18- Университет

Самыми грамотными в нашем выпускном классе Марго называла из девочек
меня, а из мальчиков Лёню Шананина. Что не помешало мне иметь годовую
четвёрку по русскому языку, когда у других оказались пятёрки. В этот
раз удивилась мама, сама я не уловила дисгармонии.
       Тогда же, раздавая после проверки сочинения, Марго объявила:
       - Тихомировой поступить на филфак - одним пальцем!
       - Только Тихомировой? - удивился кто-то из класса, кажется, верный
Витя. Он имел в виду, что мои сочинения на свободные темы тоже
побеждали на районных конкурсах.
       Марго только усмехнулась и не ответила.
       Она оказалась совершенно права. Тихомирова поступила с первого раза,
хоть и кандидатом. Я же благополучно заваливала вступительные экзамены
по сочинению четыре года подряд.
       Когда первая рецензия на мой экзамен сообщила, что "не раскрыта тема
сочинения", у эмоциональной мамы чуть не улетели брови от изумления.
       - Удобная формула, - придя в себя, согласилась она.- Что была за тема?
       Надо сознаться, что скучая на экзаменах, я выбирала тему поинтереснее,
которой в тот раз оказалась "Автор, рассказчик и герой в романе
Лермонтова "Герой нашего времени". С этой точки зрения мы роман в школе
не разбирали. По велению мамы, имеющей филологическое образование и к
тому времени шестнадцатилетний журналистский стаж, я пересказала
сочинение дословно.
       - Подадим апелляцию, - удовлетворённо решила мама.
       Апелляцию, мы, конечно, проиграли, но любопытно другое: в начале
профессии меня увлекла тема, которой сегодня я открываю эту книгу.
       Только теперь я знаю, что дело было не в моих сочинениях.
       - Я так хорошо поступила,- удивлялась Таня Око из нашей группы,- а
учиться стала на одни тройки!- Таня, как и Ира Тихомирова, была из
семьи военного и поступила с первого раза. Из семьи военного была и
неунывающая Эрмина Петросян, поступившая с первого раза,-
возмутительница учебного процесса.
       Я же смогла поступить только на пятый раз и только на вечернее
отделение, несмотря даже на приобретённый стаж. Учиться же я стала,
как обычно, хорошо.
       Мама сильно переживала, что приёмная комиссия безжалостно отметала
меня.
       Только абсолютным отсутствием мистики в прагматически трезвой
атмосфере моей юности могу объяснить теперь ту мою - нашу-
настойчивость в поступлении в МГУ. Разумеется, меня отсеивали, как
ребёнка из семьи творческой интеллигенции без блата. Однако, в России
семидесятых годов не нашлось человека, который бы руководствовался
понятием о судьбе и предупреждении свыше, который бы научил меня
присматриваться к течению собственной жизни и понимать, куда она
клонит, и от чего уводит, - чтобы выбрать нужное и отказаться от
ненужного.
       Добытый кровью, мне никогда не пригодился диплом филолога. И только
теперь я понимаю: всё указывало на то, что он мне не пригодится.
       Четыре бурных года предшествовали университету. Четыре вольных года
перед клетью бюрократической машины на службе государству. Четыре года
мысли и творчества, предваряющие духовный контроль, мертвящий всякий
порыв.
       Воистину поразительно бессилие русской нации в устройстве своей
общественной жизни. Учебный процесс высшего образования превращён в
битву студента на выживание. Производственные отношения между
студентами и преподавательским составом до сих пор представляют собой
адский крест для наших детей.
       Московский Университет не причастил меня ни к одной из истин нашей
эпохи, хотя и организовал мне мышление. Напротив, он восставал против
усвоенных мной идей и, имея административную силу, не давал им пройти.
Если бы я не принадлежала своей семье и её духу, Университет остановил
бы мой рост. Но он стал для меня всего лишь противостоянием тому, что
я приобрела до него.
       Остановись, извозчик, дай Фету плюнуть ещё раз на Университет.

       Таня Око была очень тихая, почти незаметная девочка, но при всей её
тишине у неё оказалось несгибаемое, железное сопротивление на
выживаемость в университетской жизни. Выйдя замуж за иностранца и
родив ребёнка, она потеряла год занятий, но вернулась и получила
диплом. За эти несколько лет с ней, с ребёнком, с родителями и семьёй,
с учёбой происходило бесчисленное множество сложностей, столкновений и
неприятностей. Всё это только раздражало административно-академическую машину университета. Не всем удавалось победить в борьбе с её равнодушием.
       - На уроках преподаватели возмущаются, зачем я родила ребёнка, когда
надо учиться,- говорила Таня, пытаясь совладать со своей жизнью.- В
деканате мне заявили, зачем я вышла замуж, если приехала не на
гулянки. Прихожу за ребёнком в детский садик - воспитатели требуют,
чтобы я ухаживала за ребёнком, а не училась. Иду в поликлинику - врач
кричит, чтобы я следила за собой, а не перегружалась. Иду в
администрацию общежития - не довольны, что просим большую комнату
вместо маленькой, но у нас же семья. Звоню домой - мама упрекает,
почему редко звоню. Просто не знаю, как жить.
       Таня выстояла. Наш научный руководитель Цуринов*, перед защитой
диплома, в своей замедленной манере говорить - в три ступени хвалебно
продекламировал нам :
       - Очень неплохая дипломная работа, у Татьяны Вилькмаровны Око, о Марио
Варгасе Льосе.

       Мировоззрение университета не совпадало с мировоззрением нашего круга
знакомств. Восставали чувства. И иногда вели к сопротивлению
действием. Университет давался мне трудно. В моей духовной жизни он
был властной помехой.
       Нашу группу преподаватели называли "серой".
       Тётя, отец и мама слегка недоумевали. Их обучение закончилось к концу
пятидесятых.
       - Мне было очень легко учиться,- удивлённо говорила тётя, рассказывая
мне о своих студенческих годах на русском отделении Педагогического
института. - Это мои лучшие годы. Может быть, язык отнимает много
времени?
       - Да нет, - вспоминал мой отец, закончивший то же языковое отделение,
что и я.- Не помню, чтобы было особенно трудно.
       Мама наблюдала моё отвращение к университетской жизни с состраданием.
       - Мне было очень интересно учиться, нас вёл Гудзий**,- говорила
мама, писавшая у него диплом по Льву Толстому в заключение
многолетнего семинара, из которого одновременно с мамой вышли Петя
Палиевский, Владимир Лакшин***, Марк Щеглов****….
       Человек с мало-мальским чувством ответственности втягивался в
университетский режим и терял индивидуальность на то время, пока в нём
пребывал. Кто в чём-то ему не соответствовал, выпадал из процесса
обучения.
       Администрация предложила сделать перерыв на обед после второй пары,
дабы студенты отдыхали, что удлиняло рабочий день до четырёх вечера вместо
трёх дня.
       - Не усложняйте жизнь студенту. И без того тяжело,- мрачно возразил
Толик из нашей группы, прошедший, в отличие от нас, армейскую службу.
       Стараясь сохранить прилежность в науках, я обнаружила, что времени на
страсть к кино не остаётся. В растерянности созерцала я собственную
жертвенность и плывущие мимо меня корабли вольной жизни.

       На семинаре по теории литературы разбирали "Свежее дыхание" Бунина.
Мне удалось побывать всего на двух или трёх занятиях. Затем меня
выгнали (!..) в стиле абсурда и гротеска, первый раз в моей жизни.
       Молодая светловолосая преподавательница с обликом героини Дорониной из
фильма "Ещё раз про любовь" говорила о литературном творчестве и, в
частности, о "Свежем дыхании" таким образом, что мне в свои двадцать
лет приходилось закрывать лицо руками и так сидеть за спинами моих
сотоварищей, страдая и внутренне бунтуя. Впервые я сталкивалась с
косностью профессионального мышления в родной мне области.
       Выйдя с урока, на чьё-то замечание о творческом процессе я быстро,
чётко и методично разложила его по пунктам, походя отставив в сторону
всё сказанное на занятии. Меня слушали до конца.
       - Откуда ты это знаешь?- с удивлением спросила отличница группы Таня
Межиковская.
       - Это известно, - автоматически ответила я и рассеянно остановилась.
       Действительно, откуда я это знаю? Мне этого не объясняли даже
всезнающие родители. Но я была абсолютно уверена в своих знаниях,
кроме того, я сама ими давно пользовалась, не говоря уж о писателях. И
мне было непонятно, как преподаватель мог не знать того, что по её
профессии, положению и теме семинара, она обязана была знать, а не
заменять это знание на убогое и ложное объяснение. Мою чрезмерную
молодость угнетало такое положение вещей, возмущало и раздражало.
       Разумеется, только теперь мне известно, что знания даются не всем в
одинаковой полноте, до них дорастают, дозревают и, чтобы принять новые
знания, человек должен быть готов, иначе он их не заметит. Процесс этот
невозможно форсировать. Обучение не гарантирует знаний, к которым
человек не готов - он их не поймёт и забудет. Я наблюдаю это в течение
всей своей жизни и теперь знаю, что это связано с мистическим
развитием души. Количество знаний не зависит от возраста человека.
       Преподавательница Бунина не отвечала Бунину и своему месту.
Она вспылила на втором или третьем уроке и обратилась ко мне напрямую.
Я была изумлена, во-первых, как она меня заметила за спинами целой
группы, ведь я сидела на последнем ряду и по стеснительности ничем не
привлекая к себе внимания, и во-вторых, на меня кричали, когда за всю
мою праведную жизнь примерной ученицы мне ни разу не сделали
замечания. Кричал профессионал и потенциальный коллега. Оказывается,
она с первого урока заметила выражение моего лица. Этого я,
действительно, не контролировала - я была совсем неподготовлена к
действительности филфака.
       - Я слежу за вами с первого урока!- Она коротко и гневно выразилась о
моём возмутительном поведении, неуместном выражении лица и потребовала
оставить её семинар.
       Вспышка была неожиданной, внятной и ошеломила меня, впрочем, как и всю
нашу группу.

       Что-то похожее произошло со мной на третьем курсе. Но там я не смогла
сменить преподавателя и, чтобы избавиться от неё, чуть было не ушла в
«академку».
       На этот раз нам дали новую преподавательницу испанского Мамсурову. Она
переехала в Москву из Ленинграда и буквально на первых уроках выразила
недовольство мной, в чём не было моей вины. Однако обнаруженная мной
невинность её не остановила, и покатился снежный ком. До сих пор не понимаю,
чем я её раздражила, ибо в этот раз не было темы для конфликта, как на
теории литературы. Ко мне не всегда можно было придраться, так как
училась я хорошо, тем не менее на кафедре она комментировала мою
нерадивость. Её отношение ко мне превратилось в историю, которую
упоминали преподаватели и студенты, причём обе стороны с недоумением:
"Мамсурова травит студентку. Непонятно, потому что та хорошая ученица."
       Стиль поведения Мамсуровой был не совсем рабочим по привычным
университетским меркам, и возникшая необязательность никому в группе
не понравилась,- что меня частично спасло. Она опаздывала на уроки, и
студенты язвительно предполагали, что она задержалась в
парикмахерской. Испанское "voy" она произносила с русским "в", так что
поначалу никто её не понимал. Студенты в разных ситуациях находили её
некомпетентной и в итоге попросили кафедру заменить её. Нам пошли
навстречу и Мамсурову заменили, но только после окончания семестра.
       Между тем мой конфликт набирал обороты, я всерьёз собиралась уйти,
меня отговаривали и убеждали, намекали даже, что у Мамсуровой проблемы
на самой кафедре,- пока на этом фоне не наступила сессия.
       На экзамене по испанскому мой ответ превратился в публичную порку.
После того, как я успешно ответила на все вопросы, Мамсурова по теме
билета попросила меня поспрягать неправильные глаголы во всех
временах. Я заканчивала спрягать один глагол, Мамсурова мне давала
следующий. Я заканчивала следующий, меня ждал ещё один.
       Я спрягала уже полчаса и проспрягала глаголов двадцать. Уже все
прислушивались к моему голосу, студенты настороженно переглядывались,
зловещая завкафедрой Степанова бросила на нас взгляд, наш основной
преподаватель Мунгалова подошла узнать, нет ли каких проблем, а я всё
спрягала. Видимо, всеобщее недоумение остановило Мамсурову, и мой
экзамен закончился. Я не сделала ни одной ошибки.
       За дверью одногруппники комментировали наш поединок и провал
Мамсуровой.
       В этот раз вся группа поддержала меня, а группу поддержала кафедра.
Помню невыразимое облегчение, когда конфликт исчез вместе с
Мамсуровой, и жизнь снова продолжалась. К чему была вся эта драма?
Почему она возникла?..

       Из любопытства я сходила на необязательный спецсеминар по театру. Надо
было написать рецензию на любой современный спектакль, и я написала о
постановке Гоголевской "Женитьбы", видимо, Эфроса, который видела на
Таганке. Это была увлекательная, динамичная постановка с чувством
юмора и великолепным дизайном декораций и костюмов - настоящий
творческий праздник интеллекта и души. Под этим углом зрения я и
подала свою рецензию.
       Отдавая мне проверенную работу, преподавательница семинара, сдержанная
негромкая женщина, осторожно спросила:
       - Не слишком ли вольная интерпретация оригинала была предпринята
режиссёром?
       - Нет, всё было очень корректно,- прямодушно ответила я.- Предельно
уравновешенная и блистательная постановка.
       Женщина только молча наклонила голову в согласном кивке. Мне
показалось, что она чего-то не произнесла, не возразила.
       Следующую в тот день работу она похвалила - это был анализ пьесы из
классического репертуара, пожалуй, МХАТа,- и даже попросила частично
зачитать, так что мы выслушали пример удачно написанного анализа
театральной постановки.
       "В Москве все театры хороши", - замечала мама так равнодушно, что я
запомнила парадоксальность высказывания.
       Именно так была написана рецензия: без сучка и задоринки, данные
проверены, идеи одобрены, стиль электронно безупречный.
       Я заскучала и перестала понимать содержание текста. Теперь бы я
сказала, что это было оскорбление творческой мысли.
       Мне было с чем сравнивать: я выросла среди искателей истины, хотя в
тот момент двадцать лет отделяли меня от папиных строк:

       "Нет, я своей
       косноязычной муки
       не только бесу-
       Богу не отдам."

       "Все мы умеем рисовать,- как-то напомнил в нашей компании один
художник.- Разве искусство в этом?" В том окружении, в каком я
выросла, все знали эту истину- и молодые, и старые.
       В университете подобных истин не существовало.

       Константин Валерианович Цуринов, научный руководитель нашей группы по
литературной критике, по годам был, пожалуй, не старый человек, но
здоровье имел совершенно разрушенное и выглядел дряхло, усыпанный
пеплом от папиросы, навечно приклеенной в углу рта. Мельком мы
слышали, что у него были неприятности на факультете - дослужился он
только до доцента. Однажды дошёл слух о его яростном скандале с
преподавательницей Малиновской, его бывшей ученицей. По брошенной им
фразе о профессиональной этике выходило, что он её не терпел. Случай
исключительный, ибо также мы слышали, что Цуринов отличается тем, что
стоит за своих студентов горой.
       - Это называется духовной эксплуатацией,- любезно заметил он как-то
Маше Попиковой, когда та не записала данных, рассчитывая на чужие
записи.
       - Некоторые юные ученицы пока не умеют ценить гениальную мысль,- с
удовольствием сообщил он мне, поняв, что я не восхитилась статьёй
Инны Тертерян*****.
       - Сумбурные у вас работы, уважаемая моя,- неизменно говорил он мне до
самого пятого курса, пока, наконец, удовлетворённо не промолчал над
моей выпускной рукописью.
       На защите моего диплома он лёг костьми, чтобы комиссия во главе с
Тертерян поставила мне отлично. Тертерян отнюдь не возражала, но
другие члены пеняли мне на мои разговорные манеры. Цуринов взорвался и -
победил. Вечером он с час беседовал с моей мамой по телефону,
пересказывая детали моей защиты, и откровенно довольный своей
победой.
 Напоследок я ещё раз прочувствовала характерный мертвящий стиль
университетских филологов. Эти люди признавали язык только
кастрированный, где бы безликость автора гарантировала невозмутимость
читателя. Когорта забронированных воинов, стерегущих сон разума.
- Вы хоть на похороны ко мне придёте?- говорил нам на прощанье
Цуринов.
 Его траурный портрет в вестибюле университета я увидела только на
следующий день после его похорон. До сих пор во мне живёт боль за своё
опоздание.

       На практике в Институте Мировой Литературы я попыталась объяснить Инне
Тертерян, что не нахожу искусства в научной работе и на самом деле
предпочла бы писать рассказы, а не исследования.
       - Вам нравится то, чем вы занимаетесь?- спросила я у неё.
       Она недоумённо, даже чуть испуганно, взглянула на меня но, поняв
безопасность, ответила, как бы сжигая за собой все мосты, с той
предназначенностью, что отличала привычную мне творческую среду:
       - В этом вся моя жизнь.- И с неожиданным любопытством осторожно
спросила:
       - Ты уверена, что сумеешь писать?.. Ведь пока составишь фразу...
       - Это самое лёгкое,- беззаботно пожала плечами стоящая перед ней
девочка никто.
       Уже в тот момент я понимала, что не сумела объяснить ей того, что на
самом деле происходило со мной, с нами, с университетом, с Москвой,
со страной,- и что заставляло меня безотчётно выбирать то
пространство, в котором я ощущала меньше давления и больше духовной
свободы.
       Отвращение к университетской администрации и производственным
отношениям в учебном процессе между преподавательским составом и
студентами было так велико, что я отказалась от поступления в
аспирантуру и оставила университет без малейшего сожаления - с одним
облегчением. Хотя на самом деле была не против продолжить учёбу.
       Теперь я понимаю, насколько - насколько! - страдала душа, что при первой
возможности подчинилась внутреннему анархизму.

       Пять лет, сознательно посвящённых университетскому образованию,
отвлекли меня от творческой среды и её жизни, а так же от привычных
увлечений, откладываемых на потом. Занятая по уши, погруженная в
академический мир, административно упорядоченный до жестокости, волоча
за собой собственные недостатки ещё из доуниверситетского
существования, в размеренной неподвижности окружающей жизни,
заполненной обыденностью, я не чувствовала скуки, только привкус тоски
с налётом отчаяния. Шёл восьмидесятый "застойный" год.
       Пожирающее ничто без названия и определения, без вкуса, запаха и
цвета, невидимое, неосязаемое и потому внешне безвредное, разрушающее
на корню без боли, без страданий, без истерик и подозрений -
отсутствие новизны в окружающем мире. Оно заглатывает, бесконечно
присутствующее ничто, затягивает и заволакивает, топит и душит своей
неощутимостью, мнимой безобидностью и безопасностью - среди умеренно
благополучной устроенности, со своим ритмом взлётов и падений
стабильного быта.
       И жертва, безумная в своей неискушённости, ступает в сторону от не
имеющего определения,- спасаемая инстинктом, не подозревает своего
шага, не осознаёт, что творит, и ничего не ожидает.
Так закончилось причащение к эпохе, и началась моя собственная
история.



       *Константин Валерьянович ЦУРИНОВ ( 1923-1982 г.г.)- специалист по зарубежной и один из крупнейших специалистов по испанской литературе.

       **Николай Калинникович ГУДЗИЙ (1887-1965 г.г.) - российский литературовед,
академик, исследователь древнерусской, русской и украинской литературы
XVIII - начала XX в. Награжден орденом Ленина, двумя другими орденами, а также медалями.
       *** Владимир Яковлевич ЛАКШИН (1933-1994 г.г.) - филолог, русский
литературовед, выдающийся литературный критик, доктор филологических
наук, академик РАО (1992). Исследования о Л. Н. Толстом, А. П. Чехове,
А. Н. Островском и др.; острополемические статьи о современной
литературе. Воспоминания, литературные портреты. Главный редактор.
журнала "Иностранная литература (с 1991 г.).
 
       **** Марк Александрович ЩЕГЛОВ (1925-1956 г.г.) - выдающийся российский критик
и литературовед. Ему принадлежат статьи о творчестве писателей, о классическом наследии, проблемно-теоретические статьи. Его работы отличает тонкий вкус, общественный темперамент, большая филологическая культура. Широкую известность получили его дневники и письма - "Студенческие тетради" (опубликованы в 1963 г.).

       *****Инна Арташесовна ТЕРТЕРЯН ( 1933-1980 г.г.) - знаменитая российская испанистка, член Испанской Королевской Академии Литературы и Языка, оставившая после себя множество статей.