Кладбище машин

Кто чувствует несвободу воли, тот душевнобольной; кто отрицает ее, тот глуп.
(Ф. Ницше)

Я вас долго ждал: до тех пор, пока мой затылок не начал разлагаться следом за давно истлевшими цепочками мыслей. Впрочем, когда я только начинал ждать, эти конвульсивные подергивания извилин, перемежающиеся с неожиданными проблесками гениальности, что сродни безумию, уже нельзя было именовать мыслями, только потоком того любопытного вещества, которое вы называете настроением. Удивительно, что я нашел это слово, "любопытно", ваше слово. В этом отношении вы так недалеко ушли от меня, причина, инициатор и надзиратель моего угасания: вам вовсе не чужды эти безыдейные порывы чувства, с той только разницей, что вам они дозволены, что у вас они настоящие, а вот у меня... У вас было много непонятных слов, знать которые нет необходимости: это должно быть вредно - хранить в памяти ненужную информацию. После я узнаю, что руководствуясь именно этими бесполезными сведениями, вы совершали наиболее значимые в вашей никчемной жизни поступки. Теперь позволительно произносить это слово, "никчемная", не ваше слово, мое, слово, так люто вами, с редкостным пиететом относившимся к бездарным дням существования, ненавидимое. Это вы меня научили тем движениям души, за которые сами многим поплатились и за которые, несомненно, еще не раз будете осуждены. Если, конечно, вы будете. На поверхности зеркально-гладкого медного неба различаю свою улыбку с зазубренными краями, словно созданными для того, чтобы помочь вам узнать, что такое заражение крови. Убежден, у вас красивая кровь - я обязательно посмотрю на нее, когда увижу вас в следующий раз. Она очень пойдет к моим разъеденным временем кистям рук, скроет все неровности; я всегда хотел красные перчатки - как у вас - теплые и немного скользкие на ощупь... Сейчас ни у кого нет красных перчаток, вы отыскали их в пыли разрушающегося старого города, где многие десятки лет не появлялось ни одного мыслящего существа. Я был там с вами: вы всегда заставляли меня сопровождать вас в столь безотчетно вами любимых предприятиях, которые стоили бы вам куда большего, чем недовольные взгляды командования, не будь рядом меня. Вы указывали на картины, осколки фарфоровых тарелок, куски лепнины, а я вызволял их из плена прочей рухляди и доставлял в ваши личные комнаты. Так у вас появились и перчатки. После вы были обвинены в несанкционированном выезде за пределы города, вас стоило подвергнуть жесточайшему наказанию за нарушение основного принципа сожительства, но вы только указали на меня. Юный представитель командования словно ожидал подобного: вы невероятно ценны для общества, даже слишком, чтобы не поверить сколько-нибудь приемлемому оправданию, вы непозволительно охотно оказываете посильную помощь новому неопытному блюстителю порядка, вы выглядите чрезмерно искренним, наконец. Неведомо откуда у каждого, хоть однажды вас видевшего, в подсознании возрождается столетиями не использовавшаяся, признанная атрофированной система понятий чести, долга и бесчестия, милосердия и жестокости, греха и святости. Меня, по ставшей официальной в доли секунды, изложенной вами версии, покусившегося на независимость и благопорядочность собственного негласно признанного непогрешимым хозяина, доставили на кладбище машин, предварительно в экстренном режиме прервав функционирование самых глобальных и наиболее важных систем. Вы собственноручно, словно подавляя брезгливость, отменили выполнение активных задач, но забыли позволить мне смерть. С того момента я здесь и вашими стараниями или вашей невнимательностью, а возможно, только злой шуткой так чтимой вами frau Судьбы, я все еще существую, лежу и вспоминаю; вспоминать - одно из немногого, что мне позволено. Не жду, что вы вспомните, что забыли приказать мне умереть, жду, что вы появитесь и самостоятельно положите конец этой истории. Жду потому, что осознал, пусть не в полной мере, ваше благородство, честность и непреложность ваших устаревших, но великих идеалов. Это все ваши слова: "вера", "душа", "нравственность", "принцип", "смерть" - вы меня им учили с большой осторожностью, будто выполняя секретную миссию общечеловеческого значения. Жду потому, что вы гениальный программист, сумевший силой мысли оборачивать вспять аналитические процессы как людей, так и машин, вплетать в их идеи угодные вам взгляды, превращать эти искусственным образом внедренные положения в основу мировосприятия навсегда. Жду потому, что был первым вашим эксперементом. И потому, что вы пообещали, но так и не успели объяснить мне, что значит последнее в вашем почти нескончаемом, но все же старательно изученному мною списке слово: "предательство".
Зажмуриваюсь как тогда, когда впервые оказался в этом месте, на кладбище машин, когда открыл глаза и обнаружил себя брошенным на неспешно уходящей под землю, засасываемой трясиной неизвестного мне на тот момент происхождения, груде металла. Подо мной обретались покореженные остовы разрушенных строений, погибшие искусственные растения, расплющенные муляжи домашних животных, андроиды... вроде меня. От времени сквозь трещины и пробоины в их обшивке начинали сочиться жидкие соединения хрома, сурьмы, ртути, а иногда стекло или напалм: все это разжижжало не заваленные теряющими форму кусками металла части почвы, создавая опасное болотистое месиво. Впрочем, опасно оно только для меня - здесь все мертвое. Бережливые рационалисты, проектировавшие природные условия, не посчитали нужным придавать небу над кладбищем привычный цвет, и потому только отсюда можно изучать, как он устроен, этот непробиваемый купол, увитый миллионами прутьев, снабженный несчетным количеством отопительных приборов, излучателей, холодильников-конденсаторов. Отсюда на них открывается прекрасный вид, только в зону их действия это место почти не попадает; изредка здесь проходит проливной дождь - возможно, в рамках инспекции работы аппаратуры, возможно, таковы меры командования по ускорению процессов гниения. Так или иначе, существовать в этих условиях оказалось посильным только острым блестящим алюминиевым травинкам, так беспощадно истребляемым в городе, питающимся тем, что в далеком прошлом назвали бы падалью, если это слово применимо к останкам "неодушевленных" предметов. А я люблю одуванчики, они-то наверняка вкусно пахнут, внутри них никак не может течь такая тошнотворная смесь; но они растут только там, куда я более не вернусь.
Лежу, не смея знать счета времени, равнодушно наблюдая, как сквозь почти насквозь проржавевшую руку прорастают тончайшие проволочки-травинки, раздвигают слои металла... одуванчики: расправляют зловонные листья и выворачивают кислотно-желтые цветки. Прежде, когда мне еще было дозволено желать, у меня была идея пламенная, как жидкий титан, и чрезмерно настоящая, даже живая, не Ваша - моя, а значит, ничья. Оставить жить вечно этот цветок, обитающий только на городской площади, существующий только ради Вас. Как я... Идея сорвать один из этих одуванчиков до того, как начнет самореализацию программа, обратная исходной. Что он здесь делает, здесь, на кладбище машин, как я? Сконцентрировав рассредоточенный импульс, сжимаю зеленый фосфорисцирующий стебелек, перегибаю его, мну в плохо подчиняющихся пальцах. Наконец проволока дает неглубокую трещину - впиваюсь в нее зудами, мочалю ее щербинами губ, сжимаю челюсти так, словно стремлюсь прокусить знакомую красную перчатку: в рот брызгает склизкий бензин...
Слышу, как ухают листы металла под уверенно клацающими подошвами сапог, как складываются под несоразмеримым весом алюминиевые травинки. В невероятной тишине выплевываю полупережеванный одуванчик, поглощенный ощущением стекающей по лицу пузыристой жидкости. Полагаю, пауза оказалась в меру красивой, раз вы все еще здесь, все еще рассматриваете представившуюся вам картину вывернутого наизнанку, выпотрошенного апогея вашего искусства: мои недогнившие остатки обшивки прогибаются под давлением отвращения, сотрясающего ваши хрупкие аристократические внутренности. Слышу, как противно скрипят мои медленно против воли раскрывающиеся веки, как высвистывают заунывные трели лихорадочно вращающиеся зрачки, как лязгают длинные острые, местами погнутые ресницы. Вам ничего этого не услышать, вы стоите рядом и видите только ржавчину... Ведь от этого взгляд ваш переполнен вязким разочарованием? Я не ошибся, вы явились сюда, в это хранилище отбросов с целью отыскать сгруженный сюда кусок искусственной жизни, чтобы спасти фальшивку. Я поднимаюсь, ухватившись остатком руки, более похожим на веерные грабли, за ваше тонкое плечо; вы теперь напоминаете убитые вами же несколько минут назад алюминиевые травинки: они так же красиво прогибались и пищали, а потом, сломавшись, падали. Но вы не стонете, только кривите белесые губы и поднимаете руку, пытаясь столкнуть убийственную тяжесть. Опрометчивый поступок, недостойная вас попытка: если она удастся, я упаду, а падать мне никак нельзя, я не хочу лежать в холодной кислотной плесени снова. Замечаю, что на вас не одето тех красных перчаток. Почему? Вам было страшно надевать их, вы не хотели быть уличенными в очередном нарушении порядка? Если так, это не страшно: красивой крови хватит и на ваши руки. Поверьте, я все это время мечтал, что вы прийдете и все станет как раньше: звонкий голос, ясный уверенный взгляд, гениальные оплошности и чтоб список непонятных слов никогда не кончался - едкое небо, едкий воздух, едкого цвета перчатки. Но отчего-то вы молчите, а я не умею говорить прежде вас, я планировал иначе. У вас в руках оказывается небольшая коробочка ослепительного белого цвета с обозначенной тонкой черной линией круглой сенсорной кнопкой посередине. Наконец я начинаю понимать, убеждаюсь, что все непременно будет как раньше, как я задумывал, валяясь здесь, в грязи: я узнаю эту коробочку, мне таких прежде много встречалось. Вы жали на кнопку, и голова вашего собеседника взрывалась, будто изнутри в разные стороны летело множество гвоздей. Но после никаких гвоздей не обнаруживалось, а только дробленые кусочки кости, странная субстанция и кровь. Однажды особо внезапно разлетевшийся череп поранил вашу щеку, из пореза начало сочиться вещество ядучего алого цвета - так я узнал про вашу красивую кровь.
Оставляю воспоминания так же внезапно, как погрузился в их оцифрованный омут; нас было двое. Коробочка была у вас. Ваши красивые руки были созданы, чтобы нажимать на эту идеально круглую кнопку. А разрываться предстояло моей голове. Но ведь тогда мир не станет прежним, тогда из меня польется омерзительный мазут, тогда я никак не смогу подарить вам новые кровавые перчатки и... вы ведь не еще не рассказали мне про то слово, "предательство", помните? Нет? А я много помню: и про "вечность", и "предопределение", и "солнечного зайчика", и "одуванчики", и... "обман"! [об|ман] - звучит, как ваши сапоги по железу, раскинутому над бездонной пропастью. И мне отлично известно, что следует делать в таком случае. Опираясь на вас, поднимаюсь, вдавливая ваше тонкое тело по колено в шипучую грязь, вы готовы упасть; кажется, я все же нанес серьезный ущерб вашему организму. Подхватываю вас на руки и вонзаю заострившиеся пальцы в плоть чуть ниже плеч, захватываю ткани вместе с пульсирующими сосудами и выворачиваю. Вы кривите губы и иступленно пинаете меня ногами, пока из проделанных мною отверстий алое вещество стекает по вашим рукам вниз, создавая неразрывный слой - ее так много, вашей крови, а я так неловок, что весь вывозился в ней, уронил бессчетные красивые капли на грязную землю. Вы уже не корчите странных неуместных рожиц, ваши тонкие губы сжаты и только глаза с жутковатым истошным воплем неестественно широко распахнуты. Как ничто иное красноречиво, всеобъемлюще это безмолвие, уникальному, ему нет аналогов - даже завораживающая тишина, уцепившаяся за хвост эха выстрела, пуста и беспечна по сравнению с тем, что я слышу сейчас. Вы рассказываете о страданиях, что, не тронув внешнюю оболочку, взламывают пароли хранилищ дьяволов личности, сдирают присохшие бинты с ожогов и обморожений душ. Вы словно забрасываете меня в царство экспрессионистических картин, значения ни одной из которых я не способен постигнуть, но идеи которых для вас ценнее и ближе, чем шифры, отражающие их сущность. Ваши глаза доносят мысль о том, что все окружающее - фальшивка, а я - ее апогей. Я раздавлен: неужели под впечатлением увиденного здесь запустения вы отказываетесь замечать прекрасное, то, чем раньше жили... Сжимаю в руке ваше сердце, и чем сильнее острия моих пальцев вдавливаются в него, тем дальше в разные стороны разлетаются багровые сполохи. Наконец я, кажется, делаю то, что вам требуется: вы закрываете зеленые уже совсем не истеричные, а как прежде пронзительно рассматривающие несуществующую точку в сером воздухе перед собою глаза и с нечеловеческим усилием говорите... Говорите, что всегда хотели уйти, вскрыть себе горло ногтями, убежать из тяжелой опостылевшей кожи и унестись, скрыться отсюда. Не добежать хотели - бежать. Говорите, что отыскали слишком много слов, но все было напрасно: они не помогли мне понять вас, они скрутились в моей безмозглой черепной коробке в чудовищную катушку кодов, откуда первозданным, истинным не извлечь теперь ничего... Я выдергиваю руку из вашей груди, позволяя вам упасть и тотчас начать утопать в утробно булькающем тлене. Внезапно начинается дождь. С ним с моего тела окончательно и безвозвратно сползет красный плащ вашей красивой крови.
Там, в бесконечности непривычно одушевленной, сравнимой лишь с понятиями безвозвратно ушедших столетий, подобно пуховому матрасу, волею жестокой шутки скрывающему в глубине своей острые осколки камней, удушающей проблески мнимого здравого смысла, похожей на прогорклую сладкую вату, слепляющую в единый бурлящий ком телесное и духовное, индивидуальное и безличное, внутреннее и внешнее, там некому будет вас осудить, там меня не будет - там вам все простится.