14- Художники

       Выдавая нам свидетельства художественной школы, наш учитель художник
Михаил Тимофеевич Сапожников интересовался, куда мы будем поступать.
Он не возражал против нашего выбора. Хромой после военного ранения, седой и
худой, негромкий и очень спокойный человек, он много лет преподавал в
художественной школе вместе с женой-искусствоведом. Узнав, что я
собираюсь на филфак, он согласно покивал, а затем махнул рукой и,
тихонько засмеявшись, сказал:
       - Всё равно ты будешь художником. Независимо от того, на кого
выучишься.

       Это был единственный человек, который не сомневался в моём
предназначении.
       Сейчас мне непонятно, почему во мне стояла проблема выбора - писать
или рисовать, и почему родители не объяснили мне всю бессмысленность
выбора в данном случае, если было ясно, как день, что я буду
заниматься и тем, и другим. Вопреки своим сомнениям я осталась
художником. Но без диплома, о чём до сих пор жалею.
       С удивлением обнаруживаю, что я не одинока. Юра Цыганов, оказывается,
страдал той же нерешительностью.
       Мой отец Павел Пичугин*, завотделом Культуры в Институте Латинской
Америки, всегда считал, что мне стоит получить диплом именно
художественного образования, но его мнение я узнала на последних
курсах филфака. Оказалось, что мы с ним закончили одно и то же романо-
германское отделение и более того - одинаково испанскую группу. Это
тоже я узнала, завершая филологическое образование. Возможно, имея все
эти сведения, я поняла бы несравнимо больше, если бы в то время
обладала религиозным мировоззрением. Но даже природный мистицизм
спасал мало в прагматично трезвой атмосфере моей эпохи.

       Видя меня на пути выбора, Юра Цыганов пригласил меня в группу Яна
Райхвангера, где он готовился к вступительным экзаменам в институт.
- Я ему объяснил, что ты решаешь, писать или рисовать,- рассказывал
спокойный Юра.- Он спросил меня, хорошая ли девочка,- я сказал, что
очень хорошая.
       Мы с папой оделись, встретились с Юрой и пришли на квартиру Яна
Райхвангера, где он давал уроки,- в районе новостроек, на улице
Красной сосны. "Красивое такое название,"- созерцательно отметил Юра.
       Квартира была совершенно пустая. Я разложила свои работы на полу, и
после просмотра Ян принял меня в группу.
       Юра объяснил мне, что Ян - еврей, уезжает с женой в Израиль и в
ожидании визы, даёт уроки.
       На уроках позировала жена Яна, очень красивая, миниатюрная девушка, с
изящно скульптурными, лёгкими в рисунке формами, одетая в вязаное
длинное коричневое платье и высокие ботинки на шнуровке. Она молчала
во весь сеанс и только тихо отвечала Яну на его вопросы.
Мы садились вокруг натурщицы и начинали шуршать карандашами.
       -Ну, зашуршали,- тихонько смеялась Оля, дочь анималиста Келейникова,
рыжая гладкоголовая девочка с длинным, до пояса золотым хвостом. Юра в
тот момент был влюблён в неё, "просто не дышал", как мягко
комментировала Оля, которую эти отношения не обременяли, но и держали
начеку.
       - Очень красивая по цвету,- объяснял мне Юра, не вдаваясь в иные
подробности.
       Помимо золотых волос у Оли всё лицо было в мелких веснушках, длинные
белые ресницы, розовый рот и серые, немного косящие глаза. По цвету
было, действительно, очень красиво.
       - Сколько ты будешь писать один и тот же натюрморт?!- удивлялся Ян,
принимая в очередной раз Олину копию с натюрморта Петрова-Водкина.
       - Пока не посинею,- тихонько смеялась Оля.
       Кроме Юры и Оли, в группе занималась Марина Генина. Едва увидев меня,
она стала приветливо мне улыбаться, и я вспомнила Ларису Пастушкову,
которая при первом знакомстве заулыбалась мне во весь рот. Для меня,
истинной дочери Москвы, необоснованная приветливость была непривычна и
настораживала.
       Марина собиралась в Полиграфический, была общительна, дружелюбна,
разговорчива, хорошо подготовлена, насмешлива в разговоре, как и все
мы. "Для домашнего клоуна вполне сгожусь",- иронично подытоживала она.
Будучи из чисто еврейской семьи, Марина не страдала от своего
происхождения, потому что, как она сама замечала, внешне скорее
походила на якутку, и на самом деле это было так. Её маму, доктора,
больные очень любили за доброту, просили посидеть с ними, и пока она
держала их за руку, больные успокаивались.
       Марина пригласила меня в гости. Меня встречали её мама и бабушка,
позднее появился папа. Мама, как и дочь, приветливо улыбалась,
выглядела типичной еврейкой с овальным восточным лицом.
       - Как вам понравилась наша деревня?- поинтересовалась она. Они жили в
Матвеевском.- Мы тоже её очень любим.
       Это Марина, пылкая поклонница Ахматовой и Цветаевой, принесла в нашу
группу стихи Мандельштама, и я впервые познакомилась с ними. Впрочем,
в то время я впервые знакомилась со всем и всеми, и так как предыдущая история
героев оставалась, хоть и с драматическим привкусом, но для меня
не известной, я принимала новые имена и их творчество в самой естественной окраске.
       Марина поступила в Полиграфический. После окончания института она
вместе с мужем уехала в Израиль. "За рубеж",- как иронично сказал мне
по телефону её папа. Я растерялась именно от его интонации,
постеснялась переспросить подробнее и повесила трубку, жалея об
утерянной связи.

       За месяц до вступительных экзаменов Ян уехал в Израиль. Нашу группу он
оставил на своего друга.
       Оля Келейникова, как и Марина, поступила в Полиграфический. Юра не
поступил и ушёл в армию. Я опять не поступила и, кроме того, осталась
без занятий. Понаблюдав, как я слоняюсь, мама в мастерских Академии
Художеств на Масловке нашла мне частные уроки рисунка, живописи и
графики у художника Иосифа Николаевича Брюлина. Это был высокий, худой
смешливый старик с сизой точкой бородавки на кончике носа и в беретке
на маленькой голове. Иосиф Гиршевич Брюлин, которого народ
переименовал в Осипа Николаевича Брюлина. "Да Бог с ним,- отвечал
Иосиф Николаевич.- Пусть зовёт, как хочет." Я выбрала Иосифа
Николаевича, среднее между двумя.
       Мастерская находилась в конце длинного, как кишка, коридора. Туалет
отстоял в другом его конце. Иногда Иосиф Николаевич специально
вкручивал лампочку над своей входной дверью, чтобы внутри его
мастерской зажёгся свет. В комнате чаще всего было холодно, хоть и не
смертельно. Поэтому Иосиф Николаевич ходил в беретке и меховом жилете.
       Тем не менее, это была не коммунальная постройка.
       У Иосифа Николаевича я начала заканчивать картины маслом. До этого я
их только начинала.
       У него я научилась рисунку по скомканным бумажкам.
       У него же я впервые делала грамотные иллюстрации.
       У Иосифа Николаевича я впервые рисовала обнажённую натуру, которую он
дарил мне, так как она стоила немалых денег. Первое впечатление было
сильно, потом я привыкла. К нему приходила одна и та же натурщица,
рыжеволосая женщина, неразговорчивая и с отсутствующим взглядом. "Вы,
Тонечка",- обращался он к ней.
       У Иосифа Николаевича я выслушала курс истории искусств ХХ века в самой
изысканной её форме - личных мемуаров. Роскошная библиотека стояла у
Иосифа Николаевича на длинных полках под подоконником, вмещающая в том
числе и эпоху, о которой он рассказывал как очевидец. Он был учеником
Митурича во ВХУТЕИНе, переформированном из ВХУТЕМАСа, и неизбежно знал
многих, чьи имена находил, открывая мне свои библиотечные книги.
А вы знаете такого-то, спрашивал он меня. Я не знала.
       - Дитя природы, - улыбался Иосиф Николаевич, и начинался рассказ.
       - Вам не мешает, что я разговариваю?- спрашивал Иосиф Николаевич.
       - Нет, - отвечала я, хотя мне мешало,- но я приучила себя не
отвлекаться под его мерную речь.
       - А вы читали мемуары Александра Бенуа? В отличие от многих
мемуаристов, у него замечательный литературный дар!
       - А вы слышали о Николае Ге?
       - Ну, Маяковского вы, наверняка, знаете?
       Коровин, Кандинский, Фальк, Сергей Коненков, Фаворский, Пётр Митурич,
Виктор Шкловский. В то время эти имена оседали в моей голове впервые.
"Дитя природы" улыбчиво звал меня Брюлин, мои девственные знания его
умиляли. "Память - девичья,- улыбался Иосиф Николаевич,- недаром же
называется."
       Я продолжала сомневаться в выборе будущей профессии и поделилась с
Иосифом Николаевичем своим беспокойством. Он выслушал меня очень
внимательно.
       – Искусство, как любовь, - наконец, сказал он.- Не надо задумываться,
любишь ли, иначе можешь всё разрушить. Любите, пока любится.
       - Я очень медленно работаю,- посетовала я как-то, видя, что он уже
добрые полчаса топчется вокруг меня, не зная, что бы ещё рассказать.
       - Это не важно,- спокойно ответил он, сразу поняв меня.- Главное -
результат.
       Он сказал это спокойно и серьёзно, выводя меня, словно за руку, над
суетой бытовой спешки, обязанностей и беспокойства, сразу переходя в
иное измерение с иным ритмом - где царят истинные законы жизни.
       Он знал всех преподавателей в Строгановке, но предупредил меня ещё до
того, как я согласилась брать у него уроки, что не берётся меня
подготовить к вступительным экзаменам, но может научить меня рисовать.
       При Брюлине я поступала в училище 1905 года, побоявшись поступать в
Строгановку, куда не поступила Лара Пастушкова, подготовленная, как я
считала, куда лучше моего. Брюлин наставлял меня:
       - В рисунке главное построить, даже если не успеете закончить форму. В
живописи сделаете всё, как вы делаете у меня. И не беспокойтесь, я
всегда говорил вам: уметь рисовать и пройти экзамены- это разные вещи.
       После экзаменов Брюлин попросил пересказать, как я выполнила его
наставление, и остался удовлетворён, несмотря на то, что я не
поступила.
       Однажды Иосиф Николаевич рассказывал о выставке- конкурсе,
устраиваемой Союзом художников, и походя выяснилось, что он не
принимает участия, хотя и приглашён.
       - Почему? - Удивилась я.
       - А зачем? - улыбнулся Иосиф Николаевич.
       - Ну-у, может быть, займёте какое-нибудь место.
       - Я уже давно знаю своё место в искусстве.- Он сказал это очень
спокойно, безмятежно и даже счастливо и, видя, что я плохо понимаю,
объяснил:
       - Мы стоим с вами на противоположных концах жизни: вы её
начинаете, а я заканчиваю. Я художник всю жизнь, и в моей жизни было
много выставок. О себе, как о художнике, я уже знаю всё.
       Отсутствие честолюбия и тщеславия в творце, примирение с собой при
сохранении не только достоинства, но и всего, что составляет человека,
- мне это было незнакомо: в нашем доме царила атмосфера духовного
мятежа. Только теперь я понимаю, что Брюлин, как и моя баба, пронесли
через всю жизнь дореволюционное воспитание, иные духовные корни,
позволяющие им знать нечто большее и гармонировать со Вселенной, -
не известные ни моим родителям, ни мне. Удивительно, в какой невидимый
план уходит духовное знание поколения, живущего бок о бок со своими
собственными детьми и внуками? Какой невидимый фильтр не позволяет
усвоить нам элементы их мировоззрения, от которых зависит наша жизнь?
       Один человек озлоблен и неукротим, другой великодушен и спокоен,-
отчего?..
       Навещая бабу на Ленинском проспекте, я рассказывала ей, что занимаюсь
с художником.
       - Как его зовут? - спросила вошедшая тётка.
       - Иосиф Николаевич Брюлин.
       - Еврей? - презрительно воскликнула тетка.- Терпеть не могу евреев!
       Я растерялась.
       - Он меня кисти научил в руках держать!..
       У совсем не обидчивой, у меня выступили слёзы.
       Тётка увидела мою реакцию.
       - Да я ничего и не говорю,- сказала она и вышла.
       - Молодец! - тихо и одобрительно сказала молчавшая во всё время
разговора баба,- и мир стал на своё место. В то время я уже была
достаточно близорука и несколько лет, как пережила первый приступ
удушья от стресса,- и всё же предпочитала делить мир на добро и зло,
чем на евреев и неевреев. Идея и конкретный человек не подменяли друг
друга в моём мире.
       Афоризмы Брюлина остались со мной на всю жизнь. "Главное- результат",-
пятнадцать лет повторяю я своим студентам, с успокоительной или
требовательной интонацией. "Дитя природы",- улыбаюсь я их девственному
невежеству. "Искусство, как любовь, рисуй, пока нравиться",- наставляю
я их.
       "Научить нельзя, можно научиться",- улыбчиво повторял мне художник
Брюлин Иосиф Николаевич.
       В оплату натуры я иногда позировала Брюлину. На последних уроках,
когда мы уже знали, что расстаёмся (я поступила на филфак), Брюлин
подарил мне мой портрет, который до сих пор висит среди прочих картин
в нашем доме.

       Пушкинский и Манеж всегда находились у нас на пути. Впрочем, на нашем
пути лежало Коломенское и Архангельское, Загорск, Дом художника и
мастерские, что любопытно - гораздо реже Третьяковка. Не было недели,
чтобы мы с чем-то не знакомились.
       Если не было новых выставок, я заходила в Пушкинский пройтись по
залам, путь через которые всегда вёл к импрессионистам - и в нём
заканчивался. Импрессионисты производили на меня неизменно
гармонирующее действие: мир становился на своё место. Однажды я
задержалась между полотен, присматриваясь к ним и прислушиваясь в
усилии понять, каким образом возникает в моём организме ощущение
благоденствия.
       Уже в университете я сдавала историю искусств в античном зале, где
дневной свет сочился через стеклянную крышу, директору пушкинского
музея, не подозревающей моей интимной связи с местом её работы.
       С одноклассниками мы мчались на выставку рисунков Нади Рушевой. К тому
времени все уже прочитали "Мастера и Маргариту", чтобы оценить её
иллюстрации.
       - Шагал в Пушкинском!- сообщала на занятиях Марина Генина. Она первая
всё видела и знала. На нашем веку Шагала выставляли впервые. Мы
отстаивали многочасовую очередь в переулках на подходе к Пушкинскому,
сменяя друг друга.
       О "бульдозерной выставке" авангардистов я тоже услышала от Марины.
 Однако никому из нас не удалось её увидеть.
       Привозили современную итальянскую живопись. Знаменитый итальянец писал
белое на белом.
       - Такой хитрец, - со смешком восхищался Михаил Тимофеевич.- Я поближе
посмотрел, как он отделяет белое от белого - белые бутылки от белого
фона: так он кладёт тёплый белый, а рядом холодный белый! Обязательно
сходите.
       Михаил Тимофеевич видел Сикстинскую Мадонну, когда её привозили в
Москву.
       - Я всегда думал, что Сикстинская Мадонна живописное произведение,-
рассказывал он нам, вспоминая.- Однако живописи в ней как таковой нет.
Просто раскрашено краской. Но,- и он потрясённо разводил руками,- это
совершенно гениально!..
       Что-то похожее по эффекту неожиданности произошло со мной, когда в
Пушкинский привезли Джоконду.
       То, что я увидела, приблизившись к картине, я не слышала ни от кого и
никогда,- и оказалась не подготовленной. Репродукция и в малой степени
не передаёт содержание картины. Это был удар исподтишка, пощёчина
среди бела дня,- и, возмущённая до глубины души, оскорблённая в лучших
чувствах, я почти выбежала, не задержавшись перед тем воплощённым
злом, что улыбалось мимо нас из глубины холста.
       Так улыбался бы Падший Ангел, осознавший свой проигрыш. Интеллект
Вселенной перед Божьим всесилием.

       Что стоило засилье отживающего советского греха перед подобным штурмом
чувств? Дух, Бесстрастный Победитель, парил над преступлениями
отечества, обращая каждого из нас к Своим Извечно Сияющим Высотам.



       * Павел Алексеевич ПИЧУГИН (1932-2001 г.г.) - филолог-испанист, музыковед, основоположник музыкальной латиноамериканистики в России, долгие годы заведующий Отделом культуры Института Латинской Америки, автор статей, книг и энциклопедий по латиноамериканской музыкальной культуре, редактор и автор большинства статей энциклопедического словаря «Культура Латинской Америки, изд. 2000 г. ИЛА РАН, удостоенного премии Юнеско « За вклад в диалог между цивилизациями» и Диплома Лауреата конкурса 2001 г. в номинации «Лучшие книги года», присужденного Ассоциацией книгоиздателей.