Возвратный или Тень ветра

Возвратный или Тень ветра

Даниил Альтерман


Несколько лет я пишу свои воспоминания.
Однако, до сих пор, у меня не получается связного повествования.
Я хотел написать книгу. Но ей не хватает связующего сюжета.
Читающий мои наброски и зарисовки, должен просто понять, что сюжет -
ось, это – моя душа.
Есть нечто, какое-то предчувствие, которое объединяет буквы в слоги, слоги в слова, слова в предложения. Какой-то «закулисный» план. Эфир, объемлющий Космос, вмещающий в себя подчас совсем разные миры. Самая обширная ткань человеческого организма, – ткань соединительная.

Читателю я предлагаю: либо обвинить меня в нехватке искусности, либо попытаться домыслить то, о чём я пишу, или воспринять это, как некий новый вид-стиль самовыражения.

                1

Разлив. После нескольких набегов грома расшумелся ливень.
Катя подбежала ко мне, опережая идущих позади родителей, и резко, весело, с щелчком раскрыла над нами зонт и рассмеялась. Казалось, ей хотелось
, чтобы это настроение передалось мне.
 
Мы строим шалаш. Куски клеёнки заменяют нам стены и крышу.
Вдвоём в шалаше – тесно.
Старший мальчишка спрашивает:
– А что вы делали в шалаше? – и как-то плотоядно, подло и по-глупому улыбается.

– Дурак! – кричу я, – мы просто друзья!


Она говорит мне:
– Знаешь, когда я увидела эти клумбы с цветами, которые ты вырастил, я сразу захотела познакомиться с «этим» мальчиком.

Развожу костёр рядом с шалашом.
Катя прибегает с раскладным креслом.
– Садись!

Беру острый азиатский нож пальцами за рукоятку и начинаю раскачивать кончиком вниз, над тканью кресла. Интересно, а выдержит ли ткань?
– Пожалуйста, не делай этого!
– Почему?
– Не делай, эта вещь мне дорога!
Я выпускаю нож. Он проходит сквозь сиденье кресла.
– Катя! Катя! Куда ты?
Катя, закрывая лицо ладонями, бежит в сторону дома.
Догоняю её.
Она рыдает, её лицо заплакано.

– Даня, ты должен просить прощения!
– Не могу.
– Ты обидел девочку!
– Все равно не могу.
– Она не перестанет плакать, пока ты не извинишься!

– Прости меня.
Она прекращает плакать.
– Это кресло – подарок моего покойного дедушки…
Теперь уже слёзы наворачиваются у меня. Я убегаю.

– Пойдём копать червей!
– Пойдем!
Мы забираемся в самый дикий и запущенный уголок дачного сада.
Земля здесь влажная, пропитанная запахом прели. Даже крапива тут не растёт. Несколькими облачками над поверхностью снует мошкара.
Я достаю жестяную банку для червей.
Катя выбивает её у меня из рук и задирает передо мной своё платье.
Я вижу белый треугольник аккуратных, девчачьих трусиков.
– Катя! Сейчас же опусти юбку! Чтобы я этого больше никогда не видел!
– Извини…

                2
Я – на приёме у врача. Врач замеряет мне пульс:
– Да, парень… Либо у тебя классическая подростковая брадикардия, либо у тебя пульс спортсмена.
– Знаете доктор, я совсем по другому вопросу. Мне слишком часто слишком тоскливо, я всё время думаю о смерти, мне кажется, что я должен скоро…
– Знаешь, дорогой пациент, у меня есть опыт, и поэтому скажу тебе одну вещь: на людей с тонкой организацией Израиль действует убийственно:
дело – не в тебе, а в том, что вокруг.
               
                3

После нескольких чередующихся бессонниц отравился кодеином.
Утром добрёл до балкона, прислонился к стене и – увидел.
Разлив, песчаный берег озера, тумана почти нет, в небе тревожно и как-то тягостно пасмурно.
И тут начинается ЛИВЕНЬ! Беспредельный – насколько может хватить взгляда.  И даже глубже, хлещущий плетью то там, то здесь по поверхности озера.
И небо, и озеро, и заполняющий неимоверное пространство между ними дождь кажутся бесконечными. Трагическими.
Это видение охватывает моё прошлое, настоящее и будущее, и полностью
становится вневременным.
Дождь пропитывает мой мозг водой и извергается через глаза.
Бушующий ливень, и невозможность.


Она навещает меня в пионерском лагере, в родительский день. Мы не виделись около года. Мы купаемся в реке. Я наблюдаю за ней, она мне кажется нелепой в своей худобе. Мы прощаемся. Яркий летний день. Я неэмоционален. Холоден.
Она берёт мою руку в свою и резко, размашисто трясёт – вверх-вниз:
– Проснись!!!

Кто-то бьёт меня.
– Даня, что с тобой? Мы нашли тебя на балконе, ты был без сознания,
у тебя шли слёзы.
               
                4

В 93 году озеро Разлив было отравлено химическими сливами.
Пена стала ядовито фиолетового цвета, вода выносила на берег мёртвую рыбу. На поверхности озера покачивались разлагающиеся трупики ворон и уток.
На лодках мы выезжали всё реже и реже, вид гниющего озера угнетал. Истерзанную природу было жалко наблюдать. Почему-то вспоминается кадр: конец весла задевает и переворачивает облепленную мухами и разъеденную ворону.


Теперь лодкам мы предпочитали велосипеды. Их я гробил нещадно, хотя они были чужими, от чего меня немного мучила совесть.
Прямо сейчас чувствую под собой мелко сотрясающуюся раму, выбиваемый из рук неровностями дороги руль,
скачущие по обнажённым сосновым корням обода колес.

Чаще всего мы с друзьями доезжали до перрона, ели мороженое и рвали обратно на дачу. Прямо у станции были разбиты круглые пирамидки, на которых цвели бегонии. Мне казалось, будто на коричневой земле, у всех перед глазами, разворачиваются и дышат живые сердца…


Первый мой приезд в Разлив подходит к концу.
Ожидая электрички, мы прячемся от дождя под крышей станции.
Дождь короткий и освежающий. Солнце сквозь тучи подает первые лучи. Перрон влажен и чист, и только несколько сигаретных окурков у кассы портят вид и настроение. Я подбегаю, сажусь на корточки и начинаю в горсточку ладони аккуратно собирать остатки сигарет: «Даня, что ты делаешь? Перестань!»

                5

– Данька, пожалуйста, последи за Митькой. «Я приготовлю обед», — говорит мама. Дёма, так его тоже ласково называли, играет с детворой у калитки.
Петька (который старше меня на год и тайно мной обожаем), зовёт:          
– Рванём до перрона?!
Я сажусь на «английский» чёрный велосипед и подвожу педаль. Немного колеблюсь. Последняя мысль: «почему я должен пасти эту козявку»?

Мы – летим. Точнее, едем «стоя», перенося полностью вес тела на педали.
Нас заносит в совсем незнакомые места.
Я поднимаю голову и, как во сне, наслаждаюсь скоростью полёта.
Мне кажется, что просторные кроны высоких сосен просто созданы для того, чтобы в них парить, вдыхать их свободу.
Я смеюсь, как маленький ребёнок. Петька едет где-то впереди: «Догоняяаа…й!!!»

И тут я начинаю переживать странное беспокойство. А потом – тревогу, сначала лёгкую, потом перерастающую в панику. Страх настолько силен, что закрывает дыхание! Мне становится жарко, на шее выступает холодный пот.
Я ничего не объясняю Петьке, разворачиваю велосипед и, очертя голову, шарахаюсь в сторону дачи.


Дистанция, занимавшая у меня раньше полчаса, сжалась до пятнадцати минут.
– Даня, что ты творишь?! Почему ты уехал, ничего не сказав?! – запричитала мама. – Дима открыл калитку и попал на проезжую часть. Я буквально вытащила его из-под колёс!
 
   * * *                6   

Папа слушает классическую музыку.
Это старый трюк. Это классический трюк…

Болезненно жёлтый кухонный свет выхватывает из памяти:
меня и моего отчима.
Он говорит: «Представь себе, что эта планета – живая, и что всё, что на ней происходит есть подобие мыслительных процессов мозга.
Азия в упадке, она олицетворяет подсознание, Запад — это активная часть сознания, и поэтому она в расцвете. Но так было не всегда, так как этот процесс циклический».

Я: «Ты знаешь, я тоже думал об этом. По-моему – это очень интересно и символично».

Лёня устало встаёт из-за стола: – Всё это не имеет никакого значения…
– Постой, постой – почему же?
– Потому, что время прошло. И мы почти сожгли день…

Потом он идёт в сторону салона и тянется за телевизионным пультом.
– Всё это не имеет значения…
Я встаю и растерянно развожу руками. Есть минуты, по насыщенности и содержанию, превосходящие по важности целые года и даже десятилетия.       Ах, как много понял я! Ах, как много…
               
Брат возвращается из школы. Он говорит:
– Я узнаю с каждым часом всё больше и больше. Это – он-то! В свои 11-ть!
– У моего одноклассника за одну ночь выпали все волосы. Его водили к врачам. Диагноз: сильнейший стресс…

– Так значит я до сих пор был тебе нужен для удовлетворения одной из твоих порочных потребностей? Говоря проще, ты пудрил мне мозги, ты меня интеллектуально подавлял, не забывая втирать мне этическую мораль, дабы удержать в узде мои страсти и даже – инстинкт сохранения?
Значит, во мне ты нашёл питательную почву? А мой брат, мать и твои друзья – всего лишь приставки к твоему «компьютеру»?

Отчим:
– Ну, что ж, это уже слова не мальчика, а – мужа. Ты прав.
Но, если ты дал себя обмануть, теперь – смирись. Это единственное, что я могу тебе посоветовать…
      
Слова из песни Л. Коэна – «Партизан».

«Мне было предложено – сдаться.
 Этого я сделать не мог: я взял свой пистолет и исчез…»

                7

– Лёня, его нужно срочно показать врачу.
– Время терпит.
– Но у него настоящая паника?!
– Ничего, чем больше паники, тем лучше: мы выигрываем время.

Я у мамы на работе. Одна из лабораторий университета.
Внезапно ловлю слухом обрывки разговора: отчим беседует с девушкой,
в которую я очень странно и полумистически влюблён.
Останавливаюсь в дверном проёме и пытаюсь вслушаться.
Мама подбегает ко мне и старается отвлечь моё внимание от разговора, происходящего за порогом курительного балкона.
Я многозначительно, с угрозой, подношу палец к губам.
– У него – классическая шизофрения…

Я выхожу на балкон, где происходит диалог. За мной волочится зимний шарф.
– Даня, как ты одет? Что у тебя за вид?
– А как, по-вашему, должен выглядеть шизофреник? – отвечаю я с саркастическим вызовом.
               
                8




Арад. Год 2005.      


Мы с братом идём сквозь парк. Постепенно начинает смеркаться.
Из кустов выбегает собачка и семенит мимо нас.
– Видишь эту собаку? – говорит Женька.
– Вижу.
– А ты знаешь, в чём заключается «самое смешное» относительно этой собаки?
– В чём же?
– Ей кажется – что она собака. То есть, она думает, что она собака...
– Откуда это у тебя?
– Это у тебя, братец… В прошлый твой приезд ты имел неосторожность так высказаться, в минуту приступа… А мне – как-то запало.
 
               
                9
 
Это была любовь, от которой хотелось безумно смеяться, от которой хотелось умереть. Она охватила меня, прежде чем я успел что-либо понять. В моей грудной клетке металась буря. Она прекращалась и замирала при его появлении.

Он имел власть над людьми. Умение увлекать близким к совершенству, юным телом, неординарно мыслить, обаятельно двигаться – позволяли ему манипулировать окружающими. Видя, как он это проделывает, я всё-таки им восхищался.
Эта преступная виртуозность – влекла. Мне хотелось быть похожим на него, но я был безнадежно менее ярок и развит.

Петя порой красовался и играл, но и в этом было внутреннее достоинство, которое ему шло. Если речь заходила о его красоте, Пётр с гордостью, говорил о том, что обладает французской кровью, да и вообще необычным сочетанием кровей. Он был смугл, высок, элегантен. А я, будучи младше его на год, казался похожим на шевелюристого цыганёнка, и был смешон в своём переходном возрасте. Мне, будто капризной девочке, было необходимо его внимание: каждая, проведённая с ним минута, была откровением.

Он часто брал за тему разговора рассуждения о боге и душе; что было довольно необычно в ту пору воинствующего атеизма умов.
Тогда как я выглядел в любой компании очень неубедительно. Я не стеснялся себя, потому что знал, что моя молчаливость и внимательность – явление для меня естественное, служащее мне для накопления мыслительного потенциала.
Всё, что говорил Пётр, на самом деле, было понятно и знакомо. Просто во мне не было такого эпатажа, как в Петьке. К тому же, видимо, я – просто не умел выразить, то, что сам для себя давно уже продумал.

– Что есть бытие? – говорил он, – это многообразие различных состояний материи, которые, по-другому, мы называем химическими реакциями. Однако никакая химическая реакция, отдельно, не несёт с собой жизнь. Так, даже самая ничтожная клетка, действует и живёт не благодаря движению её составных субстанций, а – за счёт того, что движение это изначально одухотворено. Поэтому я утверждаю наличие Бога.

Когда его спрашивали, кем он хочет стать, Пётр отвечал: «Нобелевским лауреатом».
Он развил странную и, может быть, чем-то действительно оригинальную идею.
– Мысль, – говорил он, – никому не принадлежит и существует в виде общего для всех мыслеполя. Именно этим объясняется тот факт, что разные умы, совершенно автономно, приходили к одним и тем же представлениям.
Сфера мысли – есть ноосфера. Тогда как мыслительный процесс является взаимодействием электромагнитных полей, вырабатываемых нейронами мозга, с мыслеполем планеты. Ноосфера – динамична и способна эволюционировать также, как и мозг.
Главное заключается в том, что эта информационная плёнка подвержена влияниям космоса и, в первую очередь, воздействию наиболее близких светил.
Так, Луна, по-видимому, играет первостепенную роль в искажении ноосферы и удалении её от Земли. Воздвижение гигантского экранирующего щита между Землёй и её спутником может сделать планетарное сознание более продуктивным и концентрированным.

Таким он был. Лицемерным. Обаятельным умом.   

Любовь не есть счастье, не есть страдание: она – амальгама всех оттенков и того и другого. Я не смог его разлюбить, и забыть тоже не смог. Я был бы даже рад, если бы он играл моими чувствами. Однако, я ему оказался просто безразличен.

Один из моих приездов в Питер, кажется, это был 91 год, выпал на зиму, на Новый Год. Невский проспект был иллюминирован, мигал, мерцал и переливался всевозможными огнями реклам. Вечерами и ночами, наступавшими рано и неожиданно, Невский был ярок, красив, праздничен. Сказочная атмосфера Нового Года иллюминировала, зажигала сердце и мысли. Люди дарили друг другу подарки. Мои родители и другая родня закармливали меня мороженым и модной в то время клюквой в сахарной глазури.


В один из этих вечеров я встретился на Невском с Петькой, и мы долго бродили бездумно, наугад, по центру города, петляя по его улицам, переходам и закоулкам, незаметно покрывая за весёлой болтовнёй заснеженные километры. Наконец, мы вышли к центральной ёлке Невского, которая была головокружительно высока, статна и роскошно убрана. Обойдя её со всех сторон, мы двинулись в сторону «Детского Мира». Там мы наткнулись на табличку, которая призывно оповещала всех, что на третьем этаже магазина проводится выставка эротической фотографии. На дворе была Перестройка, а точнее – её развязка. Эротика и порнография были одной из запретных свобод, которые стали теперь доступны широким массам. В те годы эротические выставки организовывались чуть ли не во всех крупных городах России и были способом быстрого и лёгкого обогащения. Петька схватил меня за руку и поволок на третий этаж здания, где у входа в большой зал сидела полная и хмурая дама, продававшая билеты. Мой друг, бывший на полголовы выше меня и потому смотревшийся старше, быстро прошёл визуальный контроль билетёрши и получил свой заветный клочок бумаги. Тогда как меня она, поначалу, никак не хотела пропускать и долго ломалась, изображая справедливую строгость, пока мы не догадались в чём дело и не предложили ей двойную сумму за мой билет. Мы ожидали увидеть на фотографиях откровенные постельные порнографические сцены, но зайдя внутрь зала, мы скоро поняли, что ничего вожделенного не увидим и что зрелище не стоило заплаченных за него денег. Всё было скромнее, чем нам хотелось бы. Всё-таки Невский проспект был местом центральным, официальным и цивилизованным, и организаторы выставки не могли слишком разойтись и поставить всё на более грубую и широкую ногу.
   
Выставочный зал, в котором мы оказались, был ярко освещён неоновыми лампами, крепившимися к потолку. Но, несмотря на обилие посетителей, в помещении не было скучено или тесно. Сами фотографии не выстилали собой стены, как того можно было ожидать, вместо этого под фотографии отводился отдельный квадратный алебастровый бокс, с одной отсутствующей внешней стенкой. Всё пространство зала состояло из одинаковых рядов таких неоконченных квадратов, перемежающихся и перемыкающихся между собой общими стенками. Между рядами шли небольшие узкие коридоры, по которым визитёры переходили от одного бокса к другому.
Боковые стенки квадратов были пустыми, а к внутренней и самой удалённой стене был крепко пригнан и прилажен огромный резиновый окуляр, похожий на водолазные очки, повёрнутые стёклами в стену. За окулярами находились фотографии. Увидеть их можно было лишь прильнув и прижавшись глазами к оптическому устройству. Между боксами была налажена звукоизоляция, помогавшая поддерживать приватную и интимную атмосферу. В похожих закутках, за такими же алебастровыми перегородками могли бы трудиться какие-нибудь банковские клерки или программисты. Вставая на специальные деревянные приступочки, Петька дотягивался до очков, тогда как мне это не удавалось. Я попросил Петю обхватить меня руками и приподнять моё тело над полом. Но и эта уловка ничего не дала. О том, что было на фотографиях, я узнавал из пересказа моего друга. По его словам, за линзами очков находились сменяющие друг друга чёрно-белые слайды, на которых изображались вещи, не несшие в себе большого разнообразия. На небольших кушетках или кроватях, в похожих одна на другую позах, сидели молодые обнажённые женщины, раздвинувшие свои ноги под тем или иным углом и прикрывающие свои срамные места чем попало: это могло быть полотенце, простыня или шарфик. Эротический градус выставки не поднимался выше и не заходил дальше этих поз. Когда мы покидали зал, я был на грани слёз из-за неудовлетворённого любопытства, горячей обиды и зависти к Петьке. Я чувствовал себя дискриминированным по возрастному признаку. Мне казалось, что в этот вечер меня обделили чем-то важным.
 
Этим наши эротические приключения не ограничились. И на следующий день Петька позвал меня в гости, в свою квартиру. Какое-то время я был занят беседой с его родителями, когда Петька заговорщицки, шёпотом позвал меня в свою комнату. На его спальной кровати лежал большой раскрытый том. Мы легли животами на одеяло, подпёрли наши головы локтями. Книга оказалась художественной музейной антологией, которая обильно пестрила обнажёнными женскими телами, нарисованными в масле. Петька вооружился большой лупой и белым непрозрачным тетрадным листом, которым он загораживал изображения, медленно, миллиметр за миллиметр, сдвигая лист вниз. В тишине комнаты было слышно, как Петька сопит от наслаждения, когда я сказал ему, что он занимается какой-то бессмысленной ерундой. Петька вспылил: «Дурак! Ты что – не видишь щель?!»
Я всмотрелся в картину: действительно, на срамном месте была более затемнённая, чем вся остальная поверхность, чёрная полоса. «Зачем тебе лист?» – спросил я у Пети, не совсем понимая манипуляции с листом. «Какой ты глупый! – снова рассердился он. – Это же – возбуждает!»

Как-то я вернулся домой поздно вечером, после продолжительной развлекательной прогулки по городу. Сняв одежду в прихожей, я направился в зал, где собрались все взрослые. Я быстро смекнул, что они заняты чем-то для себя интересным и необычным, из-за чего никто не вышел меня встречать. Когда я встал на пороге зала, и меня заметили, навстречу мне вышел немного переполошённый муж бабушки. На его лице отображалась неловкость от неожиданной застигнутости за интимным занятием. «Данечка, побудь, пожалуйста, в своей комнате. Мы смотрим фильм для взрослых. Тебе ещё рано на это смотреть». Меня снова обожгла обида: взрослым позволялось развратничать, тогда как я должен был глотать голодную слюну.               
Я помедлил ещё немного на пороге, вслушиваясь и вглядываясь в затемнённое пространство зала, в котором то ярко вспыхивал, то тускнел белёсый свет от включённого экрана. Этот свет напоминал лунный, когда на луну набегали рваные облака. До меня донёсся глубокий, вкрадчивый змеиный шелест голосов, исходивший от динамиков: видимо, в этот момент происходила одна из постельных сцен, в которой актёры изображали половую страсть.

Утром я проснулся в квартире один. Бабушка и её муж уехали в редакции газет, где они работали. Мамы и отца тоже не было. Первое, что я сделал, набрал номер телефона Петьки и рассказал ему о вчерашнем досадном для меня происшествии.                – Кассета – дома? – спросил он. Я окинул взглядом зал и увидел кассету. – Да, дома.               
– Запустить её сможешь?               
– Не знаю, – ответил я.               
– Будь дома. Я сейчас приеду. «Попробуем что-нибудь придумать», — сказал Петька и, не дожидаясь моего согласия, положил трубку.                Минут через двадцать раздался Петькин звонок в дверь. Петя жил достаточно далеко, и по скорости его прибытия я понял, что он нёсся через весь город, как угорелый.
Петя порывисто прошёл в зал. Мы повертели кассету в руках, вставили её в видеомагнитофон, который плавно с приятным урчанием её заглотил. Потом мы попытались угадать правильную последовательность нажатия кнопок, которая настраивала бы видеомагнитофон на воспроизведение кассеты. Аппарат трещал, жужжал и выплёвывал кассету обратно. После десятой попытки безуспешных манипуляций с видеомагнитофоном, Петька спросил, есть ли у меня номера телефонов бабушки или её мужа. Я порылся в домашних телефонных блокнотах и нашёл номера.   – Звони! – сказал Петька.
Я стал набирать бабушкин номер и скоро дозвонился до газетной редакции. Бабушка сказала, что она небольшой специалист по видеотехнике, но всё-таки надиктовала мне несколько возможных вариантов подключения. Я аккуратно записал каждое её слово, положил трубку, и мы начали применять полученную информацию.
Дело не шло.
– Звони снова! – сказал Петя. И я послушно набрал бабушку повторно. Потом последовала новая бесполезная возня с кассетой. После пятого звонка бабушке я почувствовал неловкость и неудобство: бабушка нервничала, мои звонки отрывали её от работы. Тем не менее Петин тон и голос были не только настойчивы, но и не терпели возражений. Его неумолимое «Звони!» повторялось раз за разом. Я, впервые, видел Петю раздражённым и рассерженным, и не находил в себе сил хоть как-то противостоять его напористости. Петя был для меня богом, я не мог и не хотел прекословить своему богу, не хотел попадать к нему в немилость. Мы расставались раздосадованными друг на друга: я на Петю, за то, что мне пришлось подчиняться его прихоти, он на меня – за мою неуклюжесть и нерасторопность. Став взрослым, я всё-таки просмотрел этот фильм. Его название было «Дикая орхидея». Эротическое содержание фильма показалось мне неудовлетворительным даже для подростка.
   
Ещё через пару дней мы договорились о встрече у Александрийского столпа, чтобы вместе пойти на концерт Александра Дольского, по билетам, купленным для нас моим дядей. Концерт должен был происходить поздно вечером в здании цирка. Я появился на Дворцовой площади заблаговременно и стал ждать своего друга. Было холодно, и быстро темнело. Вялый снегопад перешёл в мелкий, колючий ледяной дождь. Петьки не было. Гранитно-мраморный постамент Александрийского столпа тогда ещё не был обнесён решёткой, и на него можно было присесть. Через полчаса ожидания я начал беспокоиться: Петька опаздывал. Томительно и нервозно прошёл целый час.   
Я вглядывался в тёмный проём арки здания Главного штаба, со стороны которой должен был появиться Петька. Воздух внутри арки, сначала лиловый и полупрозрачный, с течением минут становился тёмным, густым и непроницаемым. На какую-то секунду мне начинало казаться, что я вижу выступающий из арки силуэт, и сердце моё учащалось. Это был тот случай, когда сознание убеждает мозг в том, что он видит то, что сознанию необходимо. Это не был даже оптический обман. И я всё никак не мог поверить, что Петька может вот так бросить меня одного в ночном пустеющем городе, в котором я не мог даже нормально ориентироваться без его помощи. Количество посетителей площади редело. И в девятом часу я заметил, что действительно нахожусь на площади один. Какая-то сила приковывала меня к месту, хотя давно было ясно, что Петя не появится. В дополнение к моей беде, по дороге на несбывшуюся встречу, я потерял одну свою варежку. Дождь снова перешёл в снег, было ветрено и вьюжно. Ледяной ветер драл по коже, и я обморозил свою кисть. Домой я вернулся в состоянии совершенно омерзительной глубокой тоски. Мою обмороженную руку растирали тёплым подсолнечным маслом. Петька позвонил только через два дня и бегло извинился за своё отсутствие. Оказалось, что он не появился по совсем незначащему поводу.

 
И снова было лето. Неделя, проведённая в Разливе, на даче, подходила к концу. Близились выходные. Уже в четверг мои родители и родители Пети произвели быстрые сборы, чтобы покинуть дачу и разъехаться по своим делам. Но уже в начале следующей недели, пополнив продовольственные запасы, наши семьи должны были снова съехаться на даче и продолжить свой летний отдых. В четверг на меня нашла блажь, и я стал просить маму оставить меня на выходные в дачном домике одного, под присмотром взрослых соседей по даче, до возвращения родителей. Сначала мама не хотела меня даже слушать. Но потом вдруг смягчилась и сказала, что выполнит мою просьбу, если Петя согласится остаться на даче в выходные вместе со мной. Мама не знала, какими будут последствия её слов. В возможности побыть с Петей два дня наедине, а не ловить украдкой его внимание во время общих игр с другими дачными детьми – виделось мне воплощённое высшее счастье. Однако на мои уговоры Петя отвечал отказом, хотя это были не уговоры вовсе, а – мольбы. Свой отказ Петя объяснил тем, что его родители купили дачный участок в новом строящемся садоводстве, и он хочет поехать туда вместе с ними, чтобы присутствовать при закладке фундамента новой дачи, и что для него это важнее, чем перспектива остаться на два дня в Разливе вместе со мной.               
 
Вернувшись с дачи, я пластом рухнул на диван и зарыдал.
Не поднимаясь, стонал трое суток. Отказывался от приёма пищи.
Я понял. Всё понял.

На вопросы родственников я не отвечал.

На третьи сутки ко мне подошёл Саша, мой дядя.
– Ты плачешь потому, что у тебя нет друга?
– Да, –  ответил я, и перестал стонать.
Мне показалось, что меня впервые поняли.

                * * *

Как я уже говорил, в общении с дачными товарищами и в наших играх я был не очень ярок. Большинство ребят были на год, на два старше меня и более развиты. Сам я оказался по-детски преувеличено мнителен и обидчив. И эту мою слабую сторону иногда беззлобно использовали для шуток, подтрунивая над моим малым возрастом. Ребят забавляло, что любая мелкая колкость вгоняла меня в краску и слёзы.
Однажды я не выдержал обиды, покинул общую компанию, взобрался на третий этаж дачного домика и забаррикадировался в своей комнате. Наконец, моё исчезновение и долгое отсутствие были замечены, но на все уговоры открыть дверь я отвечал отказом. Сквозь сопли и рыдания я заявил, что никого не хочу видеть. Ребята всей гурьбой поднялись, чтобы попросить у меня прощения, - они делали это громко и хором, зазывая меня вернуться. Но я был упорен в своём гневе.
Через несколько минут, ко мне постучался муж бабушки: "Данька, чего ты дуришь!? - сказал он. Ведь все перед тобой чистосердечно извинились! Просто подумай головой - твои душанбинские засранцы, были бы способны на такой поступок?
На фоне его голоса за дверью продолжалось скандирование: "Прости! Прости!"
Через минуту я распахнул дверь и смеясь сквозь облегчительные слёзы стал по очереди обнимать своих друзей.

Я без памяти влюбился в своих новых сверстников и в свежий вольный запах бывшей имперской столицы, - во вкус её культурной атмосферы.
Питерцы сразу поразили меня своей ранней развитостью, раскованностью и
внутренней личностной свободой. Они с измальства жили интеллектуальной
жизнью. Были посвящены во всё, что касалось отношений полов и были в этих
вопросах либеральны. То есть они рано становились независимыми и взрослыми. И это, конечно, влекло и восхищало таких азиатов, как я.
Я прошёл через «культурный шок», в его положительном смысле.
Если в Душанбе любовная связь с девочкой бывала постыдной, то в Питере,
молодые люди любили друг друга, не стесняясь себя, не комплексуя – а, как взрослые.
В июле сотрудники столичных газет снимались с места, покидали свои питерские квартиры и направлялись на отдых в профсоюзную дачу. Июль в Разливе становился часом пик: пять, шесть семей упаковывались и втискивались в небольшой дачный домик, в котором тогда становилось тесно, многолюдно, и тогда отдыхающим не хватало отдельных комнат и спальных мест. И тогда мои родители решили, что не будет ничего страшного, если два подростка переночуют вместе, на небольшой общей кушетке.
Я запомнил эту ночь очень ярко: мы не только спали в одной кровати, - у нас даже была на двоих одна общая простыня, которая служила нам обоим одеялом. Петька отвернулся лицом к стене и быстро уснул при включённом свете.            Я чувствовал, что меня ждёт бессонная ночь, и боялся встать и выключить свет, так как это могло разбудить Петьку. В какой-то момент мне захотелось незаметно приобнять своего друга, но я не осмелился это сделать, потому что боялся быть неправильно понятым.
Через 17 лет, когда Петя принимал меня в Питере в качестве Израильского гостя-туриста, я заметил ему мимоходом и с грустью, что в нашем общем отрочестве, скорее всего, я не был для Пети большой фигурой в его жизни. На что Петя внезапно возразил: "Да нет, Даня, - ты не прав. Напротив, ты мне очень запомнился и навсегда врезался в мою память". А потом добавил: "Я тебе больше скажу – нашу детскую связь можно было бы даже назвать "романтической". Оказалось, что Петя прекрасно помнит ту томительную для меня ночь. Что он заметил и до сих пор помнит, как я "сходил по нему с ума". Так что мои предположения, будто я был безразличен Пете полностью, оказались ошибочными.

10

Большинству я казался слишком молчаливым и даже скучным.
Мало кому приходило в голову, что, за видимостью глуповатости, во мне жили богатые и яркие чувства. И что воспринимал я всё совсем иначе, чем окружавшее большинство.

В Ташкенте меня удивило обилие движения. Странным казалось, что по вечерам везде горели уличные фонари, что люди ходят по городу спокойно, почти не замечая друг друга. В них не было враждебности. Машины катились оживлёнными потоками. Таким стало первое впечатление от города. Я вспомнил свой Таджикистан. Душанбе, хоть и был столицей, теперь напоминал пустырь: цивилизация в нём медленно умирала.
В Ташкенте, куда разруха и голод так и не дошли, я ощущал себя человеком, вернувшимся с войны. Переживания соответствовали моему прошлому.


Недели через две предстоял перелёт в Израиль. Меня временно поселили у родственников, в центре города. Это были свои люди, из многочисленной родни деда, попавшие в Азию в эвакуацию и укоренившиеся в Узбекистане.

                11

Хозяева дома отправились в поездку, от которой я почему-то отказался.
Я остался один. Войдя в комнату своей ровесницы, включил настольную лампу.
На пианино лежала тетрадь, надписанная как «Дневник». Открыв его посредине, я стал читать. Записи, однако, крутились вокруг одного и того же сюжета: взявшиеся неизвестно откуда рыцари увозили девушку в прекрасные, далёкие страны…
Я стал понимать, откуда возник этот живучий бред – некая идея женской усреднённой мечтательности. Образ, созданный скорее мужчинами, чем слабым полом.
«Итак, – подумал я, – как и ожидалось, - ничего особенного».

Я подошёл к проигрывателю, включил его и рычажком опустил иглу.
Погасил свет и отодвинул занавеску. Зазвучало удачное исполнение Лунной сонаты.
О чём была эта музыка?
Не знаю. Может быть о гармонии одиночества…
Мне подумалось, что душа бывает совершенной, не будучи привередливой к образам.
За окном наступала ночь. Фонари всё ещё горели. Под ними медленно, как заколдованные, шли редкие пешеходы. Пейзаж этот застыл: в нём, как и в музыке, были пробелы молчания…

Сознание моё для каждого времени года всегда искало абсолютную «картину», и найдя, надолго запоминало. Таким было обнесённое снегом дерево, увиденное из окна душанбинского дома. Такой запомнилась эта музыка глубоких сумерек Ташкента.

Я зашёл в кухню. На столе лежала «Пармская Обитель».

               
                12
               
Мы одни у телевизора. Взрослых нет.
Смотрим фильм «Ромео и Джульетта».
Последний кадр: градоначальник перекрывает крики взбудораженной толпы: «Мы все наказаны!!!»
Рита вынимает кассету.
– Понравилось? – спрашиваю я.
– Знаешь, когда слишком много трагедии, то это уже комедия.
Она ложится на диван. Я, миллиметр за миллиметр, погружаю пальцы в её волнистые волосы. Рита вскакивает: «Обормот!»

                13

Я проснулся от резкого и дерзко настойчивого звонка, который не прекратился, пока я не открыл дверь. В проёме стоял Тельман, слегка скособоченный и пружинящий на своей больной ноге.
– Готовь кофе. Выкуриваем по сигарете. Идём ко мне.                Я знакомлю тебя с моим другом. Он тоже бакинец. Светлая голова. Перечитал смертную тучу книг. Прекрасный собеседник. Историю Востока знает отменно. Интересен и порядочен. С ним – наслаждение беседовать.
Я, тёплый с постели, промямлил:
– Я хочу отоспаться.

Впереди маячила устрашающая уйма времени, называемая сутками.
Сон, казалось, будет спасительным.
– Хватит нести чушь! Сколько раз тебе повторять: жить надо так, будто каждый день последний. Что, в свою очередь, значит: заполнять его нужно наиболее важными и яркими событиями. Готовь кофе. Рванули!
 

Людей по улицам почти не было. Движенья машин тоже.
Облачно. Приятный ветерок. Прогулка начинала нравиться.
Невольно и мягко, я перешёл на второй уровень. Энергия была слегка враждебной, но паники почему-то пока не вызывала, это было немного странно и даже раззадоривало. Флюид был неконцентрированным, разлитым равномерно.
Утро. Обычно пребывание здесь напрягало моё существо. Да и любой неподготовленный рискует не только потерять разум, находясь здесь,
но и сделать над собой то, что даже, самые мудрые, делают в последнюю очередь…

Казалось, что предстоящая беседа будет академически скучной. К тому же, я побаивался, что между делом у меня выпьют некоторое количество крови.

На пороге стоял человек совершенно ясной азиатской внешности. Первое, что приходило в ум при его виде: человек этот злоупотребляет вином и табаком.
Надир – так звучало его имя, что значит «редкий», излучал спокойствие.

Мне была вручена книга Насини. Тельман и Надир были заняты разговором, который ускользнул от меня, так как меня увлекла книга.
Имея склонность ко всему мистическому, я воспринял эту книгу как что-то абсолютно нормальное. Пробудившись к разговору, я сказал: «Знаете – странно. Мне это напоминает псалмы Давида».

Тельман неожиданно, как фокусник, извлёк из ниоткуда пахучую сигарету. Надир курил профессионально, затягивался последним, без жадности. Травка сделала два круга и начала действовать.


Надир прикоснулся к моей руке и спросил: – Как ты относишься к восточной музыке?
– К сожалению, я её не понимаю. Она кажется мне однообразной и режущей слух. Правда, когда я занимался музыкой в университете, преподаватель объяснил мне, что это вызвано не тренированностью слуха. Восточная музыка не менее богата, чем западная. Восточный человек вполне воспринимает западный строй звучания, хотя это редко происходит в обратном направлении. Объясняется это тем, что на Востоке понятие гармонии и гармоничных сочетаний – гораздо обширнее. Здесь каждый тон, хоть я и не уверен в правильности применения этого термина, разбит на большее количество долей. Таким образом, самих звуков «в партитуре» присутствует в большем изобилии. Что расширяет слуховой диапазон слушателя.

– Я научу тебя слушать эту музыку, – сказал Надир. – Но прежде, чем её слушать, надо знать, о чём она. Ты должен отнестись к ней так же, как ты относишься к эпосу Гомера. В эту музыку нужно полностью погрузиться; произведение может длиться часами: оно медитативно.
Представь себе, что музыка, которую я поставлю, описывает весь цикл жизни человека. Человек рождается: вот он младенец, вот он ребёнок, вот он постигает язык, чувство любви к матери, потом он сажает первое дерево, вникает в красоту природы, затем он испытывает первую любовь, от этой любви появляются дети, потом человек узнаёт, что такое измена женщины, измена друга, одиночество, ужас смерти. Дальше, человек взрослеет и становится мудрым, его посещают и радость, и страдание. Он начинает понимать своё единство с Вселенной. Наконец, он умирает…
Но – это светлая смерть. Так волна возвращается назад, в океан. Дух человека сливается с Богом.

Я решил отнестись к этому серьёзно. Стал вслушиваться.
Сначала лились спокойные звуки – звуки лёгкого и не мыслящего сознания. Они сменились плавными переходами к переживаниям осознанным.
Поющий и ликовал, и рыдал. Я почувствовал, что музыка полностью мной овладевает. Голос дрожал и срывался, от невыносимости муки!
В какой-то миг мне показалось, что мой разум перешёл грань обычного восприятия: музыка исходила уже из моего собственного сердца, мне хотелось кричать и плакать вместе с певцом.

Я действительно начал понимать. Никогда раньше я не слушал так.
– Надир, почему люди западной цивилизации не понимают этой музыки?
– Они до неё пока ещё не доросли.


– Ты веришь в Бога?
– Нет: я абсолютно точно знаю, что он есть.
– А, каков он для тебя? Можешь ли ты его описать?
– Бог – это шаг в другое измерение: в макрокосм и микрокосм одновременно. Этого нельзя до конца понять.
Так неодушевлённый предмет не знает ничего о растении. Растение не знает ничего об инстинктах животного. Животное ничего не знает об интеллекте человека. Человек не может постичь, что такое Бог.
Бог — это совершенно непостижимо. Однако, знание о нём – возможно.

Вернувшись, я включил арабский радиоканал. Я боялся, что снова не пойму проигрываемую музыку. Но волшебство продолжалось. Как будто я прошёл сквозь стену. У меня открылся не только новый слух, но и какое-то новое понимание мира.
   

                14

Я снова летел в самолёте. Таможенный контроль ничего не заметил. Но – это был другой полёт. У него не было возвращения.
Салон был комфортным и оснащённым. В спинки кресел вмонтировали небольшие компьютерные экраны.
Я был напряжён. Всё время пытался прикинуть – как всё пройдёт. Больше, чем крушения самолёта, он боялся разочарования. Того самого, о котором ему столько говорили. Но он не верил, что человеческие сердца могли быть настолько пусты и жестоки.
Вспоминались последние сны: печальные астральные встречи, переносящие тебя в другие времена, так же как эта волшебная техника переносит тебя в другие страны. Встречи эти заканчивались расставаниями, переворачивающими своей невозможностью душу.
Я закрыл глаза: вот я снова всех их обнимаю, и произношу им «прощай» – с осознанием какой-то фатальной неизбежности… Точно предчувствуя далёкое, грядущее «здравствуй»…
Мне было совершенно ясно, что я безнадежно отличен от большинства людей: то, что ему казалось знамением, для других было лишь переключением от одной незначащей вещи к другой.

Внезапно мне представилось, что моя теряющая значение жизнь, есть микрокосм жизни следующей. Что детство, зрелость, старость – есть только вступление к жизни в макрокосме. Эти три фазы – всего лишь утро более обширной жизни.
Я не хотел прерывать эту смысловую нить, даже если выяснится, что она – лишь форма мышления, фантазия, понятная только мне.

И тут я вспомнил свою поездку в Италию. Потрясающего дизайна автобус медленно и мягко плыл вдоль потрясающих видов. А пассажиры, точнее их большинство – проводили время между остановками, уставившись в экран телевизора, расположенного недалеко от водителя. Меня удивляло, что люди готовы потреблять любой фон, независимо от его содержания. То, что было «несущественно» для других, для него становилось «знаком».                15

Я сидел напротив Серёги. Мой друг был похож на ангела, но – уставшего, измождённого своим адом. Умные и добрые глаза человека, знающего, что такое приятие…

Несколько месяцев назад он пытался отравиться: смешал букет из нейролептиков с букетом из алкоголя. Его откачали.
– Почему ты это сделал?
– Да как тебе сказать? Мне казалось, что я превращаюсь в робота: я испытывал полное отсутствие чувств. Жизнь опротивела своей однообразностью – плюс неимоверная тоска и понимание, что я уже ничего нового здесь не увижу.
– Да. А ведь иногда подумаешь – так просто и легко умереть от одной тоски.   
До чего же мы все разные… Я знаю, что такое депрессия, потому что входил в это состояние не раз. Поначалу она не осознаётся – нужно суметь её пережить, чтобы приобрести на неё взгляд со стороны. При повторе – она опознаваема: можно фиксировать её приближение и уход.
– Я тебя понимаю, – тут даже вдыхаемый воздух кажется «пресным», а жизнь бессмысленной и механичной. Однако – всеохватывающая паника - страшнее. Вот уж то, чего действительно нужно избегать. В тоске – всё ещё возможно сопротивление.

Какая-то сверхжизненная интуиция подсказывала мне, что умирать нужно только в трезвом и здоровом уме… Можно сказать, что смерть – это отражение жизни. Дать душе спокойно выдохнуть себя из тела…  уйти, улететь в «вышние моря небес» …   

Затем мои мысли перешли на другие воспоминания.
 
Около меня притормозила машина отчима. Мать оттолкнула дверцу и вышла мне навстречу. Я сел на переднее сиденье – через пятнадцать минут я должен был оказаться в психушке. Отчим включил радио, чуть ли не на полную мощность. Вагнер, как всегда, злорадно ликовал. Музыка сковывала мне руки: логика этой музыки была выше и сильнее моего безумия. Хотелось рвануться к рулю и за считанные секунды превратить эту «гармонию» – в кровавую дорожную бойню, которая отправила бы меня в ад, а невинные и священные души моих родителей, в бесконечные равнины рая.

                16
   
Я ехал туда, где хотел умереть. Пусть даже меня зароют там под первым забором или в первом дорожном кювете. Но только – не здесь, где каждый камень дышит смертью.

Я слышал, конечно, что жизнь и время меняют людей, делают их чужими друг для друга, независимо оттого, что их связывало в прошлом.
Но воспоминания и разросшиеся в одиночестве чувства были костяком, смыслом моей жизни. Чтобы умереть, нужно прожить жизнь определённым образом: нужно её изжить, полностью опробовать, устроить её так, чтобы душа была готова к последней печати, к штампу смерти. Чувства сжигали меня изнутри, но я хотел сам погасить свечу смысла.

Всё это мыслилось и мнилось подсознательно: я сам не знал – к чему я иду.
Просто даже самый отчаянный самоубийца перед тем, как шагнуть в пропасть, подходит к её краю и заглядывает на её дно.

И тут вспомнились строки Набокова: «Два, три заката, женское имя…»
Я знал, что, увидев берёзы – заплачу. Это не сентиментальность и не грусть, но – «Тоска по позабытым небесам…» (строка Серёжи).

Мне снилось, что я спускаюсь по самолётному трапу, чувствую свежий ветер и хрупкую наледь под ногами…
      
Вокруг другие запахи. Те самые, что я помнил. Каждый кустик,
пучок травы, лист – весело говорили прямо с душой.
Я распахнул калитку.

Кто-то медленно спускался по лестнице дачного дома. Человек заметил меня и застыл на полпути. Да, это был он. Всё такой же красивый, хотя почему-то вдруг, немного сутулый и без прежней гибкости. Я бы, конечно, его узнал, но черты его лица стали какими-то грубыми.
Я непроизвольно раскинул руки для объятий. Пётр резко отступил на две ступени назад и как-то странно кивнул. Кивок этот смотрелся как приглашение к воздержанности, и как будто говорил: «Не подходи слишком близко и держись на почтительном расстоянии».

– Пётр, здравствуй! – сказал я.
Последовала пауза.
– Что ты здесь делаешь? – тон был серьёзным и угрожающим.
– Я здесь, чтобы увидеть тебя. Почему ты не отвечал на мои письма?
Неужели я так тебе противен?
– Дело не в этом. Просто твоё время истекло. Наше время истекло…
В конце концов – это просто глупо! Я давным-давно уже понял, что «это», – и тут он потеребил кончики пальцев друг о друга, изображая деньги, – важнее, чем все эти письма и бесконечные воспоминания о юношеских привязанностях. И не вздумай искать её. Она будет не в восторге от этой встречи: у неё – семья, дети…
Все мы – по ту сторону перевала. У каждого своя мысль о конце…
Думать о любви – невозможно и непрактично.
– Но разве люди не для того вместе, чтобы…
– Оставь свои красивые фразы для своих идиотских книг.
Проклятая плоть выдаёт порок и слабость за любовь.

* * *
В реальности всё было не так, как в мечтах.
Мечты никак не согласовывались с тем, что я обнаружил.

Я шёл, тяжело дыша, голова была горячей. В голове этой звучала музыка Cradle of Filth. Из глубины подсознания вырывались вопли человека, заживо раздираемого на части. Крик неимоверной боли поднимался со дна ада. Я помнил эту музыку наизусть. Слова звучали на фоне демонического гула. Гула, который тоже был Знаком.
Внезапно, я заметил наличие другого басового звука, который всё нарастал и нарастал, пока тяжело не перекрыл собой предыдущие звуки.

И тут я почувствовал, что земля под моими ногами сотрясается. Вокруг, почему-то, стало очень мало света. Внезапно сделалось совсем темно, как будто кто-то задёрнул занавески в утренней комнате. Рёв доносился сзади. К нему примешивались ритмичный лязг и скрежет.

Я обернулся и понял, что нахожусь внутри тоннеля. Прямо на меня мчалась электричка.

В моём мозгу произошёл выстрел ужаса. Я ринулся к просвету с другой стороны тоннеля. Во всём моём теле гремел страх. Я оценил расстояние, и у меня прибавились силы, мне показалось, что я успеваю выскочить из этой ловушки. В следующую секунду произошло то, на осознание чего не было времени. Потолки на выходе из тоннеля рухнули, преграждая путь остаткам света и наполняя воздух клубами горячего песка и дыма.