Рогатка

       Это случилось… Да какая разница, когда это случилось? Пытаясь рассказать о чем-то в подобной мемуарной манере, можно добиться одного – стойкого ощущения приближения старости, хотя это и не так. Сидишь, вроде, помешиваешь кочергой уголья в комельке, видишь разинутые рты окружающих тебя многочисленных внуков и правнуков и скрипишь: «Когда же это?…» Не так давно это случилось. В городе не то, чтобы большом, но и не в полном захолустье. Даже, в каком-то роде, в столице (достаточно живописного региона), хотя и не самой лучшей из стран. Стоял в городе институт. По идее основателей – цитадель культуры, на деле – филиал банно-прачечного комбината, а по скрытой внутренней сути - обитель разбитых сердец и пристань умерших надежд. Ведь именно там, в конце концов, оказывались обиженные и непризнанные гении, не нашедшие повода остаться в столице-с-большой-буквы после позорного провала на первом же туре. Образование во всей стране в те дни еще было бесплатным, а потому располагало к крайней безответственности. Звезды, перед которыми захлопнулись двери «щепки», «щуки» и ГИТИСа, свято верили в ошибочность и неокончательность вердиктов, ставящих под сомнение их великое актерское будущее, а потому возвращались домой и поступали сюда не насовсем, а чтобы не терять «формы» или элементарно откосить на годик от армии.

  Таким вот образом, на одном из первых курсов режиссерского факультета провинциального «кулька» оказалось около тридцати штук пыжащихся от осознания собственной значимости тинэйджеров и один старослужащий, который угодил в армию еще до того, как студентам была дарована вольная, и вернулся доучиваться на первый курс с малолетками. Каждый из них рожден был актером. Маленькая неприятность заключалась в том, что актерского отделения в этом институте не было и не предвиделось, а руководителями сельской самодеятельности улыбалось стать всего двоим из тридцати: старому солдату и безнадежной стипендиатке из далекой калмыцко-казачьей станицы. «Только на один год» - так думали остальные двадцать восемь, даже не подозревая, в какую трясину их затянуло.
       
  Как ни странно, люди, буквально «жившие театром», театралы-практики, отсеялись на первом же сочинении: они-то любили театр, как никто другой, остальному ( синтаксису и пунктуации, к примеру) в их творческой жизни просто не было места. А поступили театралы-любители, которые, как и предвидел Станиславский, больше всего любили себя в искусстве. Театральные тусовщики. Точнее, тусовщицы. И как раз в этом-то заключалась еще одна маленькая неприятность, маленькая, но грозившая срывом всему учебному процессу: группа подобралась практически однородная по гендерному составу. Звездный бабский батальон. Среди которого, по какому-то недоразумению затесалось пятеро неудачников противоположного пола.

  Среди них был, как уже упоминалось, бывший сержант внутренних войск, которого и на гражданке почему-то все знали и звали исключительно по фамилии – Кузин. Личность чрезвычайно брутальная и своеобразно одаренная талантом тюремного шансонье, крайней невосприимчивостью к алкоголю и внешностью физика-ядерщика конца 60-х. Была еще парочка вчерашних десятиклассников с манерами коверных клоунов, безусловно, звезд школьных вечеринок и КВНов. Четвертым был эстет и знаток столичной (с большой буквы) театральной жизни, спустившийся с гор в самом прямом смысле, человек с эпическим именем Саладдин, черкес по национальности, гражданин мира по духу. И последним, во всех отношениях, был Митек. Просто Митенька . Обаяшка, любимец девочек, вечный ребенок, которому так и тянуло подтереть нос и завязать бантики на ботиночках. И абсолютный ноль, еще меньше, просто пустое место на сцене. Как удалось всем им, и Митеньке, в особенности, поступить именно в это заведение, долгое время оставалось загадкой, ибо их истинные таланты были покрыты до поры, до времени тайной.
       
  Однако, на безракьи, как известно, и рыб – рака. Всем пришлось мириться с таким печальным положением, в особенности, преподавателям, для которых каждый показ группы на экзамене превращался в операцию на открытом мозге. Стали очевидными пробелы в драматическом репертуаре, ибо пьес, написанных исключительно для женской труппы, в истории тетра отнюдь не густо. Пока дело ограничивалось монологами, диалогами да отдельными сценами, в ход шло все, начиная с особо любимого завкафедрой Островского, заканчивая Беккетом. Но, когда на горизонте четвертого курса угрожающе замаячил первый полновесный спектакль, контингент не на шутку встревожился: ставить было нечего. Группа к тому времени поредела изрядно. Несколько человек, после регулярных диверсий в московских театральных вузах, действительно не вернулись и были официально беатифицированы. Угроза руководителя курса пополнить оставшимися студентами ряды сотрудников трамвайных депо постепенно воплощалась в жизнь.
 
  Репрессии, к счастью, не коснулись мужской половины группы, которая, действительно, превратилась из одной шестой в почти половину. Все эти годы приоритетным направлением в профессиональном обучении, благодаря тайным личным пристрастиям, Мастер считал постановку сказок, проще говоря, новогодние шабашки, к которым, под предлогом учебного процесса, привлекалась практически вся группа. В них, и только в них перед каждым открывалась бездна возможностей. Девочки играли всех и сразу, раскрывая все новые и новые грани таланта: гномов и поросят, разбойников, кикимор и снегурочек. Даже Митенька, которого никто не хотел брать в свои курсовые работы, стабильно закрепил за собой амплуа зайчика, благодаря детсадовским утренникам. Так и остался бы он в памяти сокурсников мальчиком-зайчиком, и даже не вылетел бы по причине профнепригодности после третьего курса только из-за этой исключительной зайцепригодности, если бы не случилось невероятное – Митя научился играть.
       
  Кто был повинен в превращении гадкого утенка в лебедя, точнее, грызуна в примата, уже никто не вспомнит, как и ту авторскую работу, благодаря которой Митек впервые засветился. Уже не столь важно, что произошло, куда важнее оказалось то, что Митек из аутсайдеров превратился в звезду группы, да что там, всего факультета. Он играл везде, в каждом отрывке, в каждой сцене, каждый экзамен превращался в Митин бенефис, когда аплодировали даже преподаватели. Его взяли в учебный театр, где он составил приличную конкуренцию старшекурсникам - корифеям сцены. Исчезла древесность, он стал гибким, органичным, преобразилась его мимика, говорил каждый жест. Невысокий, хорошо сложенный сероглазый блондин был типичным героем-любовником, но ему по плечу стали и поистине трагические характеры. Поэтому, не случилось ничего непредсказуемого, когда он оказался в одной из главных ролей в Катькином курсовом спектакле. Как прежде оказался и в ее постели.
       
  Чтобы получить разрешение на постановку этой пьесы, Катьке пришлось выдержать определенное давление. Она размечталась поставить «Рогатку» Коляды. Кто ее знает, зачем. Пьесу нашла почти случайно, листая журнал «Современная драматургия». Ее можно было обвинить в конъюнктурности и попытке плагиата, если бы Виктюк поставил свою собственную «Рогатку» годом раньше, и у Катьки была бы возможность съездить ради этого зрелища в Москву. А так, плагиатором предстояло стать именно Роману Григорьевичу, как она после любила говорить. Но, даже без использования сослагательного наклонения, руководители курса нашли ее выбор слишком претенциозным. Второй режиссер курса, помощница Мастера, преклонных лет дама, возмущалась, что при явном актерском дефиците Катька зачем-то выбрала пьесу, где практически нет ни одной женской роли (не считая эпизода). Сам Мастер, ярый сторонник гетеросексуальной любви, недоумевал, чем могут привлечь юную девушку взаимоотношения двух мужиков-уродов, один из которых полубомж-инвалид, другой – сексуально озабоченный, неуверенный в себе подросток.

  Ну, что ей оставалось? Только врать, что ее спектакль – не об однополой любви, а о Любви в высшем понимании, когда исчезают разделения по возрастным, социальным, половым признакам. О том, что любовь – единственный путь избавления тонкой души от тюремных стен уродливой плоти. О том, что любовь непобедима даже смертью. Хотя, может, она и не врала. «Любят - это когда взгляд ловят его, - декламировала Катька цитаты из помятой экспликации, - когда после того человека яблоко есть боятся, краснеют, стесняются ... Любят - не так. Не в постели любят, не под одеялом!» В общем, поклявшись, что никаких откровенных эротических сцен в спектакле не появится, разрешение она получила. До первого просмотра.
       
  Из той биомассы, что оставалась кроме Мити (он должен был играть мальчика Антона), необходимо было еще выудить второго актера на роль безногого Ильи. Бомжа должен играть бомж, а в группе он один, – решила Катька. Об этом решении Кузин узнал в коридоре общаги, подпирая дверь своей комнаты, пьяно щурясь сквозь линзы и почесывая безволосую грудь под застиранной тельняшкой. Не вдаваясь в подробности, он согласился, ведь количество сыгранных ролей в чужих работах влияло на оценку по актерскому мастерству. Но с первой же читки Кузин ушел навсегда, злобно хлопнув дверью: «Я – педика? Да пошли вы все нах…Развели голубятню!» Над спектаклем нависла угроза провала. Вряд ли какая звезда из учебного театра или младшего курса снизошла бы до участия в чужом экзамене. Катька тихо паниковала.
       
  Кроме двух безбашенных аниматоров и иуды Кузина оставался один Саладдин. Славик, как он сам себя называл, пытаясь оторваться от спутанных под толщей кавказских кряжей многовековых родовых корней. Странной фактурой он обладал: тощий, длинный, какой-то ужеподобный. Уж с лысеющей головой дромадера и глазами загнанной лани, он был старше всех в группе, но возраст свой скрывал. И движения у него были слишком ломанными, и манерой говорить он обладал, что называется, вкрадчивой, пусть и без акцента. Не смотря на то, что об актерах он мог говорить часами, в мельчайших деталях описывая стиль игры, выдавая факты биографии и личных пристрастий, собственно, актер из него был слабый. Единственным достоинством Славика была феноменальная память: он запоминал текст буквально с первых читок. Напросился он сам. Нет, он просто ходил следом и умолял Катьку взять его, как только услышал, что именно она собирается ставить. Он, как ни странно, знал все диалоги и говорил, что каждый день тренируется ползать со связанными ногами,обещал достать настоящую инвалидную коляску и, пользуясь знакомством, сделать в одном из местных театров профессиональную фонограмму для ее спектакля. Так, помимо Катькиной воли, вопрос со вторым актером решился сам собой.
 
  Спектакль, так как он был камерным, показывался в крохотном учебном зале кафедры режиссуры. Слухи о скандальной «Рогатке» разошлись по всему институту. Зрителей в день сдачи набилось под самый потолок: импровизированный амфитеатр угрожающе нависал над сидящей впереди экзаменационной комиссией. Катька, бледная, с ввалившимися глазами после генеральной ночной репетиции, сидела рядом со звукооператором и световой пушкой. В успех она не верила. На репетициях Славик терялся рядом с Митенькой. Тонкий психологизм последнего так оттенял скованность и напряженность первого, что дуэт просто разваливался. Монологи Славик читал пронзительно, но стоило войти Мите, он превращался в тряпичную марионетку, которую так и хотелось сдернуть с нитки длинной и, засыпав нафталином … Говорил он громко, борясь с этой своей вкрадчивостью голоса, а грубости, присущей персонажу, не получалось. Он то срывался на визг, то манерно вился и ворковал, доводя Катьку до истерики. Хуже всего обстояло дело с предпоследней сценой, когда Антон и Илья выясняют отношения, ссорятся и навсегда расстаются. В кульминационный момент Митек должен был схватить Славика, приподнять, тряхнуть и снова бросить в инвалидное кресло, так, чтобы оно проехало по всей сцене и ударилось в противоположную стену. Но, всякий раз, натыкаясь в этот момент на умиленный влажный взгляд Саладдина, Митя начинал откровенно ржать.
- Слав, там написано «злые глаза». Сделай глаза, бля! Что ты как собака побитая!

 Саладдин смущался еще больше и чуть не плакал. Решили, что в этот момент Митя должен оставаться на другом краю сцены и даже не смотреть в его сторону, от греха подальше. Но, то ли груз ответственности перевесил, то ли вчерашняя репетиция поставила все на свои места, Славик, казалось, одумался. С ним явно что-то произошло. Он пришел на экзамен в собственном гриме, сделанном настолько искусно, что лицо его превратилось в опухшую рожу хронического алкоголика. Изменились движения, он даже, как будто стал ниже ростом, его словно переломали и собрали снова. Инвалид, как ни крути. Митя же, напротив, был слишком сдержан и суховат.
       
  Близился тот самый кульминационный момент. Зал смотрел, затаив дыхание.
- Я хочу стереть то, что было у меня с тобой! – шипел Митенька. - Мне противно подумать, что руки мои, которыми ... которыми я тебя трогал, будут ее трогать, мать моих детей! Понял?!!!
  Неожиданно, вместо того чтобы отвернуться, нервно вытирая о брюки ладони, якобы вспотевшие, и продолжать диалог, Митя рванулся в сторону Славика:
 - Детей своих буду гладить, целовать губами, которыми ...- его лицо побелело и исказилось злой гримасой. - Мерзко как, мерзко, гнусно, гнусно, гнусно!!!
Неожиданный удар выбросил Славика из кресла. Он ударился о стену ( благо, фанерную), попытался встать на импровизированные культи согнутых и продетых в зашитые штанины ног, но удар в живот снова сбил его. Славик не закрывался от ударов, и Митю, казалось, это взбесило окончательно. Стояла гробовая тишина, никто не понимал, что происходит, и потому, ничего не предпринимали. Кто знает этих звезд? Митенька был способен и на более эффектные сценические трюки. Катька онемела от ужаса и не могла раскрыть рта, чтобы остановить это откровенное избиение на сцене. Наконец, Славик поднял лицо, с усилием улыбнулся окровавленными губами и произнес очередную реплику так, что и у зала кровь застыла в жилах:
- Значит…ты не наврал?
       
  Эта кровь была не последней. Митя убежал по коридору, пытаясь закурить трясущимися руками. Оставшись один в круге света, Славик надрывно прочитал заключительный монолог и выполз за правую кулису. По сюжету, Илья должен был разбить стекло и выброситься с балкона. И стекло разбилось. Окно в правом «кармане» сцены было настоящее, хоть и зарешеченное. Славик подтянулся и ударил ладонью в самый его центр. Посыпались осколки. Зал ахнул. Все поняли, что спецэффекты закончились. Как и спектакль.
       
  Не смотря на смазанный конец, «Рогатку» у Катьки приняли. Но обсуждать не стали. «Я же говорил, что добром это не кончится!» - повторял Мастер. Никто так и не понял, была ли такая концовка случайностью, нечаянно ли порезал себе руки Саладдин или такова была задумка изувера-режиссера. Боялись понять. Стекло вставили, раны залечили и разъехались на заслуженные каникулы. Осенью Славик в институт не вернулся. Ходили слухи, что после летней практики на поездах, он решил остаться проводником. Ездил экспрессом на Москву, а свободными вечерами, в пересменку, ходил там по давно знакомым ему театрам. Митенька собрался, было, жениться. Не на Катьке, с которой остались просто друзьями, а на миниатюрной страшненькой второкурснице, похожей на Джульетту Мазину. Женитьба сорвалась по неизвестной причине. И только перед самым дипломом, год спустя после злополучного Катькиного спектакля, напившись с ней однажды в общаге, под утро он рассказал, что произошло тогда на самом деле.
       
  Славик не случайно выклянчивал у нее роль, как будто от нее зависела вся его дальнейшая жизнь. «Это обо мне, » - обронил он как-то после репетиции, сидя за сценой и попивая пиво с Митенькой из одной бутылки. Вся эта его напряженность, тоскливые взгляды, смущение – он, по-видимому, сам не ожидал, что эта роль дастся ему с таким трудом. Черту подвела генеральная репетиция. Когда они возвращались почти под утро в общагу, чтобы пару часов поспать перед экзаменом, Славик признался Мите, что посвящает эту роль ему одному. Что он, совсем как его герой, безнадежно влюблен в него с самого первого курса, что он скрывал свои чувства все эти годы и что больше не в силах держать их в себе. То, что Катька выбрала именно эту пьесу и именно Митеньку на главную роль в ней, Саладдин расценил, как шанс, предоставленный судьбой. Он должен был сыграть Илью. Должен был сыграть себя, признаться в любви своему Антону прямо на сцене, на виду у всего курса, всего мира. Что там еще произошло той ночью, даже пьяный в дым Митя до конца не договаривал. Сказал только, что после этой встречи Саладдин пришел на экзамен в гриме, под толстым слоем которого крылись настоящие кровоподтеки и ссадины, а под одеждой пара сломанных ребер. Катька плакала, когда Митек рассказывал о том, что он чувствовал утром, выйдя на сцену и снова увидев этот полный обожания олений взгляд. Она на миг представила, что чувствовал Славик. Но самым неожиданным было то, что плакал Митя. Плакал искренне,устало и обреченно, забыв об актерском мастерстве и окончательно протрезвев.