13- Баку, я снова твой

       В одно прекрасное лето папа взял нас с мамой в Азербайджан. Помню, я
ещё сомневалась, не скучно ли мне станет ехать с родителями. "Мы будем
только в Баку? И на Нефтяных камнях? А что ещё будем делать?"
       Удивительно, как миролюбиво сносили родители подростковый характер. Мой
сын наследовал большинство моих странностей, которые меня, прости,
Господи, возмущают, - одна из них именно эта: "Мама, вы в музей Эль
Прадо? А ещё куда пойдёте?" Как будто мы каждый день ходим в Эдь Прадо
и ездим в Азербайджан.
       К счастью для сегодняшней себя, я согласилась. Это там я узнала, что
Мамед Араз не бухгалтер. Мы были у него в гостях, и оказалось, что все
многочисленные дети в семье по-восточному помогают матери обслуживать
гостей. В российской семье моих родителей ребёнок самоустранялся от
приема гостей ещё во время приготовлений к нему.
       Это там я впервые увидела выжженные солнцем пустые газоны и одинокие
зелёные деревья, не дающие тени,- ландшафт, окружающий меня последние
пятнадцать лет. И кладбище нефтяных вышек на желтолысом Апшероне под
белёсым небом.
       На следующий день по приезде, в бакинской гостинице, через распахнутый
настежь балкон в номер вступило жаркое и шумное городское утро. На полу
стояла корзина пионов, залитая солнцем, и аромат плыл по комнате -
подарок азербайджанских друзей папиным женщинам: маме и мне.
       Это была замечательная поездка. Большинство азербайджанских гостей из
нашей кухни оказались писателями, теперь я видела их в естественной для
них среде обитания, и эта конкретность рассеивала туман в моей голове.
Нас всё время кто-нибудь сопровождал, и разговоры привычно продолжали
составлять фон моей жизни.
       Мы поселились в Шувелянах на небольшой восточной усадебке с бассейном и
виноградником, совершенно пустынной, однако нас обслуживала средних лет
женщина,- например, она спросила, что нам будет угодно на обед.
       Усадебку содержал в чистоте полустарик, он же садовник. Я долго не
могла понять, чей дом и где хозяева, пока не спросила у мамы. Та просто
руками всплеснула:
       - Это Дом творчества азербайджанских писателей! - Моя отрешённость
приводила её в ужас.- Просто сейчас не сезон.
       Готовили только для нас. Нас кормили голубцами в виноградном листе и
белым супом. Через несколько дней приехал местный писатель, и родители
нашли партнёра по нардам и беседе, а мне перестало быть неловко перед
поварихой.
       Дома в Москве у нас были подаренные папе нарды. Эта игра оказалась
увлекательной, как шахматы, но менее коварной, чем они, и многие годы
родители охотно в неё играли на равных. В шахматы мама чаще обыгрывала
папу, и у себя в редакции она обыгрывала сотрудников-мужчин. Про меня
говорить не стоит: в шахматы я дальше второго хода не играю, несмотря
на то, что муж мой чемпион города и дома стоит кубок победителя. Зато в
нарды с большим удовольствием.
       Утренние пробуждения в Шувелянах неожиданно составили большое
неудобство для нашей семьи на отдыхе. Мы втроём были совами и утром
спали допоздна. На заре, часа в четыре, на кусте под окном начинали
трещать птицы. Они галдели, как резаные, их было много, и они толпились
над нашим домиком, так что крыша звенела. Это походило на нападение. В
первое утро мы проснулись в испуге и целый день обсуждали с
обслуживающим персоналом проблему птичьего гама. Если мне не изменяет
память, этот куст возле наших окон чуть ли не спилили, так что в
последствии птицы галдели немного поодаль, на соседнем кусте, что
сбавило утренний гвалт на тон ниже.
       Творческая память. Позднее у папы появились стихи "Заря в Шувелянах".
       Дом творчества в Шувелянах стоял недалеко от моря, и мы ходили купаться
каждый день, а то и по нескольку раз. Позднее я купалась с местными
друзьями.
       Напротив въезда в Дом Творчества жила семья, у которых было человек
пятеро детей, и я очень скоро с ними подружилась. Из них больше всего я
сошлась с маленькой девочкой лет семи и мальчиком постарше, лет
четырнадцати, Фархадом. Эти дети скучали и заводили знакомства со всеми
приезжими. Их родственник работал в доме отдыха неподалёку, куда дети
ходили развлекаться.
       Я тоже немного скучала и по их приглашению собиралась идти с ними в дом
отдыха, где были теннисные корты, баскетбольные площадки и прочие
увеселения. Надо заметить, что я была постарше Фархада на несколько
лет. Мама пришла в ужас, видимо, принимая во внимание мой совращающий
возраст:
       - Ты знаешь, что такое праздный азербайджанец?!
       Я не совсем поняла, что это значит, однако папа тоже выглядел
нерешительным, кроме того, республика всё же была мне незнакомая, и
пришлось подчиниться- в первый, надо заметить, и последний раз-
ограничениям личной свободы. Приглашающая меня семья пришла в
замешательство, но мама легла костьми, и наряженные дети отправились
без меня.
       - Напрасно ты не пошла,- сказали мне они, вернувшись вечером,- было
очень весело.
       Я передала это маме, но она не раскаялась.
       Эти дети говорили по-русски хоть и не совсем правильно, но бегло. В
отличие от жителей районов, которые почти не говорили и не понимали
русского языка.
       Я легко схватывала азербайджанский и скоро уже читала плакаты и
объявления на улице. Маленькие дети учили меня произносить гласные.
       С родителями мы посетили Храм Огня. Стояло только начало местного лета,
но выжженные стены храма уже сливались по цвету с белым песком и
раскалённым асфальтом.
       В круглом двухэтажном ресторане на берегу моря мы ели деликатесные
морские блюда, а азербайджанский товарищ, пригласивший нас, гнал по
прибрежному, влажному от волн песку, свою чёрную машину и обещал меня
научить водить. Садилось солнце и окрашивало просторы пейзажа в
голубые и розовые тона.
       В бакинской чайхане, увитой виноградом, подавали в армудах чай по-
настоящему крепкий, как мы пили дома, чего в России не встретишь среди
общепитовских чайников с "ополосками". Дома от азербайджанских друзей
остались чайные армуды в подстаканничках жёлтого и белого металла.
       Исрафил Гусейнов устроил нам поездку на Нефтяные Камни.
       Мы плыли на катере вместе со сменой нефтяников, катер был забит до
отказа. Их везли на неделю, через неделю возвращали на берег. Угрюмое
молчание стояло на катере все сто километров, что отделяли Камни от
берега, может быть рабочие досыпали, потому что выехали мы ранним
утром. Каспий за бортом по цвету и фактуре походил на паюсную икру в
полулитровых банках, что папе дарили в Москве наши бакинские гости, и
долетавшие до меня холодные капли пахли горько-едкой, просто нашатырной
солью.
       Гулять по Нефтяным Камням оказалось невозможным: до вышек и столовой
добирались на машине,- я походила немного по краю трассы, разглядывая
под ней в море сваи и старые шины. К вечеру папе устроили выступление
в столовой, где после смены собрались все рабочие и обслуживающий
персонал. На выступлениях я скучала, поэтому всячески избегала их.
       Наученный папа спросил, не опасно ли оставлять меня одну, ему ответили,
что работников наперечёт, вряд ли кто осмелится. Стихи меня всегда
интересовали меньше, чем проза. А под папины стихи я выросла. Ещё в
Дегтярном переулке наш дом навещало много родительских друзей, и папа
читал им свои стихи. Погодки с папиным сыном Олегом, что в первом
классе жил у нас, мы перед сном никак не могли угомониться, хохотали и
передразнивали папину манеру читать стихи, повторяя строчки наизусть:

       Меня в который раз спросили:
       Вам двадцать восемь-
       тридцать два,
       но что вы принесли России,
       какие вы зажгли слова?
 
       Нет пророка в своём отечестве для легкомысленных детей гениальных
родителей. "Эта Фёкла будет читать мои стихи в сорок лет",- говорил
папа. Так оно и получилось: папы уже нет, а я открываю его книжечки
стихов, как любимые рассказы. В ней вся моя жизнь со младых лет- я
помню на слух знакомые строчки, прочитанные папой маме в нашей
квартире. Только теперь мне видно, что папа размышлял над тем же, что
беспокоит меня:

       "Ты не слеп, не глух,
       но можешь ли сказать, пройдя и это:
       всё призрачно - реален только дух?"

       "- Твой дух- частица мировой души.
       - Я помню лишь себя..."

       "...где собственность свою блюдут народы
       в ущерб предназначению людей..."

       "...То брату брат, то дьявольски сердиты.
       И дух до срока свален в подпол быта...
       В таком ряду и мелочи кровавы.
       По кромке кровь запенится...
       И вот,
       её бортами черпая, плывёт
       разлаженный корабль моей державы."

       С той разницей, что последние двадцать лет мой природный мистицизм
нашёл благодатную почву.

       Резное металлической крыльцо с узорной входной дверью. Мы в гостях у
народного художника Азербайджана Саттара Бахлулзаде. Через длинный
украшенный коридор он провёл нас в просторную комнату- мастерскую и
приёмную одновременно. В ней было очень красочно: кругом стояли крупные
разноцветные предметы в разных материалах, стояла и висела радостно яркая
живопись - и всё это, полное цвета и света, звучало и переливалось
наподобие витражей.
       Папа называл его "муаллим". При свете комнаты муаллим оказался высоким
седым стариком с большим лицом. Я загляделась- вероятно, раскрыв рот-
на его тёмный лик: это была ацтекская каменная маска из тех самых
сохранившихся скульптур, где всё крупно, внятно и выпукло. И среди этих
выпукло-внятных форм наискосок стояли длинные светло-серые глаза. Они
освещали тёмное каменное лицо и озадачивали своим не восточным, по моим представлениям, цветом.
       Старик смотрел, как смотрят индейцы при переговорах о войне - вольно и
необузданно, я не помню его улыбки. Он уговорил родителей поехать с ним
в горы на пейзажи, а девочка, поскольку рисует (то есть я), сможет
порисовать фломастерами. Родители проговорили с ним целый день, и на
неделе мы, действительно, поехали в горы.
       Петляя в горах на газике, мы подъезжали к аулу - по воду, как при
Лермонтове, шла девушка в чёрной шали с длинногорлым кувшином в руке.
Набрав воды, она поставила кувшин на покрытую шалью голову.
Вокруг лежали и тянулись к небу зелёные горы. Из долины к нам бежал
подросток, чтобы сообщить, что к нашему приезду зарезали барашка. Он
говорил по-азербайджански, в районах никто не знал русского языка. Пока
барашек готовился, я смотрела, как рисует фломастерами муаллим: это
были толстые разноцветные точки и чёрточки по форме фруктов, кустов,
гор - сочный и жизнеутверждающий, его собственный, не знакомый мне
мир.

       Всю жизнь у папы была любимая поза для сочинительства: он лежал на боку
целый день на неубранной кровати, поджав ноги, и записывал свои сочинения в
большую тетрадку в коленкоровой обложке. Иногда он засыпал над
тетрадкой, просыпался и продолжал писать. Мама приходила вечером после
работы и, застав папу на всё ещё неубранной постели, сердилась. Позднее
мне приходилось застилать постель, поскольку папа если и делал это, то
крайне неряшливо. Однажды, кажется, Коля Глазков**, сочинил задиристое
двустишие и прогрохотал его по телефону своим раскатистым голосом, так
что стало слышно в комнате :
       "Проталин лежит на боку,
       Привет ему из Баку!"
       Вечером после ужина папа иногда зачитывал маме из того, что написал
днём, лёжа на кровати. Так однажды, пока папа читал, я с лёту запомнила
несколько строк:
       "Муаллим, здесь под небом кавказским
       мой задумчивый, тёмный талант
       научите сверкающим краскам."



       * Строка В.В. Проталина.

       **Николай Иванович ГЛАЗКОВ (1919-1979 г.г.) - русский поэт,
изобретатель "самсебяиздата", из которого развился знаменитый "самиздат".
       Печатался с 1940 года. Первый сборник «Моя эстрада» (1957), при жизни поэта были опубликованы еще более 10 его поэтических книг («Зеленый простор» – 1960, «Поэтоград» –1969, «Дороги и звезды», «Пятая книга» – обе 1966, «Большая Москва» – 1969, «Творческие командировки» –1971, «Незнамые реки» – 1975, «Вокзал» – 1976 и др.).