15 - Переделкино

Впервые Переделкино появилось на моём горизонте в годовщину Пастернака.
Родители возили меня с собой, чтобы не оставлять одну дома.
       Так папа водил меня на Конкурс Чайковского, когда мы жили в Дегтярном
переулке. Он работал в "Московском комсомольце" и его откомандировали
вести ежедневные репортажи с конкурса. Я училась во вторую смену. Перед
выходом из дому я надевала школьную форму и укладывала портфель. Моя
школа стояла через дорогу от зала Чайковского.
       - Папа, подержи,- просила я, причёсываясь. И пока папа держал "хвост",
я завязывала вокруг него бант.
       - Папа, ничего не торчит?- спрашивала я.
       - Нет, не торчит,- отвечал папа, рассеянно, но послушно осмотрев
причёску со всех сторон.
       Музыку я любила с рождения, особенно фортепьянную. В зале было пусто, мы
сидели в ложе одни. С тех пор я помню имена: Ойстрах, Гилельс,
Ростропович. В своих хрониках с конкурса папа угадал почти всех
победителей.
       Имя Пастернака помню с Безбожного переулка рядом с именем Нагибина.
Это была эпоха Нагибинских "Чистых прудов". Дома только об этом и
говорили.
       - Это прелесть, - декламировала тётя, кружа по столовой.- "Чистые
пруды"! Чудо что за произведение!
       - Чистые пруды - это где твой детский садик!- объясняли мне.
Имя Пастернака возникало среди разговора и переходило в спор.
       - Обрати внимание, Нагибин наследует стиль Пастернака.
       - Да что ты говоришь! С Пастернаком никто не сравнится!
       Я запомнила его из-за звучания - оно походило на папино имя Павлик и
даже на папину причёску- волна кверху- пастернак. Так же как и
металлические буквы "Саратов" на холодильнике вызывали в воображении
Черномора в доспехах.

       Видимо, от редакции организовали экскурсию на могилу Пастернака в его
годовщину. Была, пожалуй, поздняя весна. День стоял пасмурный и тёплый
- ровно спокойный день.
       Ехали на редакционном автобусе до Дома творчества. Оттуда шли пешком до
могилы.
       - Валя, ты идёшь с нами?- позвала мама.
       - Я с ребятами приду следом.
       Посетители шли целый день. К могиле поднимались, кружа, в горку.
       - Мама, куда мы идем?
       - На могилу Пастернака.
       - А что мы будем там делать?
       - Отмечать годовщину смерти.
       У могилы был насыпан свежий песок или даже гравий, новая плита, цветы.
Читали надпись на плите, хвалили убранство могилы, открыли бутылку,
разлили на всех и выпили за погребённого.
       - Мама, а Пастернак кто?
       - Писатель, - мама посмотрела на меня, видимо, пытаясь понять, что у
меня, в моей подростковой голове, может быть.

       Временами папа жил в Переделкино и брал нас с собой. Иногда там жил
кто-нибудь из друзей, и нас приглашали. Однажды, не имея лучшей
компании, я даже осталась в Переделкино с родителями проводить Новый
год.
       Мы ходили с папой на лыжах за оградой Дома творчества. Папа шёл
впереди, я плелась сзади. В воздухе пахло мокрым снегом и чёрными
влажными деревьями. На Переделкинских снежных просторах, пересекаемых
голыми рощицами, не виделось ни души. Бледное небо, набухшее от
сырости, накрывало большую часть пейзажа.

       У моих родителей был товарищ Эмиль, который захотел жениться на
француженке. Это была красивая пара двух мягких молодых людей, похожих
на брата и сестру, узколицых, черноволосых, они приходили к нам домой в
растерянности, что же делать: при регистрации брака Эмиль терял
гражданство. В жизни Эмиля разыгрывалась драма, и один он с ней не
справлялся. В итоге он женился и уехал с женой в Париж, потеряв гражданство.
 Когда уезжали Солженицын и Виктор Некрасов, речь шла не о близких нам
людях, и оценить событие не представлялось возможным.
       Аксёнов был ближе родителям, и однажды вечером я услышала, как папа
сказал маме:
       - Аксёнов уехал.
       Оба замолчали, видимо, новость была неожиданной. Наконец, мама
проговорила:
       - Всё-таки, как можно ехать куда-то в неизвестное?..
       - Мы же не знаем, как всё это произошло,- вполголоса возразил папа.
       Они всё ещё молчали, когда папа сказал:
       - Что же это все уезжают? Солженицын - понятно. Некрасов - непонятно,
но наверное. Но Аксёнов-то почему?.. Неужели из-за альманаха
"Метрополь"?
       И в конце молчания, заменившего в тот вечер обычно бурный разговор,
папа подытожил:
       - Если Аксёнова уехали, значит, действительно, дожили.

       Папин коттедж стоял возле въезда в Дом творчества почти напротив
столовой.
       - Новелла Матвеева сейчас здесь,- говорила мама, возвращаясь из
соседнего коттеджа, где Матвеева жила с мужем.
       Песни Новеллы Матвеевой я любила чуть ли не с детства.
       Мама стелила на траву плед, чтобы я занималась на свежем воздухе. Я в
очередной раз мусолила учебник истории к вступительным экзаменам на
филфак, папа лежал на боку со своей амбарной книгой для записи стихов,
когда на дороге показался Битов*.
       - Андре! - приветствовал его папа.- Как поживаешь, дорогой?
       Я с интересом приглядывалась к Битову. Видела я его впервые, но его
"Дни человека" давно находились в ряду избранных мной книг. Мелкий,
аккуратный, в очках, в костюме с иголочки, в разговоре негромкий и
бесстрастный. Все писатели, кого я знала, были расхристанные
аркашеньки, неряхи, пьяницы и крикуны, без манер и лоска. Этот же
выглядел светски. Чуть ли не Болконский. Интересный дядька.
       -Аксёнов уехал, - сказал папа.
       Битов кивнул, мельком взглянув на нас с мамой.
       - Ты что-нибудь слышал об этом?
       Битов отрицательно качнул головой.
       - Что деется-то, - вздохнул папа. - Не знаю, смог бы я.
       - Никуда не поеду,- мрачно молвил Битов и зло добавил. - Сдохну в нашем
дерьме, а никуда не поеду.
       - Андре, моя Авдотья, - вспомнил папа, поведя в мою сторону ладонью.-
Тоже, вишь, пишет. Может, её к тебе в литинститут направить?
 Битов посмотрел на меня внимательно и молча приветствовал кивком. По-московски настороженная любезность с налётом самозащитного высокомерия.
       - Не знаю, что с ней делать,- попозже скажет ему мама.- Она у нас
неординарный случай.
       - Да, я обратил внимание,- ответит Битов.- Интересная девочка. Но в
Литинститут не советую, это дерьмо.

       - Куницын Георгий Иванович** - интереснейший человек,- возбуждённо
рассказывала мне мама после знакомства с ним. Если от папы, отрешённого
навсегда от бытия, невозможно было добиться слова, то мама в своей роли
оказывалась для меня носителем просвещения.
       - Он был советником при ЦК, а теперь читает лекции студентам. Он
считает, что социалистическая революция потерпела крах уже в
семнадцатом году, и после семнадцатого наступила контрреволюция, в
последствиях которой мы и живём. Он так и студентам своим говорит! Но
общество способно развиваться и само по себе, поэтому выжило. И форма
борьбы в нашей ситуации только одна: работать на совесть на своём месте
- и общество возродится.
       Мысль для меня была новой. Я прислушивалась.
       - Ты знаешь, какая у него теория?- продолжала мама.- Он считает, что мы
живём под постоянным наблюдением инопланетян!..
       Мама работала и после выходных, проведённых вместе, уезжала в Москву,
а мы с папой оставались в Переделкино вдвоём. Меня там интересовали, в
основном, столовая и кинозал, хотя не всегда они оправдывали мои
ожидания. В остальном - я слонялась за папой. Не думаю, что я кому-
нибудь мешала - меня не замечали, как мебель, впрочем никто не забывал
со мной поздороваться: мы сосуществовали рядом в разных планах,
следуя само- взаимо изолированию - характернейшему явлению российских
отношений. Несчастная нация.
       Мелкий Битов, белая кость, забитый папой в угол, интеллигентно что-то
ему доказывал, перемежая "дерьмом" бесстрастную речь. Папа, в манерах
разночинца, взывал к нему колоколом, размахивая руками над Битовскими
очками. Громадный Куницын, яко медведь, топтал и ревел над ними обоими.
Когда собрание мыслителей переходило в пьяный бой, и спор становился
невнятным, я брала у папы ключи от коттеджа и возвращалась в мир грёз.

       В Переделкино мы смотрели "Blowup" Антониони. Перед просмотром я
увидела, как в зал вбежала опоздавшая Марина Генина, с которой мы
занимались в группе Яна Райхвангера, она жила недалеко - в Матвеевском.
       Рядом со мной сидел друг родителей Боря Рахманин с женой Аллой.
       Родители не сумели выбраться и послали меня: "Иди, такие вещи надо
знать",- мамина обычная фраза, сопутствующая мне с детства.
       В своё время, когда мы жили в Дегтярном переулке, они посмотрели "Рим в
11 часов", "Восемь с половиной". Они чуть ли не каждую неделю ходили в
театр. Это было их время - Хрущёвская оттепель. Оно напоминает мне
Перестройку по тому, как закончилось: "Теперь в театре смотреть
особенно нечего",- говорила мама, переселившись в Тушино.
       С раннего возраста я невменяема в двух случаях: не тревожьте мой сон и
не беспокойте смотреть фильм. По окончании школы единственная
профессия, что меня притягивала, - кинорежиссёр. Создание жизни. Всё,
что я пишу, прежде всего появляется в мелькающих один за другим кадрах.
       - Н-да, однако же,- пробормотал Боря, выходя из кинозала. Я оказалась
рядом и он мельком взглянул на меня. Я была не Валя Проталин и даже не
Галя Сорокина, но буря рвалась из флегматичного Бори, и он сказал мне:
       - Для нас такие сцены всё же тяжеловаты. Зритель у нас всё же не готов.
Мн-да. - Он беспомощно посмотрел на меня, как бы ища опоры,- его душа
была открыта мне, олицетворяющей в тот момент Валю Проталина и даже
Галю Сорокину. Я кивнула.
       Я, свежая и неопытная душа, напуганная сценами и потрясённая фильмом,
оказалась не единственной. Оказывается, сцены напугали и взрослого
человека, опытного и подготовленного жизнью. Я переступала по
ковровому полу, как переполненный сосуд, боясь расплескать содержимое.
       - Ты домой? - спросил Боря, ведомый близостью, рождённой катарсисом
Антониони, - так спросил бы боец бойца, выбравшись с поля боя.
       Теперь мне достоверно известно, что такое творческая память. Никогда
больше мне не пришлось смотреть этот фильм, но могу сейчас не только
рассказать его от начала до конца, но и объяснить его идею кадр за
кадром.
       Нас напугала наша собственная жизнь.

       С раннего возраста я читала и перечитывала книгу Иосифа Игина "Улыбка
Светлова", разглядывая Игинские рисунки. Как-то дома зашёл разговор о
том, что хорошо было бы в таком же стиле сделать книгу шаржей на
Арсения Тарковского***.
       - Игорь, - говорила мама Макарову,- надо спешить. Тарковскому семьдесят
лет. Будет поздно. Пока Тарковский живёт в Переделкино, надо съездить и
порисовать его.
       - Галя, клянусь,- отвечал Игорь.- В следующее воскресенье!
       Намерение давалось трудно, но всё же однажды все действующие лица
собрались у Тарковского в Переделкино.
       За Тарковским ухаживала жена, он сидел в кресле, укрытый по пояс
большим клетчатым пледом, на котором выразительно лежали старческие, но
всё ещё чуткие руки. Предельно поредевшие волосы обнажали голову, и на
крупном лице обильный дневной свет, специально устроенный для
рисования, пересчитывал, крупные, одну за другой, все морщины.
       Видимо, самочувствие причиняло старику определённые неудобства -
позируя, он практически не двигался. Однако, возможно, именно такой
была его натура- он не улыбался, хотя тот день провёл разговорчивым.
       Его строгие глаза внимательно и не уклоняясь смотрели на самотворящую
подле него жизнь - на нас.
       Видимо, у него были вставные челюсти, потому что выговаривал он
тщательно, как бы испытывая затруднение, разделяя слова и на удивление
внятно.
       Речь его покоряла обнажённостью мысли, и привыкнувший к его уму
испытывал наслаждение. Слушали его с восхищённым почтением, в комнате
зависла редкая смесь преклонения с непринуждённостью.
       "Во всяком знании есть своя скорбь",- произнёс он в разговоре фразу из
Библии, и она много лет звучала во мне его ровным умным голосом.
       - Арсений Александрович, почитайте что-нибудь,- попросила мама.
       - Да, Арсений Александрович, пожалуйста,- поддержал Игорь.
       Тарковский не улыбался, и строгие глаза не уклонялись от нас, но лицо
жило, светлело, соглашалось, сосредотачивалось и, наконец, он начал
читать свои стихи.
       Они принадлежали не ему, а Всемирному Разуму, и низвергались в комнате
водопадом Спасителя, разбрызгивая животворящие капли на ниц лежащую
почву. Фразы выстраивались одна за другой, упорядочивались белые
и чёрные клавиши: бемоль, диез, аккорд. Выразительные руки, сложенные
на пледе, жили, как жили мы под звуки его жреческого голоса. Вершилось
великое Причастие в номере Переделкино, наш ритуальный хоровод
неотвратимо подвигался к краю Вселенной.
       Когда он замолчал, и комната, с полчаса поборовшись с наступившей
тишиной, ожила, - на кресле снова сидел чистоплотный и строгий старик,
недавно перенёсший инфаркт.
       Нет пророка в своём отечестве. Я была не способна оценить гениев, ибо
жила среди них, и чаще тяготилась их компанией: меня утомлял табачный
дым и обязательный алкоголь, неприспособленность к жизни и дурной
характер, болезненная чувствительность и разрушительное мышление,- но
мне нравились их полёты на Пегасе в заоблачные дали.


       
       *Андрей Георгиевич БИТОВ ( р.1937 г.) - русский писатель, прозаик. Дважды лауреат
государственной премии России, награжден Орденом искусства и литературы
Французской Республики, а также несколькими международными премиями,
среди которых Пушкинская премия (ФРГ). С 1991 года А.Битов - президент
русского Пен-клуба.
       Живет в Москве и Петербурге, преподает в университетах Европы и США.

       ** Георгий Иванович КУНИЦЫН (1922-1996 г.г.). Окончил в 1951 году истфак
Тамбовского пединститута и в 1961 году Академию общественных наук при
ЦК КПСС. В 1961 году стал кандидатом филологических наук. В 1961—1966
годах работал в аппарате ЦК КПСС, дойдя до поста первого заместителя
заведующего отделом культуры. Из-за разногласий со своим руководством в
1961 году был переведён в газету "Правда" редактором по отделу
литературы и искусства, но и там надолго не прижился, через два года
уйдя в Институт истории искусств. Власть всё сделала, чтобы 16 мая 1968 года при первой защите докторской диссертации в Институте мировой литературы учёный совет Куницына "прокатил". Доктором философских наук стал лишь в 1971 году. Тема
диссертации: "Искусство и политика". 26 февраля 1988 года опубликовал в
"Литературной России" шумную спорную статью о русском национальном
романе "Пришло ли времечко?". Преподавал в Литинституте. Посмертно в 1996 — 1997 годах в "Литературной России" были опубликованы письма Г.И. Куницына "архитектору перестройки" А.Н. Яковлеву.

       *** Арсений Александрович ( 1907-1989 г.г.)- русский поэт,
переводчик с туркменского, армянского, грузинского, арабского языков.
       Стихотворения Тарковского долго не публикуют. Его первую книжку не хотели издавать до его 55-летия, фактически вынудив его переключиться на многие годы на переводы. При жизни поэт был известен большей частью как замечательный переводчик. Абу-ль-Ала-аль-Маари, Низами, Махтумкули, Кемине, Саят-новы, Важа Пшавелы, Адама Мицкевича, Молланепеса, Григола Орбелиани и многих других. Стихи его появляются в печати, когда поэту уже за пятьдесят; сборник собственных стихов удается издать лишь в 1962 году. Анна Ахматова оценила сборник как « драгоценный подарок современному читателю». Вслед за первым сборником начинают появляться другие: «Земле – земное» (1966), «Вестник» (1969), «Стихотворения» (1974), « Волшебные горы» (1978), «Зимний день» (1980), «Стихи разных лет» (1983), "От юности до старости" (1987), «Звезда над Арагацем» (1988).
       А.Тарковский всегда держался вдали от литературной суеты, многие годы
жил в Переделкино Ему принадлежат теоретические и критические статьи и
рецензии.