Возвращение

       Моим друзьям.

Самолет вылетал обычно после полуночи, когда тяжелела голова от усталости и начинало резать глаза, и друзья, как обычно, провожали за стояками, отделяющими пассажиров от провожающих (сколько взаимных проводов пережили они за годы своей дружбы!), только теперь рядом с ними стоял отец, и хватало его сотен доплатить за перевес багажа, и в этой домашней поддержке впервые за все эти годы он ощутил себя не потерянным листом, рассчитывающим только на собственные силы, а членом семьи. И самолет в этот раз не вызвал в нем внутренней паники. Через десять лет после своего первого бегства из дому он вновь обрел родителей, далеко не прежних, на определенной дистанции, взращенной горечью, но своих, далеких школьных лет родителей, когда все трое еще были едины.

Преданность друзей, переживших многолетнюю размолвку между ним и его родителями и сохранивших верность юношеской дружбе и уважение к его родителям, рождало в нем безграничное преклонение перед ними, двумя мужчинами, стоящими бок о бок с отцом, и эта группа, обозреваемая им с разделяющего их расстояния, с единым прощальным наклоном головы и умолченным желанием удержать его, вызывало в нем печальную нежность. Он был предан своим друзьям так же, как и они ему. Уже несколько лет, как, он не чувствовал вины ни перед ними, ни перед родителями, покидая родной город, чувство вины отпустило его, и он принимал этот дар с благодарностью. В благодарность решился он навестить родительский дом и пересечь для этого океан, синей тарелкой отсекающий от него солнечный берег, как казалось, навсегда.

Стаи малиновых медуз и запах мороза с невидимых берегов.

Он еще раз взглянул на группу, и счастье выбора печально тронуло его губы.

Они махнули друг другу руками, прощаясь, понимая каждый, что, несмотря на расставание, их связывает любовь.




В первый раз с тех пор, как покинул дом, он навещал родной город и смотрел на него глазами солнечного берега. Он знал, что изменился, и любопытствовал проверить себя на друзьях. Он чувствовал себя прозревшим и хотел заново познакомиться с тем, что оставил. Могло показаться, что он равнодушно невозмутим, но он наслаждался каждым своим движением, купая лицо в холодном летнем воздухе встретившей его земли.

Тетка, обняв его, расплакалась. Он нашел ее пополневшей, с бабушкиными ногами, бережно обутыми в тапочкообразные туфли – она последние годы страдала ногами. Все наполняло его состраданием и счастьем, и эти бабушкины ноги тетки.

– Бабушка как? – спросил он.
– Плоха.

Неведомая беленькая старушка лежала в забытьи под простыней, чересчур запрокинув невесомую на вид голову, которая для нее оказывалась непосильной – поворачивала ее при необходимости тетка. Он вглядывался в незнакомое крошечное лицо болезни, стараясь признать в них знакомые крупные черты. Но признавал только уже знакомую по другим старушкам маску старости, с одним и тем же опущенным росчерком рта и впавшими глазницами. Бабушкино лицо исчезло.

Это могло бы испугать, но вместе с появлением нового облика бабушка обрела отчетливо ощутимый вокруг себя ореол того состояния которое он, воспитанный материалист, внезапно постиг, как переход из мира живых в мир мертвых, в котором раскрепощался бабушкин дух, явственно указуя ему не конец всем известного, а начало ему неведомого. И вместо ожидаемого горя он проникся счастьем любви к бабушке, пугая не сколько тетку, сколько самого себя своей непринятой реакцией:
– Какая хорошенькая, – прошептал он восхищенно, – беленькая. Они стояли вокруг ее кровати всемером: дед, тетка с мужем, их взрослая дочь с двумя детьми и он.
– Волк и семеро козлят, – сказала бабушка, и ее голос, в отличие от ее внешности, прозвучал знакомо, хоть и тихий, но низкий бабушкин иронический бас. Она была в сознании. Блестящий бабушкин ум. Бабушка вошла в мир живых побыть с ними. Она признала внука. Она ждала его.
– Ты опять уедешь? – спросила она из недр своего состояния, похороненного под невесомым грузом плоти. Он заметался, подыскивая ответ: – Нескоро, я побуду здесь, – годы, проведенные среди чужого народа, научили его состраданию.

Века назад бабушка спросила его доверительно:
– Сашка, ты боишься смерти?

Однажды он сделал усилие постичь непостижимость человеческого существования и переступил порог чувства самосохранения. В результате он психически заболел. Через несколько лет, заставив самого себя превозмочь недуг, он больше не повторял подобных опытов, остерегался собственного любопытства и не подступал к границе знаний.

Будучи заморем, он нервничал, что бабушка может умереть без него, и когда она умерла при нем, почувствовал облегчение. Бабушка ждала его, чтобы умереть, дождалась и умерла. Это прозвучало внятно – ошибиться было невозможно. Успокоился не только он, успокоилась и бабушка перед тем, как уйти от них, он это знал. Перелетев в другое полушарие, он непостижимо чувствовал бабушкин дух рядом с собой, видимо, теперь бабушкино тело не удерживало его на далекой родине, и он витал свободно, гигантской тенью покрывая Земной шар и одновременно находясь везде, где в нем нуждались бабушкины потомки.




В кресле самолета он затих и отстранился. «Я вижу мир изнутри себя».Когда наступал покой, он чувствовал себя бесполым созданием. Он был некто человек и рожден был русским, сформировался в жестокие семидесятые годы, страстно и навеки любимые любовью юности. Друзья юности, самая мысль о которых служила ему нерушимой опорой в иных краях. Оторвавшись от местечка, он давно уже чувствовал себя частью человечества, был близок ему и радел за него. Всю свою жизнь на родине до момента выезда он мог сравнить с неутихающей болью смертельной болезни, после которой наступило выздоровление и наслаждение от утихшей боли. Он до сих пор отдыхал, как отдыхает переболевший. Ради высвобождения духа понес он столько потерь и ежедневной борьбы, которые не могли остаться неискупленными, его единственным искуплением могло стать творчество, которому и были пожертвованы потери. Это звучало, как приговор, и он принимал его без надежды на избавление.

Он позвонил им домой, предвкушая ее изумление. Ответил, видимо, муж, близко слышались детские голоса. Похоже, она спросила, кто звонит, потому что муж ответил: «Какой-то мужчина».

«Какой-то мужчина – это я!» – потрясенно отозвалось в его голове: это он, пришелец из неведомого, вторгается в веками слаженный мир их семьи. В их мире никогда не существовало перрона Белорусского вокзала, по которому она шла девчонкой в компании его друзей. Его провожали, он свесился из окна отходящего поезда и внушал ей глазами, чего не отважился произнести. Этот перрон до сих пор залит летним солнцем там, на горизонте души всякий раз, когда он поднимает к нему взор, хотя почти неразличим за их судьбами.

– Я думала, что уже потеряла тебя, – услышал он в телефоне ее извечно юную интонацию.
– Ты с ума сошла, – засмеялся он облегченно.

Он таким движением гладил ее волосы, будто всю жизнь провел за этим, и все тот же ее внимательный взгляд видел перед собой. Не удивительно: она была его вечной душой, ее первым телесным воплощением, потому и не существовало расставания и пространства в течение этих лет.

– Совсем на старости лет разума лишились – предположил он.
– Оно могло произойти и в самом начале, – напомнила она. – Ничто не изменилось. Только незначительно сдвинулось во времени.
– Аминь, – улыбнулся он, потому что это была истина.
Их юность служила им родительским домом, он вернулся в него и занял свое место рядом с ней и друзьями. Они не посягали на судьбу друг друга, она оставалась неприкосновенна для обоих, но и их единство было неприкосновенно для других. Поэтому они не чувствовали за собой ни вины, ни раскаяния, и предстоящая разлука ничего не значила для них.

Рядом с ней и друзьями он мог проводить время молча, казалось бы, не общаясь, но на самом деле отдыхая друг подле друга, как в родительском доме отдыхают постаревшие дети.




Он не сообщил о своем прибытии. Он любил возвращаться в одиночку. Не связывать себя встречающими, ни их транспортом, почувствовать эмоцию возвращения, не отвлекаясь на другие, закончить себя в том мире, откуда только что прибыл, насладиться свободой одиночества – прелюдией к общению с людьми.

Его подруга пила. Его беспокоило собственное равнодушие, с которым он воспринимал ее застолья. Он не любил пьяных и о женщине имел традиционное представление, поэтому уходил из дому, когда ему надоедали ее пьяные ночные возвращения, но гнева ни к ней, ни к ситуации не испытывал. Он не понимал своей бесчувственности и беспокоился, то ли в нем пострадала психика и он нездоров, то ли это феномен возраста и возможно назвать его терпимостью. Ему нравилась компания подруги в трезвом состоянии – ее литературный дар, виртуозность в творчестве, блеск в разговоре. Она была предана ему, как брошенное существо. Но порок бушевал в ней, и наступали периоды его отсутствия, когда ей приходилось трезво и задумчиво ожидать его возвращения.

Он самостоятельно проехал по городу, прошел по своему кварталу, кивнув соседям. Без сопровождения отпер дверь жилища и вошел в окружающую пустоту: один на один с домом, в нем все его – оставленный в ином измерении космический корабль. «Моя жестокая и безоглядно обожаемая родина, по своей воле я живу вдали от нее».

Он встал в дверях и взглянул на остров с порога своего дома. В полуденном мареве воздуха плыл непрерывный треск цикад, сродни жужжанию линии высоковольтных передач в поле среднерусской полосы, и островитянки, пестря цветами в волосах, бродили среди зелени острова, как коровы. Путешествие закончилось, он почувствовал, что только теперь обретает покой от возвращения, к которому так необъяснимо стремился. И дух его, наконец, испытал облегчение.

Панама, февраль, 1992 г.