя как следует!
– Я?!
– Ты как себя вела без меня?
– Так же, как и ты.
– Ка-ак, я спрашиваю?
– Так же, как и ты!
– С кем-м?!
– Шутка, шутка, шутка.
– В день, когда я узнаю, что ты с кем-нибудь, что-нибудь, убью на месте.
– Что же это делается сегодня.
– Можешь говорить, что я домостроевец, но женщина обязана себя соблюдать.
– Я тебе в следующий раз объясню свой взгляд на сожительство с тобой.
– Не вздумай! Прикончу на месте, если узнаю что-нибудь непотребное.




– Омар, что это за женщина?
– Какая?
– Вот эта, на фотографии. С детьми.
– На фотографии? Пилар.
– Кто это Пилар?
– Мм?
– Кто это Пилар?
– Одна знакомая.
– А почему знакомая дарит тебе фотографии?
– Подожди. Что?
– Почему знакомая дарит тебе фотографии?
– Портрет написать. Детский.




– Кто со мной говорит?
– Почему вы подарили ему фотографию?
– Кто со мной говорит? И на каком основании?
– Его жена.
– Очень приятно.
– Вы хотели портрет?
– Нет. Просто подарила фотографию.
– Зачем?
– Низачем. В подарок.
– Вы для Омара что-нибудь значите?
– Ничего. Почему вы задаете подобные вопросы?
– Омар – очень большой обманщик. Со мной уже несколько раз такое случалось. Он вам говорил, что женат? Обычно он скрывает это.
– Говорил. У вас двое сыновей, как и у меня, почти одного возраста.
– Я видела на фотографии. Вы давно его знаете?
– Несколько месяцев. Как вас зовут?
– Дора. Если вы просто подруга, то ничего страшного. Простите меня.
– Не за что.
– Не говорите Омару, что я звонила.
– Не беспокойтесь.




Ты целуешь меня в руку и засыпаешь, лежа ничком на постели. Я тоже ложусь ничком рядом с тобой и касаюсь губами твоего черного плеча.
– Как зовут твою сестру?
– Сельма.
– А маму?
– Асунсьон.
– А кто такая Дора?
– Мать моих сыновей.

Мне хорошо с тобой. Очень хорошо с тобой. Спокойно и свободно. И это ощущение свободы от тебя потрясает. Впервые в жизни я не чувствую себя эмоционально порабощенной любимым человеком. Я не скучаю по тебе в твое отсутствие, не думаю о тебе до тошноты, увлекаюсь своей работой и изменяю тебе с другими мужчинами, не придавая этому никакого значения. Потому что люблю – тебя. Люблю твою сумасшедшую душу и твою плоть. Эта загадка раскрепощенности от тебя необъяснима. Чему она обязана – моей собственной неожиданно наступившей зрелости или твой личности, великой простодушием, отсутствием мелочного, абсолютным беззлобием, безразличием к повседневным путам, главное – выполнить миссию созидания, твоей непринадлежностью никому, которая освобождает меня от порока собственничества. Ты любишь всех нас одинаково, никому не отдавая предпочтения. Твоя любовь не в нас – она в тебе: это твоя способность любить, твоя щедрость, твой альтруизм. Ты добр и великодушен, как ребенок.



– Омар, не ври. Я не нуждаюсь в твоем вранье.
– Я тебе еще при знакомстве сказал, что женат и у меня двое детей.
–Что-то я не помню про жену.
– Сказал. Ты глухая.
– Не бойся быть честным. По крайней мере со мной. Меня не убьет твоя правда, потому что я ее предполагаю и признаю ее право на существование. Не для того, чтобы действовать в ущерб или приносить зло. А для того, чтобы реализоваться как личности и профессионалу. Требовать от человека верности – это лишать его жизни. В этом смысле брак не должен предполагать верности. Он должен предполагать дружбу. Взаимный интерес и на его основе сотрудничество. Это любовь на высшем уровне, при самоотречении, когда любимому человеку оставляешь право на жизнь, на другую любовь, на независимость, на тайну и сочувствуешь его счастью. Это труднее, чем рабство верности, но справедливее, ближе природе, человечнее. Да и просто интереснее. Тебе не кажется?
– Это нереально.
– Реально. Надо менять психологию собственничества и эгоизма в любви. Надо научиться любить, а не только влюбляться. И выбирать себе по-настоящему интересную пару. А от расчета на верность надо отказаться сразу. Надо научиться понимать, что этого не существует, и требовать верности просто жестоко. Любимая женщина – не кусок твоей личности, а самостоятельная личность, не зависимая от тебя. Так же ты: не часть ее, а сам себе хозяин. Вы оба сотрудничаете на равных правах.
– У тебя очень сильный характер.
– Тебе это неприятно?
– Немного. Мы привыкли, что женщина мягче.
– Безличностнее? Неполноценнее? Раба собственных иллюзий? Обрати внимание, что происходит в твоей семье.
– Откуда ты знаешь мою жену?
– Она сама мне звонила.
– Звонила?
– Омар, ты живешь полноценной жизнью. Ты профессионал. Ты работаешь, как вол, я прекрасно это знаю. Кроме того, ты влюбляешься. Ты общаешься с друзьями. И ты должен уделить время жене и детям. И все это твоя жизнь – настолько полная и интенсивная, что тебе не хватает на нее суток; ты не спишь, разрываешься на части, всюду опаздываешь. А твоя жена? Она озабочена твоей верностью настолько, что звонит твоим подругам, выясняя, не любовницы ли они. Почему ее это волнует?
– Она выясняла, не любовница ли ты мне?
– Забудь об этом. Я сказала, что нет. Она живет тобой, твоей жизнью, и то не всей, а только той ее частью, что принадлежит семье. Она – твоя эмоциональная рабыня. Где ее личность, позволившая бы ей иметь собственную жизнь и интересы, отдельные от тебя? Другие привязанности, страсть, любовь к чему-то или к кому-то? Почему так сужен ее мир и так бедна ее жизнь? Даже ваши личные отношения она хочет построить за счет других, стремясь уничтожить конкуренцию, а не состязаться с ней. Невыносимый кошмар. И ты обманываешь ее, защищая собственное «я» и из человеколюбия оберегая ее неполноценность. Не лучше ли выбрать себе пару, которая победила в конкуренции, разделить с ней обязанности за семью и из любви друг к другу оставить друг за другом право на полноценную жизнь?
– Это очень трудно.
– Значит, ты предпочитаешь семейное рабство, а не семейное сотрудничество? Оставляешь за женой роль жертвы. Сам ты все же остаешься в выигрыше: хоть и обманывая, а ты живешь свободной жизнью независимой личности. У тебя талант, и ты интересный человек. И главное, ты отличный мужик: великодушный, бескорыстный, щедрый. Недаром тебя любят. Я, например, ценю твою личность, уважаю твой творческий потенциал, способность работать, способность отдавать без оглядки. Омар!
– Что?
– Я люблю тебя.
– Ты много кокетничаешь со всеми.
– А почему я не должна этого делать? Если я тебя люблю, это вовсе не значит, что я обещаю тебе верность. Просто среди всех я пока выбираю тебя. Ты мне нравишься больше всех. К тебе я чувствую какое-то сострадание вместе со всеми твоими любовницами и женой.
– Я тебе верю.
– Я знаю, что веришь.
– Ты совершенно что-то особенное, а не женщина.
– Я именно женщина. А ты привык к самкам. Прости. Это не моя вина, не твоя и не их. Это этап социального развития... Светает, Омар. Наше время истекло.




Ты живешь в полувымышленном мире. Невозможно запомнить все, что ты насочинял. Тебя несет, как ребенка, едва ты чувствуешь, что подступает запретная тема. Ты фантазируешь стремительно, повторяя на каждом повороте небылицы: «Понимаешь? Понятно я говорю?», – проверяя одновременно слушателя и себя, все ли логично в твоей фантастике. Не потому ли в верхах тебе доверяют без оглядки, что ты запутываешь слушателя заячьими следами так, что выбраться из навороченного тобой лабиринта не только невозможно, но и пропадает желание?

Я люблю тебя. Сколько запретного носит твоя память. «Я его очень хорошо знаю, – звучит во мне покорно-усталый голос твоей жены. – Он очень большой обманщик».

– Если нельзя говорить, не говори, – успокаиваю я. – Никакой надобности нет.
– Нет-нет, можно. Мы погрузились в воскресенье в самолет. А у него над сельвой сломался мотор. И мы сели в Колумбии. Там и сидели до позавчерашнего дня.

Ты безнадежный человек. Я не хочу спрашивать, кто тогда в понедельник, в день своего рождения, забегал к маме и так торопился, что через минуту сбежал от собственного именинного пирога. Мне жалко тебя. Мне хочется поцеловать тебя, но я не дотягиваюсь и глажу тебя по лицу.
– Ты очень тяжелый человек, – вздыхаю я.
– Почему? – напряженно спрашиваешь ты, вглядываясь мне в лицо, стараясь понять ход моих мыслей и мою любовь. Ты понимаешь, что я вижу тебя насквозь, но тогда почему я прощаю тебе ложь, почему не умирает моя любовь?
– Почему? – настойчиво допытываешься ты.
– Такой родился, – коротко отвечаю я, не объясняя всей логики своего взгляда на жизнь и твое существо, вместилище божьей искры, ревностного и бессознательного охранителя своей миссии и нашего неведения.

Ты касаешься моей шеи, и я чувствую, как ты замолкаешь. Твои руки любят меня, берегут и молчат. Тебе нечего обещать мне, поэтому ты молчишь. Я слышу все, что ты хотел бы мне сказать. И в ответ обнимаю тебя, и все же дотягиваюсь до твоего лица и под твоим внимательным взглядом целую тебя, как ребенка, поцелуй за поцелуем, успокаивающей любовью, так что ты коротко вздыхаешь и, покорный своей судьбе, которая не позволяет тебе раскрывать секреты, совсем тихо, устало мне говоришь:
– Пойдем танцевать, любовь моя.

Это наша радость, наше освобождение. Через пять минут, погруженные в музыку, мы забудем жестокие недостатки друг друга и условия беспощадной повседневности и отдадимся упоению танца и радости существования. Так что вся дискотека станет наблюдать за нашей игрой.

Мы танцуем друг для друга, сочиняя на ходу, обнажая наши отношения, сплетение собственных характеров, обремененных прошедшим, насмешкой над невыполнимым, взаимным поддразниванием, спорами, любовью. Мы творим в паре, беседуем движениями, чутко и стремительно улавливая друг друга и, восхищенные творческим взаимопониманием, движемся безошибочнее, отчетливее подавая содержание, и с последней нотой танца, ликуя, что только что создали произведение, счастливо хохочем и по-братски обнимаемся, умиляя зрителей.

Отдыхая в медленном болеро, мы тянемся друг к другу губами и, целуясь, останавливаемся, так что нас толкают танцующие пары. Приоткрыв глаза, я вдруг замечаю, что на нас смотрит твоя девушка, и стараюсь отстраниться от тебя.

Ты усмехаешься, прислоняясь лицом к моему лицу, и отвечаешь привычной фразой:
– Ничего. Я объясню.
– Она еще очень молодая для твоего вранья, – замечаю я.
Ты смотришь на меня усталым внимательным взглядом и опять молчишь.
– Я поехала домой, – говорю я твоему пристальному взгляду, – Ты слышишь меня?
– Слышу, – отвечаешь ты. – Пойдем, я посажу тебя на такси.
– До чего ты, нахал, – ругаюсь я. – Я, взрослая женщина, должна беречь не только твою жену, но и твоих любовниц!
– Это потому, что ты очень сильная.
– Это потому, что ты наглец.
– Если бы ты была моей женой, мы бы не знали проблем.
– Если бы ты не вопил при каждом моем любовнике, что убьешь меня на месте.
– Счастье, что я не женат на тебе.
– Действительно, большая удача, что я тебя раньше не знала.
– До завтра, любовь моя.
– Прощай.

Меня увозит такси, увозит из твоего времени, времени Омара. Ты сосредоточенно рисуешь по пенопласту, забыв о нас. Большие рыбы с коралловой чешуей выплывают из-под твоей кисти, чтобы, уменьшенные в десять раз, замереть на стене твоего дома, где ты собираешь нас на прием.
– Видела мою картину?
– Видела.
– Тебе понравилось?
– Понравилось.
– Я написал ее пятнадцать лет назад, когда еще был маленький. Теперь я большой, – ты лукаво смеешься. – Во всех отношениях.

– Омар!

Ты не слышишь меня. Ты не слышишь никого и ничего. Кроме шороха плавников этих коралловых чудовищ, движущихся по пространству театра Анаянси, где ты днюешь и ночуешь при свете неоновых ламп, забыв о времени уже несколько недель.
– Омар!

Бесполезно пытаться проникнуть в твой мир, где шуршат плавниками эти роскошно-разноцветные морские чудовища. Ты гоняешь их по водам театра Анаянси, как пастух, закидывая длинный кнут кисти, привязанной на конце длинной палки. На сцене свалены книги с цветными фотографиями рыб, ящики с красками, ножи, пенопласт, растворитель, тряпки. Под высотной лестницей, с которой смотрят на роспись, спят твои помощники. Солнце бродит под горизонтом, чтобы через несколько часов запалить над тропиками. Ты пьешь содовую, вытирая испачканной в краске рукой глаза, и оставляешь краску на лице.

Ты устраиваешься возле рыбьего хвоста, давая ему пространство во влажном поблескивании краски. Ты плывешь рядом с коралловыми чудовищами, путаясь в водорослях и мерцании вод.

Здесь, в глубине водных пластов, можно увидеть ночное солнце, бродящее под горизонтом, ты знаешь это с детства, с того времени, когда малышом обнаружил раздавленные грифелечки на цементном полу, как раздавленные цветные рыбки, до которых добиралась морская волна, оставляющая соленую пену. И мамин голос, ворчащий на штормовой ветер, близость моря к дому, где вы жили, шум пальмы, вершина которой терялась в небе, клекот гигантской курицы. Ракушки, хрустящие под ногами.
– Омар!

Ссутулив по-спортивному спину, ты проходишь в разверзшемся пространстве, когда вечернее небо отделяется от земли и зависает в синеве стремительных сумерек. От твоей красной рубашки розовеют перистые вечерние облака, и уставшая за день рука задумчиво перебирает отражение асфальта в гаснущей синеве. Я наблюдаю за тобой издали, укрывшись в шуршащей листве, улыбка появляется на моем лице, когда на далеком горизонте я замечаю тебя, маленького, ковыляющего по краешку моря, по краешку осторожной, по-вечернему мелкой волны, увязая в песке неуверенными ножками, взмахивая ручками, испачканными раздавленными цветными грифельками. Свободный, как ночное солнце, выплывающее из глубинных пластов, как ветер, прилетающий с залитого морем горизонта. Ветер, который я так люблю.

Панама сентябрь, 1988 г.