8- Коля Рубцов

       У нас постоянно кто-то жил. В то время папа переводил азербайджанских
поэтов, и попеременно у нас ночевали гости из Баку: то красавец Чингиз
Алиоглы, молодой, но уже видный поэт, то Мамед Араз, ведущий поэт
Азербайджана, тихий и на редкость необременительный человек, которого
за внешность я по незнанию много лет считала мелким служащим, типа
бухгалтера, то насмешливо умный и похожий на обезьянку Фикрет Годжа,
Ага Лычанлы с лицом Будды, рыжий Вагиф Насиб,- то знаменитый нефтяник
республики и всей страны Исрафил Гусейнов, мамин любимец, а то и неизвестный
азербайджанский родственник."Они все такие разные,"- удивлялась мама.
       Кроме того, из Сибири приезжали мамины друзья, коллеги и родственники,
из Крыма мои дядья - Юра, Лёня и Валера, симферопольская писательница
и друг семьи Лена Криштоф. Однажды дядя Женя из Новосибирска заболел и
пролежал у нас дома неделю с тяжёлым гриппом. Мама лечила его,
возвращаясь после работы, и когда он поправился, подарил маме свои
ручные часы, а мама ему свой магнитный браслет.
       Мне нравилось присутствие гостей - в доме становилось разнообразно и
весело. С папой азербайджанские друзья обращались запросто, называли
его Валей*, хлопали по плечу, а маму все они величали Галя**-ханум и
ценили обоих за почти восточное гостеприимство. Почти, потому что
иногда не хватало денег, и гостей угощали скромнее, а занимать, как
сделал бы в этом случае истинный азери, у родителей не всегда
получалось.
       Чингиз очень хорошо говорил по-русски и на мамин вопрос рассказал, как
мальчиком очень рано начал читать русскую литературу в оригинале.
       Через русский язык он познакомился с мировой литературой, поскольку на
азербайджанском переводов не было. Таким образом русскому языку он был
обязан своим образованием и считал его своим вторым родным языком. В
Чингизе удивляло это сочетание красавца с поэтическим даром. Он долго
не женился.
       Однажды он всё-таки приехал в Москву с женой, красавицей под стать
себе. Жена оказалась не в меру ревнива и уже на следующий день стояла
во дворе нашего дома и вызывала Чингиза через посыльных, озадачив всех
нас, включая Чингиза.
       - Валя, я сейчас её увезу,- сокрушался Чингиз.
       - Это не жена,- удручённо разводил руками папа перед мамой.- Она ведёт
себя, как любовница!
       Азербайджанских детей часто привозили на лечение в Москву от
последствий полиомиелита. На моём веку это были маленькие дочери с
увечьями ног. Одну из них мы даже ходили с мамой навещать в больницу.
Она лежала - темнокожая кудрявая худышка на большой белой кровати - с
ногой на вытяжке и от боли плакала. Я сама отнесла ей свою любимую
книжку "Три сказки и ещё одна" Каверина, которая так и осталась в
больнице. С тех пор я не встречала переиздания этих замечательных
сказок и всегда скучаю по ним.
       "Проходной двор", - временами в сердцах называла мама наш дом, но
не было случая, чтобы она отказала кому-нибудь в пристанище, ведь
гостиницу в Москве достать было невозможно.
       Наша игрушечная квартира имела относительно большую кухню, куда
вмещалась тахта, именно там и спали наши гости. Эта тушинская квартира
на шестом этаже блочной белой новостройки, в самом начале Туристской
улицы, была угловой, с окнами во всю стену, залитая светом и солнцем,
с большой лоджией, в открытую дверь которой летом в комнаты вступала
свежая ночь. Я любила её, и до сих пор она снится мне в моих самых
светлых снах.
       Мне было лет тринадцать, когда в ней впервые появился Коля Рубцов***. У
Коли в Москве, кроме папы, близких друзей не было, и он, наезжая из
Вологды по издательским делам (он был членом союза писателей Вологды),
жил только у нас по неделе или около того.
       Его приезд превращался в нескончаемый мужской завтрак на кухне с
пивом, а то и с поллитрой за встречу и дружбу, который я заставала,
приходя из школы. Они закрывали дверь на кухню, пытаясь спасти меня от
табачного дыма коромыслом, в сизых клубах которого они неразличимо
терялись за грановитым стеклом, откуда, бывало, до вечера, до самого
прихода мамы с работы раздавалось гудение их разговора.
       Кухня наполнялась неопрятным мужским запахом помимо табачного и
спиртного, папиросные бычки чадили в остатках рыбных консервов среди
удручающего беспорядка, и необходимость заходить на кухню меня
обременяла. Я не выносила подобного мужского времяпрепровождения,
поэтому изо всех гостей Коля мне нравился меньше всех.
Его внешность- мелкий, худосочный, неказистый, востроносенький, с
немощной лысиной в жидких волосах, малоопрятный, бедноодетый,
неухоженный мужчина, запахнув вечный шарф на шее, с приниженным и
безответным выражением лица,- ассоциировалась у меня с пьянчужкой
монтёром. Я старалась не выходить из своей комнаты. Коля также не
выходил из кухни. Однако неудобство сосуществования сохранялось.
Он, видимо, чувствовал мою неприязнь, потому что в папино отсутствие
боялся оставаться со мной один на один в квартире и начинал звонить
папе по редакциям и издательствам, куда тот отправлялся по делам,
умоляя его скорей вернуться. Коля был убеждён, что я на него сержусь,
и так как папе не удавалось по телефону его разубедить, звонил до тех
пор, пока папа не приезжал,- и все мы облегчённо вздыхали.
       Папа рассказывал маме, что Коля сирота, вырос в детдоме, никого у
него нет, живёт скверно и безденежно, кочует от одной любовницы к
другой, но всё как-то не ладится, жалкий он какой-то, жалуется, что
любовницы его бьют.
       - Но какой поэт! Какой поэт!- заключал папа со своим смехом, который
всегда некстати глотал все папины сообщения, и мы с мамой убеждали его
не смеяться во время рассказов, но совершенно бесполезно: папа
сердился и нам же от него доставалось. Как-то мама заметила, что Коля
выглядит ухоженным- видимо, хорошая попалась женщина. Из их разговоров
я решила, что именно папа, будучи в командировке в Вологде, нашёл Колю
и привёл к нам в дом. Папины рассказы не мирили меня с Колей Рубцовым.
Со смехом и удивлением папа комментировал маме впечатление, которое я
производила на бедного Колю, непонятно, кем гордясь более - мной или
же Колей. Похоже, что оба мы стоили друг друга в тот момент, потому
что папа вспоминал наши отношения долгие годы.
       Однажды они поспорили между собой, достаточно ли я уже взрослая (в
свои тринадцать лет), чтобы быть влюбленной, разумеется, в
одноклассника. Коля настаивал, что да, конечно же и разумеется.
       - Могу с тобой поспорить!- кричал папа в своей безапелляционной
манере. - Что её это не интересует!
       -Я с тобой спорю!- с жаром старался перекричать тщедушный, не умеющий
кричать, Коля.- Давай спросим у неё самой!
       Они так раскричались у меня под носом, двое взрослых людей, находящихся
для меня совершенно в другом измерении (странно, как я из своего
измерения расслышала их крики),- что едва не наскакивали друг на
друга, и ей Богу, этот спор затянулся, и оба требовали от меня ответа.
       - Ну, давайте укусите друг друга и разойдитесь,- снизошла я до
разговора с ними в свойственной подросткам саркастической манере,
чувствуя себя в абсолютной безопасности, ибо отвечать не собиралась,
одновременно отмечая, что чужой и малосимпатичный человек оказался
прозорливее моего собственного папы.
       - Видишь, нет!- победно кричал папа.
       - Вот теперь я уверен, что да!- победно возражал тщедушный Коля.
 Когда вечером мама возвращалась с работы, папа восторженно сообщал ей:
       - Ты знаешь, что Коля сказал мне сегодня? Что когда наша пигалица
вырастет, он на ней женится!
       Непонятно, чем я могла привлечь Колю, ведь для меня он был
инопланетянином, как и мои родители, несмотря на то, что все мы жили в
одной квартире. Изо всех них только наш фокстерьер Тёпа находилась в
плане моего измерения.

       Однажды ночью меня разбудило прикосновение чужой руки под одеялом.
Странно, но я помню, как до прикосновения рука осторожно подсунулась
под одеяло - видимо, я проснулась на мгновение раньше. Я села на
постели в мгновение ока, словно не спала, и сказала внятно, голосом
отнюдь не сонным:
       - Что вам нужно?- и увидела в темноте сидящего на корточках у кровати
Колю.
       - Я ошибся, - шёпотом ответил Коля, поднимаясь.- Я ошибся.
Уснула я так же внезапно, едва поняв, что Коля уходит.
Утром я слышала в полусне, как в коридоре Коля рассказывает папе о
своём ночном происшествии, а папа его успокаивает.
       - Нет, нет, Валя, ты не понимаешь, это ужасно,- страдал Коля.- Что она
может подумать? Это же девочка. Нет, я больше не могу у вас
оставаться.
       Но папа не позволил недоразумению разрушить содружество добрых людей и
великих поэтов.
       - Aвдотья!- призвал папа, входя ко мне в комнату и вволакивая за собой
Колю.- Мы тут вчера того... перебрали водочки... и Николя был не в
себе. Он очень раскаивается. Рубцов, молви же слово.
       Коля рядом с ним потерянно кивал.
       - Бес... попутал,- чуть не плача, весь сморщился Коля.
       - Авдотья, простишь ли?- спросил папа.
       Несмотря на шутейство, разговор шёл всерьёз. Вернее сказать, разговор
шёл настолько серьёзный, что только папино шутейство и делало его
возможным.
       - В доме мы больше пить не станем,- принял папа добавочные меры.
       Я согласно буркнула. Атмосфера моментально разрядилась, и воцарилась
прежняя безмятежность.

       Вечером папа пересказал историю маме, и оба, поразмыслив немного,
сошлись, что Коля -редкая нелепица, и попадать в истории -его дар, и
возможно, лучше ему уехать, но на самом деле всё не так страшно. Мама
была ещё одной редкой птицей в особи творцов.
       Ненормальность творческих натур утомляет и меня, но рядом с ними я
чувствую себя дома и расстроенно наблюдаю, как агрессивно реагируют
на него люди: мне обидно за Мандельштама, за Колю, за своего мужа...
       Так же, как и они, я теряюсь перед зломыслием.
       Уезжая в Вологду в последний раз, Коля выглядел более ухоженным, чем
всегда, и говорил с папой о ждущих его проектах. Новый шарф не
обвивался одиноко вокруг голой шеи, а был заправлен аккуратно под
воротник пальто, когда он прощался в проёме входной двери.

       "...И ты уж думал про билет
       на поезд,
       что уедет ночью.
       Но вдруг сказал:
       -Мне грустно очень,
       И уезжать желанья нет...

       …Ах, милый,
       Не прервётся нить.
       Присели, помолчав немного,
       вставай,
       зовёт тебя дорога.
       Ведь встретимся-
       чего грустить?"

       Меж знакомых папиных строк, как в кино, идут один за другим кадры
семейной хроники. Коля был близок папе и понятен близостью особи, при
которой братья одинаково ленятся или наслаждаются шумом ночной травы.

       Вскоре после этого пришло известие из Вологды о Колиной смерти. Помню
недоумение, воцарившееся в нашей квартире. Родители долго
разговаривали в большой комнате.
       - Бредовая смерть, - слышала я голос папы.- Любовница задушила его
своим чулком.- И оба долго молчали, качая головами, с выражением
растерянности от неожиданной и никчёмной смерти безобидного и
несчастного Коли.
       После смерти Коли очень быстро организовали его первую столичную
книгу. Папа сильно негодовал. Наша маленькая квартира, полная
разговоров, вибрировала от папиного гнева:
       - Какие сволочи! Сколько раз он приезжал сюда, чтобы пробить книжку,
сколько лет обходили его стороной, отдавали его очередь другим! Вот,
умер!.. Его друзья из Вологды и Москвы собрались и пошли в
издательство хлопотать за издание его книги. Теперь у него есть
друзья в Москве. А ведь когда он приехал к нам первый раз, у него
здесь никого не было, никто его не знал. А ведь и тогда он уже был
большим поэтом! И никто не ценил!.. А теперь, ты послушай,- взывал он
к маме,- везде и все говорят, что он гениальный поэт, наравне с
Есениным! На Руси надо умереть, чтобы тебя оценили,- заканчивал он,
махая рукой.
       Через некоторое время дома появилось московское издание сборника Коли
Рубцова – светло-салатовая толстенькая книжка приятного
полуквадратного формата со спокойной обложкой.

       Через несколько лет в коридоре филфака МГУ я увидела этот сборник в
руках у новой студентки нашей лаборатории. Как если бы я вдруг
увидела знакомого и не удержалась:
       - Тебе нравится Рубцов?- спросила я её.
Несмотря на юношескую неприязнь, Коля остался мне близким человеком,
частью родительского дома.
Она прижала книгу к груди, как будто я собиралась её отнять, и
настороженно ответила:
       - Это мой любимый поэт.
       В её неожиданной замкнутости я почувствовала почти враждебность. Она
смотрела мне в лицо безо всякого расположения и добавила почти
вызывающе:
       - Это очень большой поэт.
       Передо мной стояло живое "широкое признание".
       Я подумала о несопоставимости этой любви и Коли, которого я помнила.
Коли, который до сих пор жил в нашей квартире в разговорах родителей.
Я только миролюбиво кивнула. К тому времени я уже хорошо знала,
насколько может быть невзрачен воплощённый гений, и научилась это
принимать. Это знание определило мои будущие пристрастия.




       * Валентин Валентинович ПРОТАЛИН (Циоменко; 12.11.1933-
21.03.2001г.г.), поэт, прозаик, переводчик, издатель. Москвич,
выпускник МГУ им. Ломоносова. В 60-е годы работает в "Московском
комсомольце", в 70-е - в журнале "Знамя", в "Литературной газете". С
1976 года «свободный художник».
       В 1991-2001 г.г. издает журнал "Культура и свобода", Блока, Белого,
сборник «Автограф». Пушкин: неизвестное об известном" – 1999 г., пушкинскую газету
"Автограф" и др.
       Сборники стихотворений: «Из осенней тетради» -1972 г., «Запоздалый апрель» –1978 г., «Письма с дороги» – 1978 г., «Голоса дорог» – 1980 г., «Как с тенью собственной борюсь» – 1995, «Семь дней, четыре ночи и еще один день» (поэма) – 1995 г., «И исповедь, и завещанье» – 2004 г. Книги (переводы) поэтов Азербайджана, Молдавии и др. республик, изданные в Москве в 80-е годы.
       Проза: «Завтра двадцатое» (роман) –1989 г., «Лабиринт, или Сказание о Тезее» (роман) – 1992 г., «Смута в Турусино, или Коробок спичек» (роман) –1997 г., «Одно к одному» (рассказы, повести, эссе, из дневника) – 2004 г., «Тезей» (том 2) – 2006 г.

       **Галина Георгиевна СОРОКИНА ( р.1933 г.) - журналист, автор знаменитых
в 70-е годы "Экономических писем из семьи". В 60-е г.г. работала в
"Экономической газете", в 70-е в "Комсомольской правде", "Литературной
газете".
       В 1992-2002 г.г. - главный редактор пушкинской газеты "Автограф"и журнала
"Культура и свобода", издатель "Библиотеки газеты "Автограф".
       
       ***Николай Михайлович РУБЦОВ (1936 – 1971 г.г.) - русский поэт.
       Вологодская «малая родина» дала ему главную тему будущего творчества – «старинную русскую самобытность», стала центром его жизни, «землей…священной», где он чувствовал себя «и живым, и смертным. Верность духовным ценностям предыдущих поколений русских людей сделали поэзию Рубцова преемственницей
творчества Есенина, объединяя ее со стихами Тютчева, Фета, Бунина.
       Первая книга стихов «Лирика» вышла в 1965 г. в Архангельске. Затем были изданы поэтические сборники «Звезда полей» (1967), «Душа хранит» (1969), «Сосен шум» (1970). Готовившиеся к печати «Зеленые цветы» появились после смерти поэта. После смерти Н. Рубцова были опубликованы его сборники «Последний пароход» (1973), «Избранная лирика» (1974), «Стихотворения» (1977).