Порознь

«Нам кажется, что мы приходим к чему-то новому.
 А на самом деле — всегда возвращаемся»

«Il est revenu»
Joe Dassin

***

Время, которое мы прожили порознь. Как так могло выйти? - в окно летела сентябрьская листва. Люди внизу, там, за окном, были разными: высокие, совсем низенькие, в шарфах и без, девичьи каблуки стучали об асфальт, мужчины приглушенно чеканили шаг серьезных занятых людей. Там, за окном, жизнь одного дня всегда отражает день предыдущий. Мальчик развернул конфету — обертку еще два дня швыряло от дерева к дереву у нас во дворе.

...Невысокий домик из красного кирпича. Два дерева при входе. И с крыши каждую зиму свисают прекраснейшие сосульки. Кажется, только крыша нашего дома способна произволить такие внушительные сосульки! Второй год смотрю на них, но никогда еще не вернулась за блокнотом и карандашом, чтобы их запечатлеть. Если бы они могли читать мои мысли, одна из уже давно непременно упала бы мне на голову, чтобы напомнить о своем существовании.
Благородные! И ведь не падают. Никогда!

Марина сидела в своей комнатушке. Книги перед ней были настроены на рабочий лад, а она - на лирический. Сегодня был вечер воспоминаний.

« - Здравствуй, - первое здравствуй за много лет. «Здравствуй» первой любви, первых надежд, первых нежных порывов.
Стоявший рядом человек улыбался. Если бы к картинке с его симпатичным лицом можно было добавить звуковой ряд — это была бы деревенская гармонь. Хорошая гармонь, гармонь самого талантливого гармониста в деревне.

... Его жизнь была яркой. Интересной, активной — потому что он сам был таким. Талантливый от природы, он хотел что-то сказать миру, а мир, в свою очередь, кажется, не противился этому. Он был социальным до какого-то критического предела — быть с людьми имело для него жизненную необходимость, они как будто «проявляли» его, были как бумага для красок.
Его чувствительность даже порой убивала Марину. Шутка ли, обращать внимание на чье-то мнение? Считаться с ним? Предавать ему значение? Боевая жизненная закалка Марины никак не могла этого понять. А он, в свою очередь, не понимал ее.
Не понимал часто: когда она смеялась и искоса поглядывала на него. Когда она говорила: «Да это не важно», - и как-то грустно уводила взгляд в сторону или в небо. Он многого в ней не понимал — этой ее странной привычки идти всегда вперед, никогда не останавливаясь. Ему иногда казалось, что он не успевает за ней. Она в этот момент больше всего боялась, что, если она остановится, то перестанет быть интересной для него. И при всем этом — они были замечательными друзьями.
Им было не скучно говорить, но еще больше им нравилось молчать.
Они могли долго сидеть на их любимой лужайке и о чем-то сосредоточенно молчать.У каждого в сердце была своя песня, но их ноты удивительным образом сочетались у этих двух людей.

... А потом жизни обоих изменились.

«Расстояния ничего не меняют, ты же знаешь, - он говорил ей на прощание, когда оба знали, что они вряд ли встретятся в ближайший... год? Десяток лет?

... Письма с фронта шли нечасто. Она с замиранием сердца открывала каждую новую весточку, а потом раз за разом перечитывала вечером. Она делала это специально: а вдруг он приснится ей? Все то, о чем он с такой нежностью писал ей на желтых тонких листах?

Марина в эти моменты вспоминала их, юных и семнадцатилетних, тот августовский день, когда она провожала его на вокзале. Он ехал в другой город — исполнять свою мечту. «И какой из тебя моряк! Разве что матроска к лицу, а в остальном...», - она смеялась, прижимаясь на прощание к нему, боясь сказать что-то ненужное, чтобы он смог запомнить этот момент красивым. Если бы знала она, что через год все переменится в их жизни? Знала ли, что поедет практиковать свою медицину на раненых солдатах, в которых так часто будет видеть его - яркого, интересного, открытого миру, но поверженного этим беспощадным палачом войны?

Жизнь испытывала их обоих. Но они не забывали друг о друге — слишком хорошими были друзьями.

... В Ленинграде Марина держалась из последних сил. Через месяц после того, как она стала санитаркой в центральном госпитале, немцы оккупировали город.
Марина видела все. Она уже давно повзрослела, а теперь стала, кажется, на тридцать лет старше. Она видела, как с улиц исчезли сначала кошки и собаки, потом голуби. Она видела, как улицы одна за одной превращались в братские могилы...

Марине перестали приходить письма. Эта маленькая ниточка, связывающая ее с красивым, юным, мирным и полным любви прошлым — теперь, казалось, навсегда оборвалась. Но она все же продолжала перечитывать старые треуголки на ночь — а вдруг он все-таки приснится?

... Ей повезло в зиму. Она была среди тех немногих, которых вывезли — маленькая, почти девчонка на вид, разве что с очень грустными глазами — она покидала осажденный город, и мыслей почти не было в ее голове. Перед глазами стояли увиденные страдания, жестокость и несправедливость, с которой кто-то распорядился ее молодостью так, а не иначе.
За эти два года душа ее превратилась в выжженное поле. Глаза перестали улыбаться солнцу, румянец исчез, а голос стал приглушенней. Впрочем, такими были многие вокруг нее — потерявшие, истерзанные и молящиеся только об одном — о том, чтобы хоть кто-то из родных выжил, о том, чтобы всю эту чудовищную ошибку скорее исправили...

У нее не осталось никого. Отца не стало на фронте. Мама... ей было четырнадцать, когда она ушла. Тогда Марина и решила стать врачом.

... Красный домик, где прошло ее тихое детство, остался невредимым. Он не пустовал все эти года - за ним ухаживали соседи — Марину с папой обожал весь район.
«Что же мне делать в нем одной?» - спрашивала она себя, тяжело вздыхая, гладя на фотографию, сделанную в 30х годах: девчушка с веснушками сидит на плечах у темноволосого мужчины, обнимающего красивую женщину в длинном платье с накидкой на плечах.

***

«Время, которое мы прожили порознь. Как так могло выйти?» - она ответила на его «здравствуй». Первое здравствуй за много лет. И если бы можно было придумать какой-нибудь звуковой ряд к их встрече — это была бы гармонь. Лучшего гармониста деревни.