Слон и Моська

       Слон и Моська


„По улицам слона водили, как видно, напоказ..."

Так начинается басня про слона и собачку Моську. Дальше эта самая Моська лает на слона, слон не замечает ни её лая, ни её самой, и идёт себе дальше. Заканчивается вся история моралью не в пользу Моськи. И всё.

Что ж, басня на то и басня, чтобы быть краткой. Жизнь для неё - обрамление её сюжета, где всё яснее ясного. Но начинаешь в этом обрамлении копаться - и выплывают вещи совсем с басней несходные. Мало-помалу исчезает и ясность, да и сам анекдот как-то растворяется в воздухе. Вроде и было - да не совсем то, или уж совсем не то. Так и с историей про слона и Моську...

И вот мы, зная об этой истории немного больше, чем повествует басня, решились поведать о ней читателю. А что героем будет простая, маленькая, ничем не выдающаяся собачонка - так что же? Разве жизнь, пусть даже и самого маленького существа - не жизнь вовсе?

       I

Моська была небольшого роста собачка неопределённой породы, со светло-серого цвета шерстью, скорее короткими чем длинными ногами и удивительно милой, ярко-чёрной мордочкой, на которой всё время играло выражение постоянной готовности к общению и какого-то беспричинного веселья - может быть, вообще свойственного молодым, не очень породистым и неизбалованным маленьким собакам.

В пору, о которой повествует басня, было ей лет что-то около полутора - самый расцвет молодости. Всё вокруг - люди, чинно идущие по улице или прогуливавшие по утрам своих собак, или суетливо снующие по каким-то своим, непонятным Моське, делам, время от времени проезжающие по улицам пролётки, обдававшие её крепким запахом лошадиного пота, навоза и колёсной мази - всё это возбуждало её радостное любопытство, казалась ей составной частью мира, созданного для её, Моськиного, удовольствия.

По своему душевному складу была Моська скорее бродяжкой, хотя время от времени разные люди, видевшие её на улице, преисполнялись к ней симпатии и брали её к себе домой, так что она какое-то время жила ухоженной, размеренной и полной для неё своими радостями жизни. Её милая улыбчивая мордочка, её доверчивый взгляд, её природная доброжелательность, способность мгновенно входить в контакт, отзываться на ласку, вся её весёлая натура располагали к ней сразу.

Дети в тех семьях, куда она попадала, любили её необыкновенно, и она отвечала им взаимностью. Она с радостью, самозабвенно отдавалась их шалостям, неистово и весело визжа, носилась с ними по двору, не обижалась, когда они, играя, таскали её за хвост или брали её за задние лапы и заставляли ходить на одних передних - да мало ли чего ещё придумывали маленькие озорники, впрочем никогда не доставляя ей боли. Но и со взрослыми у неё обычно складывались хорошие отношения - совершенно не прикладывая для этого усилий, она быстро вписывалась в уже устоявшиеся правила в тех семьях, где она жила.

И всё же через какое-то время мирной, когда более, когда менее размеренной, но всё таки упорядоченной жизни, при всех тех удобствах, которые ей эта жизнь давала, её постепенно охватывала скука. Даже и игры с детьми - игры, которым она так недавно самозабвенно отдавалась всем своим существом - потихоньку прискучивали ей.

Она вспоминала собачьи сходки на городском пустыре неподалёку от мусорной свалки, где особенно в тёплое время года можно было почти всегда найти что-нибудь съестное - сходки, куда сбегались городские бродячие собаки, чтобы обменяться впечатлениями, а бывало - и подраться друг с другом. И хотя на таких сходках маленькая Моська - в силу ли небольшого роста или исходившей от неё атмосферы безобидности, готовности уступить, нежелании ввязываться в драку, а может быть просто потому, что весь её вид не внушал другим собакам никакого страха никогда не была ни на первых, ни на вторых, ни даже и на третьих ролях, хотя несколько раз ей приходилось стремглав убегать с таких сходок, спасая свою жизнь - когда по той или другой причине общее злое возбуждение охватывало всех, каждый задирал каждого и кончалось это злобной жестокой кровавой дракой - всё равно ей нравился этот разноголосый гам, нравилось быть с другими собаками, такими же, как и она, бродяжками.

Правила жизни в семье вдруг начинали всё больше стеснять её, их было слишком много, следовать им было утомительно. Законы же улицы были пусть и жестоки, но просты, и на улице было интересней. И когда на Моську находило это настроение, она сбегала из приютившей её семьи - сбегала, чтобы никогда туда больше не вернуться. Потом её привечали другие - и всё повторялось снова.

Но все эти события ни в какой мере не изменили ни её природного лёгкого, весёлого характера, ни её благодарности к тем, кто её когда-то приютил...


       II

День, когда Моська увидела слона, врезался ей в память навсегда.

Стоял конец мая. Жестокие грозы с молниями и внезапными ударами грома, всякий раз пугавшими её до смерти, так что она готова была забиться в любую щель, втереться в землю, только бы их не слышать - грозы эти отошли, уступив место ровной тёплой погоде.

Моська, прожившая зиму и весну у приютившей её пожилой пары, выпускаемая из дома разве что в находившийся за высокой оградой крохотный садик, и может быть, за все месяцы лишь два-три раза выведенная на улицу, тосковала по свободе необыкновенно. Под конец, не выдержав, она сбежала из дома, и теперь с раннего утра до познего вечера носилась по городу как заведённая, с радостью узнавая знакомые ей запахи, отмечая незнакомые, встречаясь по ходу с другими собаками, одних обходя стороной, с другими вступая в мимолётный контакт, с любопытством приглядываясь к людям, ко всему, что вокруг неё происходило.

От неё не укрылась какая-то совершенно для неё новая атмосфера всеобщего возбуждения и ожидания, которая царила в городе. То и дело натыкалась она на небольшие группы людей, что-то горячо и с видимым удовольствием обсуждавших. Возбуждение это, возраставшее с каждым днём и постепенно охватившее, кажется, всех обитателей городка, передалось и ей. Охваченная любопыт¬ством, желанием как-то узнать тайну, она перебегала от одной группы людей к другой, пыталась выведать что-то от других бродячих собак, но те и сами ничего не знали.

Наконец загадка разрешилась: Проснувшись как-то ранним утром, она почуяла какой-то новый, ещё вчера не присутствовавший в воздухе запах – вроде бы ей незнакомый и в то же время что-то напоминающий. И вдруг она вспомнила: Так пахло в цирке, куда её как-то раз взяли, когда она жила в семье с тремя милыми, очень к ней привязавшимися детьми, совершенно не желавшими куда-то без неё ходить.
И она не ошиблась - это был в самом деле цирк. Но на этот раз это был не просто цирк, а цирк с индийским слоном. Об этом объявили жителям города за месяц до события городские газеты.

Слон - это было событие! Слон, которого, ещё никто в городе живьём не видел, только на картинках! Но это было ещё не всё: Хозяева цирка обещали - и об этом тоже было сказано в газетах - что в день представления, если не будет дождя, слона проведут по главной улице города, тянущейся чуть ли не на целый километр, и все желающие смогут на него полюбоваться.

       III

В день, когда должны были провести слона, на главной городской улице уже с раннего утра стали собираться люди. Их становилось всё больше и больше, так что к обещанному часу толпа стояла густыми шпалерами по обе стороны улицы. Дети постарались, кто смог, забраться на деревья, некоторые, особо проворные - на крыши домов, взрослые же, пришедшие позже, а потому оказавшиеся в задних рядах, поднимались на цыпочки, чтобы хоть что-нибудь увидеть из того, что делалось впереди, и всё спрашивали передних, не ведут ли уже слона. Несколько городовых следили за тем, чтобы никто из толпы не вышел на мостовую.

Моська и с ней ещё несколько собак метались взад и вперёд позади толпы, надеясь её где-нибудь прорвать и выбежать на проезжую часть улицы, но это было безуспешно - их никто никуда не пускал, а одной собаке, особенно нахальной, которая с громким лаем попыталась пробить-таки себе дорогу, достался хороший пинок, сразу отбивший у других охоту сделать то же самое.

Наконец, появился слон. Впереди его шёл среднего роста, красивый, светло-шоколадного цвета индус с большими чёрными, закрученными кверху усами. На голове у него была ослепительно белая чалма, в руке - небольшая трость. Следом за ним, медленно ступая и слегка поматывая хоботом из стороны в сторону, шёл слон в красной раззолоченной попоне. Публика захлопала в ладоши, раздались свистки. Но слон, то ли уже приученный к подобным показам, то ли оттого, что, будучи цирковым слоном, вообще привык выступать на публике, шёл спокойно, ни на кого не глядя, и только когда свистки и хлопки становились уж совсем громкими, время от время потряхивал ушами.

Неожиданно для всех небольшая собачья ватага - как ей удалось прорваться сквозь толпу, было полной загадкой - выбежала на проезжую часть улицы и пустилась с громким лаем за слоном, а настигнув его, начала то перебегать ему дорогу чуть впереди, почти что под хоботом, то забегать далеко вперёд и потом бежать слону навстречу. Городовые забегали, стараясь отогнать собак, но было это непросто: никому не хотелось угодить слону под ноги, а собаки, понимая это, ловко увёртывались от городовых.

Слона, как видно, раздражала эта сцена, а особенно этот хриплый разноголосый лай. Он сильнее, чем прежде, поматывал хоботом и вертел головой, что было, видимо, не очень хорошим знаком, потому что индус несколько раз оборачивался к нему и что-то ему говорил.

Вдруг слону пришла шальная мысль поймать хоботом какую-нибудь из этих маленьких тварей и швырнуть её потом подальше. Взгляд его упал на небольшую собачонку, которая как будто лаяла громче всех. Слон ловко поймал её своим хоботом, захватил и поднял хобот вверх. Собачонка от ужаса мгновенно перестала лаять, другие собаки - тоже. Стихли и хлопки и свистки - воцарилась полная тишина. Видимо, это успокоило слона, и он, вместо того чтобы отшвырнуть съёжившееся у него в хоботе как в кулаке маленькое существо, медленно загнул хобот кверху, посадил собачонку к себе на спину и пошёл дальше.

Публика завыла от восторга, собачонка же, быстро оправившись от страха, постаралась прежде всего удержаться на спине у слона, а когда ей это удалось, залилась весёлым громким лаем. Лай этот, однако, слона не раздражал - в нём не было ничего ни угрожающего, ни злобного: это был лай от избытка радости, знак того, что вот, мол, я, тут! Мне хорошо, мне очень хорошо!

И в самом деле - собачонка, сидевшая на спине слона, была счастлива. Счастье распирало её до такой степени, что она, забыв, что только что научилась, как ей на спине у слона удержаться, села на задние лапы и вновь залилась весёлым лаем.

Вдруг кто-то из толпы крикнул: ,Да это же Моська! Моська, ну точно же Моська!" И Моська, услышав своё имя, залаяла ещё громче.

А слон всё шёл и шёл, и люди, видя сидящую на его спине Моську, свистели, хлопали в ладоши, что¬то кричали. Вот слон прошёл уже главную улицу и двинулся к месту, где расположился цирк, а Моська всё сидела на его спине и громко, весело лаяла.

Видимо, слону всё же стал надоедать её лай, потому что он остановился, поднял хобот, подцепил Моську и опустил её на землю. Индус, видя, что слон спокоен, не вмешивался. Потом он повёл слона к цирковому шатру. Моська же, на которую внезапно свалился невиданный для неё груз впечатлений, стояла как околдованная, не в силах двинуться, и всё смотрела в ту сторону, куда ушёл слон, смотрела и тогда, когда его уже не было видно.

Потом, как бы внезапно очнувшись, она сорвалась с места и помчалась к пустырю, где к этому часу, как обычно, уже начинали собираться собаки - помчалась, боясь только одного: как бы не расплескать по дороге ту радость, которая буквально распирала её, мешая даже дышать.

Действительно, она застала на пустыре несколько собак - и была впервые принята с некоторым почётом: по меньшей мере двое из собак видели, как Моська ехала на слоне.

Она тут же принялась рассказывать. Потом прибежали другие собаки и она должна была повторить рассказ снова, потом снова и снова, и каждый раз рассказ её обрастал новыми подробностями, которых не было, и наверное, не могло быть, но она видела, что другие верят ей, и верила себе сама...

А вечером народ валом валил в цирк. Перед цирковым шатром горели огни, играла музыка, и Моська видела издали, как люди один за другим исчезали внутри шатра. Всё вокруг дышало весельем, праздником, и Моська вдруг вспомнила, как хорошо, как весело было ей тогда в цирке, куда её взяли хозяева, как ей от избытка чувств мучительно хотелось залаять и как она всё же до конца держалась - может быть потому, что сидела на коленях у хозяина и он время от времени гладил её по голове.

Вдруг впервые в жизни её охватило непонятное ей грустное чувство. Была ли это тоска по жизни в семье, где о ней заботились как могли, или ей просто хотелось принять участие в недоступном для неё общем веселье - она не знала. Но её маленькое сердце разрывалось от этой тоски, и не в силах её выдержать, она медленно, не оглядываясь, побрела от шатра прочь, стараясь не слышать доносившейся оттуда музыки.

       IV

Через несколько дней цирк уехал, уехал с ним и слон. Рассказами Моськи, даже и с самыми красивыми подрбностями, перестали интересоваться на собачьих сходках: улица каждый день приносила новые события, и они были если не интереснее, то уж во всяком случае важнее старых историй.

Люди на улице, к которым она в первое время подбегала, и которые, как ей казалось, уж непременно должны были видеть, как она ехала на слоне, люди, которые хлопали ей тогда в ладоши, кричали ей вслед что¬то весёлое - эти самые люди не обращали на неё теперь никакого внимания - разве что кто-нибудь, видя её милую мордочку и умилившись, говорил ей на ходу что-то ласковое, но она чувствовала, что эта мимолётная ласковость не имеет к её истории никакого отношения.

Моське трудно было примириться с возвратом своего старого положения среди других собак, и ещё труднее - с тем, что ей некому было больше рассказывать свою историю. И тогда она начала рассказывать её себе самой.

Её воображение пририсовывало десятки несуществовавших подробностей, она верила им, переживала в этих воспоминанияях вновь и вновь свой тогдашний восторг, и была в такие минуты необыкновенно счастлива. Но шло время, и новые заботы оттеснили её историю со слоном куда-то на задний план и для неё самой; воспоминания об этой истории уже не вызывали такого удовольствия как прежде, и постепенно поблекли и они, и сама потребность вспоминать...

       V

...Шли годы. Жизнь Моськи складывалась нелегко, хорошего в ней было немного, а трудностей хоть отбавляй. Молодость быстро прошла, а с ней мало-помалу ушла и уверенность, что завтра будет уж точно лучше, чем сегодня, и что пропасть в этой жизни она не пропадёт.

Лишь раз улыбнулось ей счастье материнства -она жила тогда в доме у одинокого, уже немолодого человека, как будто хорошо к ней относившегося и любившего её за её весёлый нрав - но длилось это счастье недолго.

Она родила тогда сразу троих щенков, носила, да и рожала их тяжело, а когда чуть окрепла после родов, пришёл хозяин, отнял у неё щенков и унёс их куда-то, и она их уже никогда больше не видела. Она глазами умоляла его не трогать щенков, плакала, а под конец даже бросалась на него с лаем, пытаясь укусить. Но ничего не помогло - он сделал своё, а когда она злобно залаяла и попыталась броситься на него, избил её ремнём. Спустя короткое время, видя, что она помнит о своих щенках и уже не относится к нему как прежде, он выгнал её из дома, хотя на улице валил снег и дул ледяной ветер.

Она проболела тогда всю зиму, в конце концов так и не оправилась полностью, и после этого долго не могла заставить себя приблизиться к людям - пока её не приютила какая-то сердобольная пожилая женщина. Но и тут Моське не суждено было остаться долго - женщина вскоре умерла, и Моська вновь оказалась на улице.

В последнюю осень и особенно зиму она постоянно чувствовала себя плохо. Ей было трудно подниматься после сна, порой сама мысль о том, что ей надо встать на ноги хотя бы для того, чтобы добыть чего-нибудь поесть, была ей неприятна, а когда она пересиливала себя и всё-таки вставала, то у неё потом долго мутилось в глазах, нужно было напрягаться, чтобы ясно видеть предметы, и это напряжение давалось ей всё труднее.

Голод - первый бич бродяжьей жизни -преследовал её теперь постоянно, но добывать еду становилось всё труднее: запах старости, немощи и болезни, который от неё исходил, её потухшие глаза не располагали добрых людей к тому, чтобы приютить её, покормить, обогреть - или хотя бы просто бросить ей кусок хлеба, сыру, колбасы.

Повар из трактира, который её в былые годы подкармливал, перестал это делать, и теперь, наобо¬рот, со злобой отгонял её. Моська приписывала это своему виду - и может быть, так оно и было.

Бывали дни, когда она почти погибала от голода, но у неё не было сил на то, чтобы обегать все места в городе, где она могла надеяться добыть хоть немного еды, и уж совсем не было сил бороться за корм с другими собаками, многие из которых были сильнее, моложе и злее её. В такие дни она ела осклизлые объедки, которые уже никто из собак не подбирал, пыталась есть какие-то ягоды на кустах, от одного вида и запаха которых её мутило - и это часто кончалось рвотой или тяжёлой многодневной тошнотой.

Но иногда ей улыбалось счастье, и ей удавалось найти что-то съестное. Тогда она с жадностью набрасывалась на еду и ела, ела, ела, не в силах остановиться - и потом её мучила изжога и отчаянные боли в желудке, и она ненавидела себя за свою жадность, но ночами всё равно видела во сне еду, на которую с такой жадностью набросилась, и мечтала о том, чтобы снова найти где-нибудь так много вкусной еды.

Шерсть лезла из неё и висела на ней клочьями, и была она уже не светлая, а какая-то грязно-серая. Как-то раз она увидела своё отражение в большой, после дождя ещё почти прозрачной луже и содрогнулась от отвращения к себе, к своему жалкому виду, и потом уже обходила лужи стороной, а если это уж совсем нельзя было сделать, не смотрела в них никогда.

Она уже избегала появляться на городских улицах, всё реже видели её среди других собак, а когда она как-то раз прибрела к пустырю, куда сбегались на свою сходку бродячие собаки и где она в былые годы занимала пусть не первое, не второе, но всё же какое-то место, другие собаки со злобой прогнали её, а одна, особенно злобная, больно её укусила, и у неё не было сил ни огрызнуться, ни тем более ответить ударом на удар, и она убежала мелкой трусцой, и вслед ей нёсся разноголосый, хриплый, злобный лай собачьей сходки.

Она слабела с каждым днём, и так ожидаемая ею и наконец наступившая весна, когда ей уже не надо было искать, где бы спрятаться от пронизывающего её до костей ночного холода, не надо было отчаянно бороться с другими собаками за тёплое место у чёрного хода трактира, кухня которого не успевала остыть за ночь - весна, приход которой в прежние годы давал ей новые силы, вливал в неё всем прошлым бедам назло желание жить - эта весна не принесла ей в этот раз ни радости, ни успокоения.

У неё всё чаще болела голова, ей всё труднее бывало вставать по утрам, её всё чаще мучили боли в желудке. Днём на неё могла вдруг навалиться тяжёлая дремота, с которой у неё не было сил бороться. Ночью она долго не могла заснуть, а заснув, часто просыпалась от внезапно охватывающего её удушья и какого-то тёмного, непонятного ей страха, от которого она потом долго не могла освободиться.
И вот настал момент, когда Моська почувст¬вовала, что подняться она уже не сможет.

Накануне она весь день чувствовала себя плохо. Её мучила жажда, но она не могла заставить себя встать и поискать, где бы ей можно было напиться, поискать хотя бы ближайшую лужу, хотя было их после прошедшего дождя полно и многие из них были ещё чистыми. Несколько раз она с усилием вставала на ноги, но встав, сразу ложилась: ноги плохо держали её. В конце концов она легла и лёжа слизывала языком застывшие на прохладных травинках капельки воды. Незаметно её одолела дремота.

Она проснулась ночью внезапно, как от толчка, от жестокой боли в желудке и ощущения сильного холода во всём теле. Её била мелкая дрожь. Во рту стоял отвратительный мыльный привкус, как тогда, когда какой-то мальчишка из озорства подсунул ей кусок колбасы, в который он вложил мыло, и она, уже три дня до того ничего не евшая и готовая потому съесть что угодно, жадно проглотила колбасу, почти не разжевав, и её потом долго тошнило. Но сейчас у неё не было сил заставить себя вытошнить, а само это уже не получалось, и она лежала в траве с высунутым языком, тяжёло дыша и стараясь выдохнуть из желудка то, что её так мучило.

Мысли её мутились, она чувствовала, что она умирает. Ей захотелось завыть, завыть во весь голос, чтобы хоть кто-нибудь откликнулся на этот вой, пришёл бы и утешил её. Но вместо воя из её глотки выходил только хриплый глухой звук, едва слышный ею самой.

Невыразимая тоска охватила всё её маленькое существо, из глаз её покатились слёзы. Тоска эта была сильнее боли в желудке, сильнее охватывающего её постепенно холода, сильнее всех ощущений, которые она когда-либо испытывала. И тогда в памяти её как-то сами собой - может быть, от её желания как-то унять эту тоску, как-то отогнать от себя ужас своей смерти - стали возникать те немногие светлые картины, которые озаряли её нелёгкую и, в общем, невесёлую жизнь.

...Вот она сидит на коленях у хозяина дома, где она почти на полгода нашла приют и заботу. Хозяин нежно гладит её по шерсти и говорит ей что-то приятное, чего она не разбирает, но самый тон нравится ей необычайно, и она тает в лучах заботы и любви.

...Вот она - уже в другом доме - играет во дворе с детьми, и дети хоть и дразнятся и временами пытаются таскать её за хвост, но делают это без всякой злобы, а просто для забавы, и она счастлива и веселится вместе с детьми. А потом они все чинно входят в дом, и дети вместе со взрослыми садятся за большой стол обедать, а ей ставят на пол полную миску вкусного супа, а потом дают большой, сочный кусок мяса на кости.

...Вот она, уже уличная собака, вдруг привлекает внимание какого-то пожилого человека, и тот манит её за собой, идёт вместе с ней к колбаснику, покупает небольшой кружок колбасы и кормит её, дружески трепля её за холку и улыбаясь...

И вдруг все эти картины разом исчезли, и Моська увидела солнечный майский день, толпу людей на улице, слона в яркой красивой попоне, человека в большой белой чалме, себя, с весёлым визгом бегущую среди других собак за слоном, увидела и почти почувствовала, как слон захватывает её своим хоботом, сажает к себе на спину, и она, захлёбываясь от торжества, от необыкновенного счастья, сидит на спине слона сперва на четырёх лапах, а в конце концов, осмелев, садится на хвост, а слон идёт и идёт дальше...

Моська видела себя, слышала свой весёлый заливистый лай, и она уже не замечала, как костенеют её лапы, мутнеет взор, как всё реже бьётся её сердце, как ей становится всё труднее и труднее дышать.

Она напрягалась изо всех сил, стараясь хоть ещё на мгновение удержать в сознании этот ослепительный солнечный день, но сознание её угасало, картина становилась темнее, а звуки - тише.

Вот уже и лай её сделался почти неслышным, вот уже слон заходит за поворот улицы, так что его уже почти не видно, вот уже и хвост его исчез за поворотом. И с последним отзвуком, с последним отблеском этого сияющего, этого волшебного дня отлетела её душа.