Утром хорошо спится

Хорошо, что в этом госпитале есть такой врач - мой давний друг Калитников Сергей Иванович, а не какой-нибудь посторонний. Я всегда знал, что когда настанет время, он скажет мне правду. Он, собственно, не сказал, но дал понять весьма прозрачно, а в этот час это лучше, чем больничные враки о том, что все идет на поправку, что все лучшее впереди – счастливая старость, куча внуков, заслуженные почет и уважение.
А потом он мне прямо сказал, что в нужный момент вколет мне замечательный укол, который уберет боль, вернет мне сознание и позволит уснуть. Я верю, что он избавит меня от мучительной агонии. На него можно положиться, Сергей Иванович в Чечне резал. Он положил меня в особую палату. Он сказал, чтобы я себя ни в чем не стеснял и всего требовал. Он сказал, что, к сожалению, мы не сможем с ним треснуть по чарочке, потому что последствия для нас будут разные: для него удовольствие, для меня - нестерпимая боль.
У меня есть здесь все – свободный доступ посетителей, книги, телевизор. Но я не могу читать, я не воспринимаю практически ничего из того, что показывают по телевизору – все это от меня так далеко и не нужно. Я пытаюсь думать о вечном, но у меня ничего не получается, мысли постоянно возвращаются к глупой повседневности или воспоминаниям, от которых комок встает в горле. Я отвлекаюсь от своих мыслей только тогда, когда приходит Светлана, с остальными я не очень разговорчив, я предоставляю говорить им самим всякую чушь об их дачах, погоде, Путине, Буше... Но жена не заслуживает такого, ее я слушаю и улыбаюсь ей, бедная моя, от всех этих лечений я стал весь желтый и похож на монгола из учебника истории для младших классов, а не на того бравого военно-морского лейтенанта, что когда-то увез тебя из столицы далеко, к Тихому океану. Она никогда не плачет при мне и всегда рассказывает разные новости, которые вызывают у меня двойственное чувство: с одной стороны - все это ерунда перед лицом вечности, с другой стороны – Светлана рассказывает это с таким сопереживанием к людям, попавшим в какие-то мелкие житейские передряги, что я тоже начинаю за них волноваться и даже даю свои оценки их действиям - этот поступил глупо, а того очень жаль. Мужество жены – главное мое утешение, оно дает мне силы терпеть рутину уколов, капельниц и пустых обещаний здоровья и счастья.
Значит, в ближайшие дни. А потом похороны. Наверняка, придут сослуживцы. На своем «Лексусе» подъедет Чагин, он будет в костюме и при галстуке, в последнее время он делает много всякой ерунды, чтобы показать свою крутость и принадлежность к «Газпрому». Из Питера приедет Дашкевич, заодно и жену повидает. Еще будут друзья и родственники. Они будут скорбеть и даже плакать. И все это искренне, я знаю, как они меня любят, как меня будет недоставать им. Они будут проклинать эту бессмыслицу – умирать молодым. Что делать… Дашкевич мне год назад сказал, когда мы вспоминали умерших сослуживцев, что для нас, тех, кто служил на Дальнем востоке, на Камчатке, на Чукотке, критическая точка – пятьдесят лет, наши сослуживцы не доживали до этого времени. Уже умерли Витя Эхин, Володя Назаров, Гена Дудкин, Саша Чураков. У всех внезапно останавливалось сердце, только Гена умер от онкологии, они умирали глупо и внезапно, как солдаты в бою. Те, кто рубеж пятидесяти лет пережил – держатся. Мы тогда с Дашкевичем при встрече сильно напились и решили, что будем держаться и доживем до старости, а если нас в старости хватят маразмы, то уже с этим мы ничего сделать не сможем, пусть окружающие терпят.
У меня вот не получилось этот рубеж перейти.
Я все шутил со Светланой, что меня, как старшего офицера, должны похоронить за казенный счет, что это определенные деньги сэкономит; но при этом, опять же шутя, просил ее проследить, чтобы никто не украл положенные мне три залпа холостыми патронами салютного отделения, и хорошо было бы, чтобы оркестр наряду с разными похоронными маршами сыграл бы пару раз «Звезду Миссисипи», но она на все эти мои шутки очень сердилась. Дошутился, что называется.
Хорошо бы, чтобы на поминках все было чинно и благородно, чтобы Николаев не напился, кто его потащит в его Черемушки к строгой жене, тем более мы помним тот случай, еще в гарнизоне, когда его после какого-то торжества пьяненького оттащили домой, а она вместо убеждения треснула его по башке сковородкой. На следующий день он все допытывался, кто и за что поставил ему фингал, а нашим рассказам о том, что его треснула дражайшая половина, не верил. А с другой стороны, если бы не она, Николаев точно бы спился, есть у него такая слабость. Пусть говорят на поминках хорошие слова обо мне. Пусть Гатаулин скажет свое: «Жил честно, а умер достойно…».
Жизнь идет по кругу. Ты приходишь детский сад, боишься детишек из старшей группы, но быстро проходит время, и в выпускной группе в час послеобеденного сна ты играешь в футбол, а на детишек из младшей группы смотришь с удивлением, неужели и ты был так мал?
Ты приходишь в первый класс школы и снова опасаешься на перемене идти в туалет в конце коридора, потому что пятиклашки поддают тебе подзатыльники, а ребята постарше выманивают у тебя значки и монетки, ты мал, слаб и беззащитен. Но как-то незаметно обнаруживаешь себя в выпускном классе с перспективами, спортивным разрядом, уважением учителей и вниманием девушек.
Наступает новый этап жизни – ты курсант первого курса военно-морского училища, а значит никто, гадкий утенок, несущий камбузные наряды, пропускающий в дверях всех, за исключением матросов из роты обеспечения, с удивлением вспоминающий свою значимость в выпускном классе школы, с завистью наблюдающий, как хорошо и привычно сидит форма на старшекурсниках, как они легки и изящны. Пять лет обучения кажутся тебе нескончаемой и трудной эпохой, но они проходят быстро, на пятом курсе у тебя испорченная фуражка, усы, трубка, солнцезащитные очки. Ты завидный жених, а некоторые капитаны первого ранга здороваются с тобой за руку.
Но вот ты уже корабельный офицер, лейтенант, а значит вообще «господин никто», человек «ниже ватерлинии», тебя никто не воспринимает всерьез – ни матросы, ни офицеры; когда ты получаешь старшего лейтенанта – это революция, взрыв сверхновой, отношение всех меняется. И совершенно незаметно ты уже капитан второго ранга, второе лицо в закрытом гарнизоне. Твои движения важны и солидны, каждое слово на вес золота, уважение окружающих безгранично, а солидных друзей и знакомых огромное количество.
Но когда ты выходишь на пенсию, выясняется, что все эти знакомые куда-то делись, ты снова один, слаб и беззащитен, как ребенок в младшей группе детского сада, только ты уже не мечтаешь стать большим, а размышляешь, на что ты потратил последние тридцать лет, и не находишь ничего, кроме жены и двух почти взрослых сыновей, остальное – эмоции и обрывочные воспоминания.
Когда пришла директива о сокращении моей должности, я очень долго колебался – увольняться на пенсию, или переходить на новую должность. Я обходил всех своих знакомых, которые либо уволились с флота и как-то устроились, либо могли помочь мне с трудоустройством. Все лучились американским оптимизмом.
- Ты видишь, я устроился, и ты не хуже устроишься! – говорили одни.
- Приходи ко мне работать, устрою хорошо! – говорили другие.
Я верил, но сомневался. И тогда Светлана решительно сказала, что хватит сидеть в гарнизоне, что мне на службе ничего не светит, и что нужно увольняться. Я ей поверил больше, чем всем остальным, и уволился.
Действительность оказалась значительно хуже моих сомнений. Я приходил к людям, предлагавшим мне трудоустройство, но выяснялось, что вакансий нет, что место, которое долго держали для меня, буквально вчера заняли. Мне предлагали заходить еще, причем без всяких церемоний, но все это энтузиазма мне поубавило. А когда я обошел всех, то понял, что пока я не создам сам себе рабочее место, у меня не будет ничего. И стал раскручивать свой маленький бизнес.
Дела мои были плохи. Воспитывать двоих детей на мою мизерную пенсию и небольшую зарплату жены было невозможно. Дело дошло до того, что Светлана не гнушалась брать разные крупы из пайков военных соседей, которые никто не ел. Мы же их использовали во всю.
Потом я случайно встретил на улице Гену Китаева, рассказал ему о своей жизни и идее своего бизнеса.
- У тебя же офис? – с надеждой в голосе спросил я его.
- Офис, - флегматично подтвердил Гена.
- Я у тебя стол поставлю? – спросил я.
- Поставь, - пожал плечами Гена.
- У меня даже ста рублей нет, - сказал я.
- Потом отдашь, - все также флегматично сказал Гена.
Славен будь Владивосток и Гена!
Мы по-прежнему временами ели крупу из чужих пайков, но у меня уже было дело. А потом я устроился техником на телефонную станцию, и у меня настали другие дни. Я бродил по кабель-трассам, каждую свободную минуту выбегал, чтобы решить какие-то вопросы своего бизнеса, до поздней ночи и все выходные занимался своим бизнесом. Я получал на своей постоянной работе сто долларов, а в своей конторе терял около пятисот, потому что тратил время на кабель-трассы. Я, как всякий советский человек, боялся потерять зарплаточку. Светлана видела мои мучения и в один из дней решительно погнала меня с телефонной станции.
Она вообще человек решительный.
К этим Владивостокским дням относится случай, который я всегда вспоминаю со смехом. Как-то мы с моим приятелем бегали в поисках работы. В районе заправки на Светланской нас обогнал роскошный джип и остановился, чтобы заправиться. Из машины вышел мужчина наших лет и поздоровался с моим приятелем. Они о чем-то поговорили, потом я услышал, как мой приятель спросил, глядя на джип:
- Ты где работаешь?
- В «Видео-С», - ответил тот.
- А как же ты туда попал? - не унялся мой приятель.
И тогда его знакомый произнес замечательные слова:
- «Видео С» - это я.
Потом я раскручивал свое дело: сначала себя, потом свой бренд.
И в один из дней я шел по Светланской и встретил такого же бедолагу, уволившегося с флота, в потертом пиджаке и стоптанных военно-морских ботинках.
- Ты где работаешь? – спросил он меня.
- В агентстве «Глобал», - сказал я.
- А как же ты туда попал? - не унялся он.
И тут я со стыдом услышал, как я говорю:
- Агентство «Глобал» - это я.
А потом мать стала звать меня домой, в Москву, Светлана тоже захотела в столицу. Я долго не хотел ехать, не хотел жить в родительском доме с родителями и семьей сестры, не хотел бросать свое дело, я знал, что возвращаться надо будет, но всячески это возвращение оттягивал, говоря, что надо накопить денег на квартиру.
Но Светлана настояла, и мы уехали, хотя сыновья переезд перенесли очень тяжело.
А потом мы снова искали работу, обходили знакомых и незнакомых работодателей. Знакомые обещали помочь и забывали обо мне, как только я от них уходил, а незнакомые спрашивали, сколько мне лет, и, услышав ответ, говорили, что я стар.
Но я уже был к этому готов и, обойдя всех, кого мог, начал новое дело, выплыл и выжил.
Все, кто уволился с военной службы, это проходили, я не исключение.
А потом эта болезнь… Это расплата за все: за девятимесячные походы, разлуки с семьей, три корабельных пожара, высокое излучение корабельных радиолокационных станций, консервированную картошку, вахты двенадцать через двенадцать часов, службу Родине и нищету времен перестройки…
Боль становится сильнее, мысли путаются. Наверное, скоро придет Сергей Иванович со своим шприцом. Он сделает мне волшебный укол и будет сидеть у постели с потерянным видом, хотя столько смертей насмотрелся. Боль отступит, и я усну. Пусть мне приснится море, пусть приснится мой первый корабль. Мы будем где-то далеко в южных морях. Пусть это будет построение экипажа. Мы будем в тропической форме – голубых коротких штанах, куртках, побелевших от пота и соленых брызг; вместо неудобных кожаных сандалий на нас будут пляжные шлепанцы, купленные в Камрани. Пусть замполит говорит свою обычную несусветную чушь. Солнце и море, ощущение счастья и полноты жизни.
Не забыть только сказать Сергею Ивановичу, чтобы не звонил никому сразу, если я умру ночью.
Пусть позвонит Светлане утром, желательно совсем даже не ранним. Пусть она выспится.
Утром так хорошо спится.