Писатель

- Это – Лена, - я кивнула улыбающейся красавице с самыми черными волосами, которые я видела в жизни. – Девушка капитана «Спартака».
Лена улыбнулась еще шире и тряхнула головой.
- Это – Валентин, - я с трудом оторвала глаза от водопада черных волос и наткнулась взглядом на молодого человека, чье кукольное лицо мне сразу же показалось знакомым, - он – конферансье.
- Очень приятно, - растерянно сказала я, пытаясь понять, где же я его видела.
- А это – Толик, - моя приятельница указала на толстого лысого молодого человека с очень маленькими глазками и большим носом.
- Леша, - сказал молодой человек, надменно глядя на меня. Я заморгала.
- Ах, да! – кокетливо хлопнув себя по лбу, воскликнула моя приятельница. – Простите! Конечно, Леша!
При этом она заговорщически мне подмигнула и, прощебетав: «Ну вот, теперь вы знакомы!», ввинтилась куда-то в толпу и исчезла.
«Ну и ну, - растерянно подумала я, - ничего себе: конферансье, девушка «Спартака»…, а вот про того (я глянула на другой конец стола) она, кажется, сказала: «Лидер группы». Дела…»
Совершенно растерявшись, я молча сидела на краешке скамейки, боясь поднять глаза от кружки пива. Вокруг, тесно сплотившись, гомонили знаменитости, которых я никогда не видела. Ночной клуб был полон публики; потихоньку оглядываясь, я заметила, что основная масса посетителей очень походила на моих новых знакомых: та же уверенность в себе, та же небрежность и совершенно одинаковая для всех печать «звездности». Грохотала музыка, хохотали, кричали и шипели посетители, за нашим столиком начали играть в «верю-не верю», а за соседним двое парней, один с рыжими волосами, другой с зелеными, спорили о Боге.
«Мамочки! – беспорядочно металось у меня в голове. – Что же делать, если кто-нибудь со мной заговорит? Ляпну что-нибудь – стыда не оберешься…»
- А вы, Света, чем занимаетесь? – подобно пуле, впился в меня вопрос. Едва не подпрыгнув, я повернулась на голос и тут же съежилась под высокомерным взглядом Леши-Толика.
- Я… да так… пока ничем… - замямлила я, совершенно потерявшись. «Гении любят говорить о себе», - мелькнула цитата, и, расхрабрившись, я вкрадчиво спросила:
- А вы?
- Я – писатель, - небрежно бросил Толик-Леша, и глаза его полыхнули сытым огнем. С минуту он смаковал мое смущение; выпив его до дна, он одарил меня поразительным по качеству презрения взглядом и отвернулся.
Летели часы. Ночь, если верить циферблату, была почти мертва, где-то наверху пели птицы, и сверкали пожаром окна… но здесь, в подвале, благодаря какому-то безумному Шляпнику всегда была полночь. Я допивала четвертую кружку пива, смотрела, как танцую девушка «Спартака» и конферансье, и слушала, как писатель Леша-Толик читает какому-то американцу свой рассказ. Наизусть.
«Мальчик шел по дороге. Навстречу ему шла девушка. Он взял ее за руку и сказал:
- Я хочу тебя.
Она ничего не ответила. Они сидели под вишней.
«Кто сидел под вишней?» - не поняла я и придвинулась поближе.
- Это все, - значительно сказал Толик. – That’s all.
- Да-а, - сказал американец.

«Безобразие какое-то!» - думала я через полчаса. Я шла по рассветной улице, упиваясь тишиной и свежестью утра. Далеко впереди медленно ехала оранжевая поливалка и с тихим шипением разбрызгивала искрящиеся струйки воды. Она была похожа на жука и на фонтан одновременно. Где-то за тихоспящими домами (я чувствовала это) вставало солнце.
«Безобразие, - повторила я и выкинула сигареты в урну у какого-то посольства. – Какой он писатель! Он же бездарь самый настоящий! Кто сидел под вишней?.. Ничего не понимаю…»

Две недели я не ходила в ночной клуб. Затертые буднями, потускнели и смягчились воспоминания, но мысль о Леше-Толике все же вызывала раздражение. На исходе второй недели мне позвонил старый приятель, и я неприлично обрадовалась, потому что он принципиально вел ночной образ жизни и знал все клубы и тусовки Москвы.
- Леша? Писатель? Или Толик? – переспросил он, когда я закончила излагать свою историю. – Толстый и лысый? Подожди, а с кем ты его видела? А, все, понял, понял! Писатель? Да какой он писатель! Он всех уже затовокал своими рассказами!
- Но его публикуют? – стараясь скрыть ужас, спросила я. Мое сердце затаилось, а потом снова облегченно застучало о ребра, когда я услышала раскатистый хохот из трубки.
- Нет, конечно! – закричал мой знакомый, справившись со смехом. – С ума сошла!
- Но кто же он? – впадая в недоуменное раздражение, спросила я. До меня начало доходить, насколько оскорбительно было презрение этого лже-Леши.
- Да никто! – жизнерадостно поведал мой собеседник. – Работает в какой-то фирме по продаже прайс-листов. Пошли сегодня куда-нибудь?

Дни уходили, исчезали, улетали, наверное, в теплый страны. Деревьям наскучило однообразие, они старели и скрывали седину под осенним разноцветьем. Мы очень сблизились со старым приятелем, и я частично переняла его ночные повадки. Каждый вечер клубы всходили на нашем небе, как луны, гремела, грохотала, сверкала прожекторами музыка, толпились поклонники ночи… И в каждом втором клубе мы встречали лже-писателя Толика.
- Опять он кого-то грузит, - философски замечал мой друг. – Когда-нибудь его побьют.
- Почему? – улыбаясь, спрашивала я.
- Потому что он бездарный, - сурово отвечал мой спутник и махал рукой девушке из модельного агентства.
- Это ужасно! – приглушенно восклицала каждая жертва лже-Толика. – Кошмар! Бред! Невозможно!
И люди передергивали плечами, презрительно смеялись, шепотом острили, и не было такой гадости в русском языке, которую не произнесли бы в адрес его произведений.
А однажды его все-таки побили.
- Я всегда говорил, - обмакивая картошку в кетчуп, констатировал мой мужчина, - он дождется. И вот, пожалуйста.
Я посмотрела в темный угол, служивший сейчас логовом нашему графоману. Писатель зализывал раны, то есть держал кружку холодного пива у глаза. Воротник рубашки печально висел у плеча, как сорванный погон. Губы у вроде-бы-Толика распухли, а щеки подозрительно блестели.
- А кто его?
- Вон сидит с благодарными фанатам. Я всегда говорил: на каждого психа обязательно найдется другой псих.
Действительно, за соседним с нами столиком сидела большая компания, в которой выделялся хрупкий молодой человек, растрепанный и очень возбужденный. Я узнала в нем фаната Лавкрафта – после нашего знакомства он пару часов объяснял мне, почему Лавкрафт – лучший в мире писатель. Парень был прост, как бублик, но очень впечатлителен.
- Знаешь, что произошло? – лениво спросил мой друг. – Этот фанат ужасов при Толике стал плакать, что Лавкрафта при жизни не оценили. А Толик, ха-ха, Толик ему сказал, что… Ох, не могу! Что все писатели, которых заценили после смерти – дерьмо.
- Почему?
- Потому что, стоит им умереть, как они тут же бросаются к Богу и скандалят. И Бог, чтобы только отвязаться, в страшной спешке распоряжается издать их массовыми тиражами. Представляешь, - он зажмурился, - толпа писателей – и все трясут рукописями и орут: «Чем тебе это не понравилось?!» Нет, в этой мысли что-то есть.
В ней что-то было. Заряд безумия, способный поколебать и трезвый рассудок.
- Извини, - осторожно начала я, - а почему же Бог, «чтобы отвязаться», не издает их при жизни?
Мой собеседник приоткрыл глаза и с минуту размышлял.
- Я, как ты понимаешь, Лешу не спрашивал, - он качнул головой, - но думаю… Думаю, если дать Толику возможность печатать свои опусы, он непременно попадет в ад. Наверное, Богу жалко.
Мигали разноцветные огни на сцене, звенели, сталкиваясь, кружки, и что-то смешное сказал бледнолицый поклонник Лавкрафта, потому что соседний столик вдруг взорвался хохотом. Мне захотелось приложить холод кружки ко лбу, но вместо этого я посмотрела на лже-Толика. Он сгорбился за столом, и его здоровый глаз, как звезда, сверкал и горел ненавистью в темноте.
- С чего ты взял, что Богу жалко? – спросила я, отводя глаза от лже-Леши.
Свеча на нашем столе затрещала, и вспыхнули красным прищуренные глаза.
- Догадываюсь, - ответил мой старый приятель, - просто догадываюсь.

… Через полгода мы посетили шикарную презентацию лже-Лешиной первой книжки. Было много речей, фотоаппаратов и шампанского, все гости получили по экземпляру в яркой обложке. Отыскивая рассказ про вишню, я спрашивала себя: «Интересно, кто же здесь кого пожалел?...»