Герман и Емилия

I
Поздним вечером на оживленном, разноцветном и ярко освещенном бульваре, в десяти шагах от бюста Маяковскому разместился (как и бывало это раньше) уличный музыкант. Это был юноша лет двадцати двух, очень худой, высокий и, кажется, болезненный. Вечно грустные глаза его глубоко сидели в глазницах и, спрятанные там, с печалью и примирением смотрели вокруг. Щеки тоже изрядно впали, и жалкий его вид внушал истинное сострадание у проходивших. Старенький, перекроенный, но аккуратный костюм как-то жалко-торжественно висел на его истощенном теле и служил последним аргументом в пользу сострадания и живого участия со стороны добродетельных прохожих. Юноша этот играл на скрипке, и играл неплохо, даже хорошо. Бывало, плотный круг закрывал его со всех сторон, и он, усилив рвение, играл с какой-то страстью и особенной, торжественной мукой. Возле ног его лежал футляр от старой и немного расстроенной скрипки, в который, растрогавшись, иногда бросали деньги, а скрипач, отходя, кланялся прошедшим и со страданием закрывал дрожащие, издерганные веки. Всем было его жаль, но кроме мелочи и редких приветствий он ничего не получал, хотя, казалось, был вполне доволен и этим. Имени его никто не знал, и называли просто скрипачом. «Эй, скрипач,- говорили ему обычно, пробегая в спешке рядом,- сыграй чего-нибудь повеселей!» Иногда, заглядывая в почти пустой скрипичный футляр, кто-то замечал: «Так не пойдет, на что жить-то будешь?» В ответ он молчал, и только грустная, невинная улыбка тонкой, растянутой линией пробегала по его лицу, почти тотчас исчезая.
На бульвар он приходил по вечерам, к часам восьми, а уходил далеко за полночь, когда все кругом спало, и одинокая музыка беспокойно и легко летала над фонарными столбами. Он особенно любил это время и ждал его с той минуты, как только приходил на бульвар. Он мог один, стоя под темным, звездным небом, выводить музыку из-под тонких струн и чувствовать свободное, как бы окрепшее дыхание ночного, покинутого города. Он безмерно любил дождь, его четкое дробление по каменной брусчатке. Падая, капли точно разбивались об нее, а свежий, напоенный ветрами воздух разливался от этого звука и уходил все выше и выше к тучам… Скрипач не раз играл под проливным дождем, ребячески подставляя ему свое худое, мертвецки бледное лицо. Разбегаясь в стороны, его никто не слушал, а жалкие деньги бестолково мокли в открытом скрипичном футляре. Но не деньги волновали и заставляли выходить его на бульвар. Другое, непонятное и высокородное чувство тянуло его туда. Единственно от него он играл по ночам, наслаждаясь безграничным парением свободной от стереотипов музыки.
Никто не знал, чем занимался скрипач целыми днями, где и как жил, о чем думал. А думал он о том, как пусты и несчастны эти люди, как не видят они простого, как пытаются понравиться друг другу. Думал, что днем, наверное, выглядит вот также, совсем как они, что тоже куда-то спешит, не замечая проходящей жизни.
Среди тех, кого он видел на этом бульваре, его внимание привлекал один мужчина. На вид ему казалось лет тридцать пять, хотя, возможно, он был и моложе. Об этом говорила его походка, жесты, взгляды. Было в них что-то незрелое, смешное, даже детское. Вид его всегда был подавлен и угрюм, точно что-то беспрестанно тревожило его уставшие, истерзанные мысли. Изредка он поднимал свои серые глаза, и собранный его взгляд как-то дико пробегал по тому, что находилось рядом. Он постоянно носил черный плащ и черные лакированные перчатки. У него была собака, высокая и остроухая, тоже черная. Вид у нее был внушительный и агрессивный, однако взгляд, как у хозяина, добрый и ласковый, точно детский. Мужчина этот никогда без нее не приходил. Два раза в сутки он выходил с ней на обязательные прогулки. Первый раз - очень рано, около шести, когда на бульваре было пусто, и дворники в оранжевых жилетах убирали оставленный мусор. Второй раз – поздно вечером, в часах десяти, когда бульвар был не столь многолюден, а скрипач ожидал приближения ночи.
Движения его были осторожны и взвешены, немного резки и нескладны, отчего образ, составленный им, немного терял в эффектности и в так много обсуждаемой брутальности. Гуляя со своей собакой, он обыкновенно останавливался возле скрипача и внимательно слушал, низко опустив голову. Никогда он с ним не говорил (на этот счет он был особенно нерешителен), только глаза выражали благодарность и какое-то родство между двумя, казалось бы, посторонними людьми. Собака его сидела смирно, аккуратно и почтительно поджав черный хвост. Она, казалось, тоже слушала, и ее добрые, человеческие глаза блестели ярким, опаляющим огнем. Они очень походили друг на друга и в глазах скрипача были совершенно неразделимы.
Этим вечером они тоже пришли вместе. Мужчина закрутил поводок на руку и засунул ее в карман, другая его рука свободно болталась, нащупывая в воздухе прибегавшую и вновь ускользавшую собаку. Они снова о чем-то грустили и снова подошли к скрипачу, понимающе и ласково глядя на него. Собака уселась возле футляра, подобрав под себя лапы и задумчиво положив на них голову. Хозяин ослабил поводок, положил в футляр немного денег и присел рядом с собакой, поглаживая ее за ухом и по шее. Скрипач им улыбнулся как хорошим знакомым и продолжал играть. Через пятнадцать минут они встали и, попрощавшись взглядом, удалились в сторону набережной. Казалось, бульвар совсем опустел; скрипач остался один. Еще три часа он играл в одиночестве, наслаждаясь чудесной, тихой ночью. После, он выложил деньги из футляра и спрятал туда уставшую скрипку, нежно и осторожно поглаживая тонкие струны. Он немного постоял на месте, оглядываясь кругом и слушая наступившую ночь. Дорога его была недалека: он прошел всего один квартал и завернул на чистую, хорошо освещенную улицу. Здесь располагались высокие, новые дома со швейцарами и зеркальными дверьми при входе. В одном из них жил скрипач. Он поднялся по высокой, убранной колоннами лестнице, поздоровался с дремавшим швейцаром и отправился на верх пешком, не желая вызывать лифт.
Дело в том, что скрипач был вовсе не бездомным, который игрою на скрипке зарабатывал на жизнь. Напротив, это был образованный молодой человек, сын обеспеченных родителей, жизнь и состояние которого не нуждались ни в подработке, ни в искании истин и смыслов бытия. Все в его жизни было давно расписано и составлено, все носило определенный и слаженный характер. Все заботами родных было открыто и возможно для него. Все, кроме истинного счастья, коим он и наполнял себя, играя по ночам на скрипке.
Приходя домой, он снимал с себя бульварную одежду, прятал скрипку в шкаф и превращался в прежнего, богатого студента. Его душа наполнялась суетными, проходящими заботами, и лишь грустный взгляд напоминал о том, что было единственно важно в его жизни.

II
За рассказом о скрипаче мы, однако же, позабыли о господине с собакой. Последнее, что известно нам о них, это то, что они медленно и с достоинством ушли в сторону набережной N. Действительно, так как именно там, в доме номер девять, в небольшой двухкомнатной квартире на четвертом этаже и проживали упомянутые субъекты. Мужчину звали Феликс Родионович Тосковский, а собаку – Ричард Эммануилович (так уважительно называл ее хозяин). Иногда, правда, он обзывал ее Рудей, на что собака чрезвычайно обижалась и, поджав хвост, убегала в переднюю.
Жили они душа в душу, как самые лучшие и настоящие друзья. Семьи у Феликса никогда не было. Сколько мог он помнить, всегда был один, без всякой поддержки и опоры. Но вот, года три назад в жизни его появился Ричард Эммануилович, и некий особый, приятный смысл наполнил собою его одинокое, безрадостное сердце. Сразу они поладили, нашли, так сказать, себя друг в друге и жили счастливо, мирно и спокойно. Если б не Ричард Эммануилович, Феликс Родионович навсегда бы заперся в своей квартире и выходил от туда только по потребностям, раз в месяц в магазин за хлебом, или еще чем-то весьма незначительным, что питало его желудок. Но Рудя связал его с жизнью и хотя бы несколько раз в сутки вытаскивал на улицу. Гуляли они по бульвару, иногда захаживали в парк, под липы и высокие, разлапистые ели. Добрым их знакомым стал скрипач. Никогда не проходили они мимо, всегда слушали и подавали немного денег, сколько могли.
Феликс Родионович теперь не работал. Раньше он был занят в сфере дипломатических отношений, общался с важными, богатыми людьми, да и сам имел приличный, постоянный доход. Однако работа совершенно его истощила, и, проработав на ней шесть лет, Феликс Родионович понял, что это «определенно не его». Он ушел, имея неплохие накопления, и жил теперь единственно на них, ничего не планируя и не желая предвидеть. Иногда, правда, он рисовал на заказ небольшие картины, портреты и морские пейзажи, и продавал их задешево состоятельным клиентам, не умея и не желая ценить свой талант.
Тайным его счастьем был портрет одинокой дамы, который, не зная от чего, он нарисовал лет десять тому назад. Никогда раньше он ее не видел, но всегда четкие черты ее молодого, чистого лица ясно проступали перед ним, как если бы он всю свою жизнь знал и боготворил ее. Иногда даже она ему снилась: держась за руки, они молча сидели над обрывом, и шумная, свирепая река яростно плыла под их ногами. Потом они вставали и, безудержно смеясь, танцевали на прохладной и зеленой траве. Вместо солнца огромная, ярко-желтая луна нависала над самой землей, и дама эта, дотрагиваясь руками, тянула ее к себе…
Феликс знал, что эта женщина существует на самом деле, что где-то и она, думая о нем, мечтает о встрече. Но как ее найти, с чего начать свои поиски, он не знал, и давящее чувство покорного и безысходного ожидания назревало в нем ужасной, гнойной язвой. Каждый день он просто ждал ее, а засыпая, молился о том, чтобы когда-нибудь, пускай и много лет спустя, Господь их непременно свел…
Ее карандашный, немного потускневший портрет висел напротив его кровати, и, часто просыпаясь ночью, в естественном, лунном свечении, как на ожившей, ночной картине, он видел ее теплые, ждущие глаза… Своим пристальным, воспаленным взглядом он каждую ночь пытался ее оживить а, засыпая, видел все тот же чистый, томящий и испытующий до боли сон.
Но сегодня, в тот самый момент, когда он только переступил порог квартиры, он ясно ощутил что-то новое и что-то удивительно его томящее. Неспеша, как бы боясь вспугнуть это необычное впечатление, Феликс подошел к портрету и, посмотрев на него, заключил, что сегодня (и непременно сегодня) она появится в его унылой жизни и наполнит ее давно ожидаемым счастьем. И он до того в это поверил, что даже сложил разбросанные вещи в шкаф, помыл посуду и вытер пыль на подоконнике. Он радостно потрепал за шею Ричарда Эммануиловича, включил классическую музыку и выбрил свое изрядно заросшее лицо. Словом, все было готово к встрече.
Феликс, улыбаясь всему, что его окружало, уселся на вытертый подоконник, закатил глаза на полную луну и чуть было не завыл, ощутив на губах сладковатый привкус налетевшего ветра. На улице было свежо, Феликс с наслаждением высунулся еще дальше, закрыл в исступлении глаза и тотчас ощутил на себе пристальный, изучающий взгляд. Оглядевшись, он никого не заметил, и только черная, встревоженная кошка, вылизывая лапы, сидела возле подъезда. Феликс снова закрыл глаза и снова ощутил этот взгляд, теперь коробивший и несколько его пугавший. Он слез с подоконника и, не закрывая окна, задернул его старенькой, пропускавшей свет шторой. Неожиданно в дверь постучали. Феликс вздрогнул, даже побледнел, а направляясь в коридор, заглянул в зеркало, чего обычно, конечно же, не делал. «Это она! Она!..- твердил он, напрягая скулы и крепко сжимая похолодевшие пальцы.- Она!..» На часах отстучало двенадцать, две стрелки в ожидании застыли друг на друге, и Феликс, глубоко вдохнув, открыл дверь…
Перед ним, вполовину закрывая лицо шляпкой, стояла чудесная по своей красоте молодая женщина. На плечи ее был накинут легкий, почти прозрачный, шелковый шарф, волосы, заплетенные на затылке, немного сбились на правую сторону, а несколько очаровательных, вьющихся прядок спадали на белесую шею. Сочные, зеленые глаза, в которых, к слову сказать, Феликс тотчас утонул, были ярко подведены черным карандашом, от чего казались еще выразительней и соблазнительно-притягателней. Они смотрели так, как будто тысяча демонов и русалок поселились в их глубинах, как будто миллионы людей страдали и погибали за них, как будто все затмения и ураганы явились причиной их пронзительного, адского света и резкой, горькой откровенности… Таких безумных глаз он не видел еще никогда!.. В руках она держала какую-то тетрадь и, крепко ее сжимая, притягивала к груди, ничего не говоря и не пытаясь объяснить. Иногда ее четко очерченные губы вдохновенно приоткрывались, готовясь сказать что-то важное и чертовски необходимое, но потом сжимались вновь, и только взгляд, этот дикий, неосознанный взгляд оставался за все в ответе. Но Феликс понимал все и без слов. Посторонившись, он жестом пригласил ее войти, и она вошла, с содроганием и счастьем озираясь вокруг. В коридоре она сняла свою чудесную, маленькую шляпку, положила тетрадь на стол и вытянувшись, гордо и спокойно посмотрела на Феликса.
- Здравствуй,- мягко сказала она, дотрагиваясь до его руки.
Феликс был поражен, смущен и растерян. Именно таким он слышал ее голос, когда она, дотягиваясь до луны, предлагала ему свое особенное, никем не виданное счастье.
- Здравствуй,- ответил он ей, осязая и принимая ее нежную, теплую руку.
Они помолчали, без стеснения и улыбок изучая друг друга. Она дотронулась до его бледной, гладкой щеки и чему-то искренно и добродушно улыбнулась, как будто прочитала на его лице плохую и глупую загадку. Она потрогала его волосы, немного жесткие и пахнущие табаком, провела нежным пальцем по скулам и мочке уха, вызывая в нем точечные, но удивительно приятные ощущения. Феликс, повинуясь честным порывам своего сердца, приблизился к ее губам, отмечая их дрожанье и притягательную бледность. Он не стал их целовать, отодвигая этот сладостный момент на потом, он лишь искусил их своим дыханьем, своим теплом и близостью. Его руки, теперь горячие и сильные, жадно обняли ее за плечи. Все говорило об их совпадении, единении и предназначении друг другу.
- Я буду звать тебя Герман,- прошептала она ему на ухо.- Мне всегда казалось, что тебя непременно будут звать Герман…
- Хорошо,- согласился Феликс,- тогда тебя я назову Емилия. Мне очень нравится это имя…
Она согласно ему кивнула, таинственно и счастливо глядя на него.
- Ты приснился мне во сне,- сказала Емилия, выпуская руку Германа.- С тех пор я тебя искала… Я написала тебе стихи,- добавила она, подавая свою тетрадь, и печально опуская глаза под его взглядом.
- Десять лет назад я нарисовал твой портрет,- признался он ей, захватывая руку и подводя к рисунку.- С тех пор я тебя ждал и верил в то, что ты придешь.
Они снова обняли друг друга и стаяли так возле портрета, не смея ни добавить, ни возразить чему-то. Вдруг, Герман как будто что-то вспомнил, неприятная черта отразилась на нем. Он подошел к тому окну, с которого перед этим смотрел на луну, и, отодвинув штору, посмотрел вниз.
- Когда я здесь сидел,- начал было он,- мне показалось, что кто-то смотрит на меня…
- Это была я,- коротко заметила Емилия.- Тогда ты смотрел на луну, и в этом свете я наконец-то тебя узнала…
Емилия подошла к окну и вместе с Германом уселась на подоконник. Они взялись за руки и в едином порыве подняли глаза к луне. Их сердца и мысли обращались к небесному свету…

III
  Так они сидели неопределенно долго, глядя то на луну, то на лица друг друга. Герман не верил, что теперь она рядом, что это не сон, который может беспощадно разорвать его счастье. Он забыл про все, что было до нее. Да и было ли?.. Ричард Эммануилович сиротливо поглядывал из кухни. Он как будто понимал, кто теперь главный в жизни его друга. Понимал, что не будут больше ходить они вместе к скрипачу, не будут слушать его особенную музыку, не будут ложить деньги в старый скрипичный футляр. И от этой жгучей, почти человеческой обиды наполнялись его глаза тревожным беспомощным блеском, от которого хотелось выть и царапать когтями дверь. Но Ричард Эммануилович не выл, потому что не хотел мешать своему другу, который, он видел, наконец-то сделался счастливым. Он просто смотрел из-за двери на эту странную, похожую на кошку женщину и думал о своем прошлом, в котором было так уютно и спокойно. Но теперь его не вернуть. Теперь эта женщина сидела на подоконнике рядом с Феликсом и почему-то называла его Герман, а он послушно отзывался и молча смотрел на ее губы, которые только-только проронили это имя. Наконец он их поцеловал, и женщина больше ничего ему не говорила. Так они молчали, держась за руки и смутно различая звуки Седьмой симфонии. Так они встретили свой первый рассвет, а потом отправились спать.

* * *
По утрам скрипач был особенно беспокоен. Он не любил людей и свет, в котором они обитали. Не то чтобы не любил… не понимал их и поэтому пытался оградиться. В его глазах было постоянное, непроходящее недоумение. И печаль, о которой он молчал до вечера. А когда приходил на бульвар и начинал играть на скрипке, печаль от него уходила, и он чувствовал в себе силы, чтобы жить дальше.
В глазах мужчины, который приходил к нему с собакой, он видел знакомую печаль, и оттого более крепким, чем кровное, казалось их родство. Он не мог узнать его судьбу, но по одним этим глазам, преисполненным немой печалью, можно было понять, что жизнь его была скудна и несчастна. А разве мог иначе говорить скрипач о своей жизни?..

В тот вечер мужчина с собакой не пришли в установленное время. Скрипач поминутно смотрел в сторону набережной, откуда, обычно, они появлялись, но их одинокие фигуры так и не показались на фоне дрожащего в закате неба. Тогда скрипач стал тревожен, музыка перестала отвлекать его от суеты. Несколько раз он сбивался с нот, как бы обрывая и заостряя их звучание. К ночи, когда движение на бульваре стихло, скрипач заметил три фигуры, идущие по направлению к памятнику. Две из них показались ему незнакомы, и только третья, фигура остроухой собаки, бежавшей где-то позади, вызвала в нем память. Когда фигуры подошли ближе, скрипач узнал мужчину и рядом с ним красивую женщину в шляпке. Движения и жесты мужчины совсем изменились, он больше не походил на неуклюжего, резкого ребенка с печальным старческим взглядом. Он был счастлив, глаза его светились отраженным лунным светом. Женщина, стоявшая рядом, была величественно спокойна, но было заметно, что губы ее немного дрожат, будто она боится произнести вслух свои мысли. И только отставшая собака казалась несчастной и точно преданной, но ничем она не выказала своей обиды.
Мужчина и женщина прошли мимо скрипача, неприметно кивнув ему головой и навсегда попрощавшись, а собака осталась сидеть у открытого футляра, поджав под себя тонкий хвост и грустно глядя им вслед. Скрипач снова заиграл свою ночную музыку, а собака, положив голову на лапы, тихонько завыла.


Август 2007г. – 3 марта 2008г.