Мутантка Верочка и другие

Но еще до того кое-что изменилось в Дурацкой стране. Периодически по телевизору выступал Главный Шут. Он рассуждал о гласности и перестройке. Чудило имел способность говорить практически бесконечно, потому что повторял одни и те же слова, которыми были… только «гласность» и «перестройка». К тому же, он не мог даже толком по-русски, согласно литературной норме, произнести свое любимое слово. Он говорил не «гласность», но «хластность»… Он говорил не «государство», но «хосударство», и это при том, что сам был на самом верху. Он, например, произносил фамилию Горбачев, как «хорбачоу»… ну, и так далее. Были извращения и почище. Иностранцам он казался интеллигентным в виду того, что:

       1). лыс
       2). иногда надевал очки
       3). изображал умный вид


       Для своих же он был чем-то вроде пустого места. И поэтому я здесь вовсе не хочу говорить о понятиях низких и примитивных: о его пресловутой «хласности» и не менее неприятной и набившей оскомину шутовской «перестройке», но все равно видно придется – даже уже пришлось – потому что именно в этом смысле определенные секс-конекции были, а если точнее, то комуняки тогда, под давлением обстоятельств, дали, наконец, разрешение на создание кооперативных издательств. Еще никто толком не понимал как и что, и, может быть, то изощрялись в виду непонятного будущего страны какие-то очередные кремлевские функционеры (несть им числа), которые сделали ход для самих же себя, для своих же родственников и сынков, чтобы те, может быть, в будущем начали зарабатывать на литературе и псевдолитературе, но, тем не менее, с моей точки зрения прогресс наблюдался великий, ведь это значило, что теперь, если и я, к примеру, займу, или поднакоплю, или где украду деньжат, да получу разрешение, то смогу издавать, что захочу… И я тут же отправился на автобусе в Пярну, портовый городишко, где жил и работал на своей даче Давид Самойлов, настоящий серьезный московский поэт. «Уж он-то наверняка хоть что-нибудь знает», - резонно предполагал я.

       Его дача являлась русской литературной базой в Эстонии, своеобразной резидентурой. Сам резидент был зело популярен. Настолько, что каждый, кто хоть что-нибудь значил, стремился побывать у него, чтобы пообщаться с ним. Со всей необъятной страны ему присылали стишата на отзыв. Соискателей было видимо-невидимо, и однажды в кабинете обломилась полка, куда складывались письма и бандероли. Для этих он был похож на Державина, которого будто бы просили «лиру передать», а тот все «воровато, руки прятал в рукава халата – только лиру не передавал» (Д.Самойлов).

       - С тобой, - говорил он мне, - довольно интересно сидеть и пить коньяк, но, между нами говоря, если не секрет, сколько ты получаешь?
       - В месяц?
       - Да, в месяц?
       - Сто рублей, - ответствовал я, не задумываясь нисколько, и отпивая из рюмки отличный армянский коньяк.
       - Значит… - подсчитывал Самойлов, - так… сто разделить на… это бутылок шесть такого вот коньяку.
       - А ваша? – спрашивал я.
       - Ты имеешь в виду зарплату?
       - Моя… - немного подумав, ответил Самойлов, - примерно рублей тысяча… Или поболе.
       - В месяц? – удивился я.
       - В месяц, - уверенно сказал Самойлов.

       - С тобой интересно, - продолжал он, - потому что ты и там бывал, и там… И в Сибири ты искал золото, ходил по горам, по долам… И в Крыму ты работал официантом… И во Пскове был инженером… И в Курске в театре… И в газете… И на каком-то аэродроме… А сейчас где?

       - На «Таллинфильме», подношу булки в буфет…

       - Значит, потом в биографии напишут: работал в Таллине грузчиком… И заодно ты все время попадаешь в какие-то странные ситуации… Вообще, писатель должен знать жизнь, - важно подытожил Давид Самойлов, и выпил.

       - И еще нам всегда очень приятно… - говорила его жена, Галина Ивановна, крупная женщина большой силы. И я, вздрагивая от ее голоса, вспоминал картину Анри Руссо, на которой вместо Давида Самойловича другой поэт – Гийом Апполинер, тоже ветеран страшной войны, только первой, а не второй; а вместо Галины Ивановны – упитанная Мари Лорансен, на фоне моих любимых вечнозеленых листьев; эта вещь называется «Муза, вдохновляющая поэта»… И вот она объясняет, почему я для них приятен:

       - … нам с Дэзиком всегда нравится, что вы являетесь к нам именно с коньяком, и с коньяком хорошим, как раз таким, который мы любим, и вы ничего не просите для себя, - она залпом выпила, и широко улыбнулась немалыми своими губами, - а то тут один все ходит и ходит сюда с двумя бутылками пива и просит рекомендацию. Куда бы вы думали? – В Союз Писателей!.. И я уверена, что он прекрасно знает, что Давид Самойлович не пьет пиво!.. Да-да, Дэзи, я больше, чем уверена! – это уже обращаясь к мужу. – Ладно, я на кухню, приготовлю что-нибудь закусить.

       - Ну, и как? – спросил я. – Вы дадите ему рекомендацию?

       - Да что там «дадите», - отвечал Самойлов, затягиваясь сигаретой, - я ему уже дал. Да черт с ним!.. А то пьет тут свое пиво, и сидит, будто аршин проглотил… И нигде-то он не бывал, и ничего-то знать он не знает. Каким-то образом тиснул книжонку… А мне и на письма отвечать надо , ты же видел – полка обрушилась. И предисловие к стихам Высоцкого попросили в журнал, и перевод из Вийона надо закончить… … А то еще как-то было! – и рассмеялся. – Один такой же деятель взял меня в оборот… И возит, и возит меня по всей Москве, за свой счет везде угощает, распинается , как он стихи мои любит и уважает… Ну, что ж, думаю, если моя поэзия так человеку понравилась, если его так забрало, то не зазорно и выпить… А потом бац! Прямо в ресторане листы на стол – нужна рекомендация… даже текст он составил, дело за подписью…

       - И вы рекомендацию дали?

       - Да я сначала давать не хотел. Я был моложе, принципиальнее, тверже… Но он что-то стал плакаться, мол, жена, «стерва», заела, а потом еще и любовницы, а их у него оказалось штук пять, одна другой лучше, он фотографии показывал… Короче, задел еще одно мое слабое место, да и выпито-съедено было изрядно…

       - А у вас богатый опыт любви?

       Давид Самойлович чуть не подпрыгнул. Все еще жесткие и довольно густые усы его затопорщились. Гигантские глаза за мощными стеклами, как рыбы задвигались (один глаз его был с бельмом). Он подбоченился:

       - Да знаешь ли ты, мой молодой друг, что я убил на женщин пятнадцать лет! Конечно, я их всю свою жизнь любил и люблю, но я этим хочу сказать, что был у меня период, когда я только ими и занимался. Только, и исключительно ими - пятнадцать лет!.. Ты можешь себе представить, сколько поэм, сколько стихов я мог бы вместо того написать? Но я убил их на женщин, и ничуть не жалею!.. Я имел их так много и разных: от простой уборщицы, или, скажем, посудомойки, до дочки Генералиссимуса!..

       - Вы действительно знали дочку Сталина?

       - Конечно… Галя! – он крикнул в сторону кухни. – Где письма Алилуевой?! Зайди в кабинет, найди их там, неси сюда, будем читать!.. Да, - уже обращаясь ко мне, - между прочим, у тебя есть машина?

       - Нет, – отвечал я, – откуда?

       - А у меня их было три… Ну, не одновременно, конечно… Последняя была «Волга»… Сейчас я машину продал, потому что не могу водить – зрение. Оно у меня такое, что если снять очки, то бутылку я, пожалуй, еще увижу, а рюмку уже нет… Без машины очень тяжело в Москве. Даже невозможно. Например, все свидания я назначал в пригородных ресторанах, скажем, в Архангельском… В центре, где-нибудь в «Праге», в «Арарате» или в «Пекине» можно было нарваться на мою первую жену… Ты знаешь, она просто выгнала меня… Просто взяла и выгнала… К тому же, я тогда совсем не печатался и практически не зарабатывал… Я же очень поздно начал. Когда мне было за сорок… А машина… это мамины были деньги… А ты? Ты говорил, что тоже развелся?..

       - Да он уже года два в перманентном разводе, - вошла Галина Ивановна. – Ну, что, есть вчерашние пироги, есть каша гречневая, курица, разная рыба…

       Конечно, мы нашли возможность поговорить и о деле, то есть о том, зачем, собственно, я к ним приехал, хоть это и позабылось несколько и ушло как бы на второй план после коньяка и приятного разговора… Я, помнится, так и выложил без перехода: «Есть, Давид Самойлович, очень важное сообщение»… Он выслушал, улыбнулся, потушил сигарету, сказал: «Нет, все, курить сегодня я больше не буду»…

       Оказалось, что он не только все знал, но даже больше того: со своими друзьями ( Кавериным, Быковым, Окуджавой ) они уже основали новое издательство, которое получило название от последней Самойловской книги «Весть»…

       Он встал, обернулся к стоявшему сзади буфету, порылся в одном из ящиков, и сказал:
       - Возьми, вот здесь копии всех наших бумаг, не нужно будет ничего придумывать, искать нужные формы и формулировки, платить юристам, специалистам. Я тебе их дарю… И если ты организуешь подобное в Таллине, то я отдам тебе также свою детскую книгу, и никакие гонорары мне не нужны… Но теперь, как я понимаю, ты должен найти деньги и компаньонов…

       
       * * *

Снова был у Самойлова. Я не купил коньяк в Таллине, полагая, что это возможно будет сделать и в Пярну (зачем зря тащиться с бутылками?). Но там коньяка в магазинах не оказалось. Никакого. И я решил купить шампанского. Но еще в очереди, в виду вожделенных бутылок, я стал сомневаться. Обширный опыт показывал, что шампанское пьется быстро, а я так и вовсе глотаю его мгновенно – оно для меня все равно, что сок или даже вода в летний зной. Поэтому я купил еще сухого вина и еще бутылку очень крепкого, сорок пять градусов, и тягучего, отнимающего способность шевелить ногами и языком, эстонского ликера «Старый Таллин», запечатанного в керамическую бутылку, исполненную в виде средневековой башни.

       - А, здравствуй-здравствуй! – сказала его жена, Галина Ивановна, – я заметил, что она уже была немного навеселе – красноватые щеки и растянутые и более глубокие мелодические интонации, - но только, Юра, ради Бога, подождите доставать, что вы там привезли…

       - Да, что я там привез… Так, какую-то чепуху.

       - Нет-нет, и еще раз нет… Мы с Дэзиком не пьем.

       - Как, совсем?.. – это было удивительно еще и потому, что не далее, как в предыдущую нашу встречу, всего недели две назад, Давид Самойлович рассуждал о том, что если мужчина не курит, не пьет, и равнодушен к прелестям и достоинствам женщин – он или серьезно болен, или у него нехорошее на уме. От такого лучше держаться подальше. Может быть, он кого-то цитировал, да он наверняка цитировал и я даже знаю, кого он цитировал, но смысл не в этом, а в том, что кто не пьет – тот дурак…

       - Да, мы не пьем совсем, - сказала Галина Ивановна, и добавила, - то есть в данный момент… Потому что мы уже приняли и думаем, что нам сейчас пока хватит. Через два часа у Дэзика выступление. Каждый год город резервирует для него зал – это уже стало традицией. Мы просто обязаны относиться серьезно… Многие специально едут издалека…

       - Извините, а мне тоже можно?

       - Он еще спрашивает!.. – вынырнул из своего кабинета в коридор Давид Самойлович. Герой дня был в белой рубашке, в наглаженных костюмных брюках и пиджаке. Оставалось только бабочку повязать… - Конечно! Я тебя приглашаю. Мы вместе поедем. Они же за мной присылают машину… Мы тут с Галей и с детьми, с Павлом и с Пашкой, читали твою армейскую повесть… По-моему, это серьезно. Но мы об этом с тобой еще поговорим… Вообще, оставайся у нас и живи тут на даче, сколько захочешь… Я, как ты знаешь, сам воевал, и прекрасно помню еще ту, боевую, советскую армию... И вот,к своему удивлению, я усмотрел у тебя, в твоих рассказах те же тенденции… Между прочим, у нас, даже во время войны, казалось бы, перед лицом-то смерти, что уж делить, но и тогда молодых солдат, например, унижали вовсю…

       - Давид Самойлович, а Галина Ивановна сказала, что вы не пьете совсем.

       - Да-да. Надо быть, знаешь ли, в форме. Да и платят они мне столько, что потом до конца года можно всей семьей преспокойно жить. И это всего за два концерта. Вчера уже был один. Полный аншлаг.

       - И заметьте еще, что Дэзи просто любит общаться с людьми! – крикнула Галина Ивановна из кухни.

       - Но у меня ничего такого нет, - сказал я, - так, шампанское…

       - Галя, у него шампанское! Почему бы нам не выпить немного шампанского?! – крикнул Давид Самойлович в сторону кухни…

       - За твое здоровье, - сказал он мне. – Тут недавно был Ф. И.… Вы с ним разминулись тогда чуть ли не в тот же день… Он тоже читал твою повесть и, между прочим, оставил тебе письмо. Я думаю, что он бы не стал писать просто так, он не такой человек… Вообще, тебе надо бы собрать свою книжку, а я напишу предисловие…

       - Да ладно, Давид Самойлович. Конечно, я мечтаю о книге, но я приезжаю к вам не за этим. Сначала, может быть, ездил к вам и за этим, но теперь как-то забыл, что ли…

       - Ну, хорошо, не хочешь книгу, тогда я приму тебя в свое тайное общество под названием ЖЕПНОБ – желающих получить Нобелевскую премию. По-моему, это значительно интереснее, чем какая-то там книжонка. Тем более, что первая проходит почти всегда незаметно.

       - Я тоже об этом думал. А за предложение вступить в ваше общество – отдельное Вам спасибо.

       Через несколько минут шампанское кончилось.
       - Оно было вкусное, - сказала Галина Ивановна, грустно заглядывая в пустой бокал.
       - Для меня всегда удивительно, почему такие большие бутылки так быстро кончаются, - сказал я, - стенки, наверное, толстые?..

       Рамы были открыты настежь. Пиликали птички. Свежие листья сирени, чистый асфальт улицы Тооминга, окна в бюргерском доме напротив (копии дома Самойлова) временами лучились на солнце…

       - Между прочим, - заметил я в задумчивой тишине, - я купил еще бутылку «Старого Таллина» и сухое вино.
       - Да ты купил целый магазин! – воскликнул Самойлов.
       - И все потому, что не нашел коньяку…
       - Понятно, - сказала Галина Ивановна, - они своей неумной политикой добьются того, что скоро все развалится и исчезнет. Но ликер пить мы не будем, ни в коем случае. Категорически! От него мозги свалятся набекрень.
       - Но сухое вино, пожалуй, не повредит, - сказал Самойлов…
       - Тебе виднее, - сказала Галина Ивановна, - тебе выступать…

       - Открывайте! - скомандовал он. – Галя, принеси ему штопор!.. Когда я был помоложе, где мы только не выступали. И в состоянии разном… Ездили обычно бригадой. Какие-то областные центры, районные города… То поездами, то электричками, то пароходами… например, в Кострому или, например, в Горький… Однажды целый день возвращались до Москвы на разных «Аннушках», то на одном, то на другом, знаешь, это такие бипланы… Помнится, без конца все садились и снова взлетали в каких-то глухих деревнях… Бабы с мешками, в мешках поросята – то хрюкают, то визжат, бабы лузгают семечки, и такой вид у них, будто не в самолете, а на телеге катятся по большаку. Да и самолет тот, и в самом деле, дрожал, как телега, и все нырял - попадал в воздушные ямы… Можно себе представить, каково нам было с похмелья...

       - А вот тут недавно еще, этой зимой… Выступал в ЦДЛ (Центральный дом литераторов, г. Москва – прим. авт.)… Я, как обычно, на сцене, у микрофона, а ее брат, - он указал на Галину Ивановну, - он, кстати, скоро подъедет, я тебя с ним познакомлю… Ее брат стоит за кулисами с бутылкой коньяку наготове. По первой мы еще до выступления выпили… Я говорю с публикой, читаю стихи, а сам все время думаю, что он же стоит там с бутылкой, и ждет. Оглядываюсь, а он мне показывает – рюмка уже налита… Тогда я ухожу за кулисы, опустошаю, и... обратно иду. Через минут десять чувствую – надо выпить еще… Как можно солиднее кашлянул, и отошел. Там, за кулисами, рюмочку наклонил, и назад. К микрофону. А потом, после четвертой, меня посещает светлая мысль: что это я все хожу туда-сюда? Я здесь, а коньяк мой там… Ушел за кулисы, и уже больше не возвращался…

       - А люди?

       - А они посидели-посидели, да и разошлись… - улыбнулся Давид Самойлович. – Они рассуждали так (это потом мне рассказали уже): «Что-то со здоровьем у Самойлова видно случилось. Во время выступления он несколько раз уходил лекарство принять, а потом ему и вовсе сделалось плохо, и он уехал»…

       - Я вот что придумала, - сказала Галина Ивановна, - приготовлю-ка я всем нам кофе.

       - Это будет очень кстати, - заметил Самойлов, - потому что ликер без кофе пить невозможно…

       Короче, когда черная «Волга», высланная за ним, остановилась напротив дома, мы допивали бутылку в виде средневековой башни приторно-сладкого, густого и жутко крепкого зелья, от которого заплетаются ноги, наблюдаются провалы памяти, и не слушается язык…

       Потом оказались под тенистыми вековыми деревьями, на какой-то центральной аллее, у того места, где был снят зал и где толпился народ, и где было много умненьких чернооких густоволосых стройных девчонок, и почти все они кинулись к нам:

       - Давид Самойлович, у нас нет билетов, уже все распроданы, а мы так хотим попасть… Ну, пожалуйста!

       - Вот, если мой молодой друг вас возьмет, то никаких проблем…

       Три или четыре девчонки ухватились за мою левую, человек пять, или больше, взялись за правую руку, несколько уцепились за пояс сзади, и такой птицей-тройкой мы въехали на поэтический вечер.

       Там были ложи, бархатные портьеры, там были амуры, львиные морды, огни свечей, там были античные ягодицы и сосцы, а в вышине, на расписном широчайшем, как небо, плафоне, развевались флаги союзных республик, и там же парили ангелы в белой парадной форме военно-морских сил и в синей военно-воздушной. И там, над сценой, округлые буквы: горели, наезжали одна на другую, и нужно было сильно фокусировать зрение, чтобы их прочитать: «ТЕАТЕАТРТЕАТРЖЕПНОБЖОПЖЕПНОБ»…


       Хотя очень возможно я что-то и перепутал, и, быть может, то наслоилось несколько позже (особенно, что касается ягодиц и сосцов), и ничего такого не было вовсе, и наблюдалось лишь в моей забубенной хмельной голове, может быть, даже я там слегка прикорнул?..

       На другой день вышла статья в местной газете. Газету с гордостью, чуть не в припрыжку, притащил и вручил сам местный фотограф. Событию был посвящен разворот, было много стихов, и были фото. На одном мы с Галиной Ивановной на первом ряду, я сижу с запрокинутой головой. Кто-то из новых дачных гостей на это заметил: «Вид, прямо скажем, пронзительно поэтический»…

       Самойлов иногда забывал отдельные стихи, однако его жена всегда приходила ему на помощь. Она знала все тексты его наизусть, и временами это выглядело даже так: она, как муза, шептала:

       - Поэзия должна быть странной…
       И Давид Самойлович звонко и радостно сообщал:
       - Поэзия должна быть стран-ной!
       Галина Ивановна зловеще шипела:
       - Шальной, бессмысленной, туманной…
       И поэт, заливаясь детским румянцем и глядя в высокие дали, вещал:
       - Шальной, бессмысленной, туман-ной…
       Галина Ивановна, раздувая шею, хрипела:
       - И вместе ясной, как стекло /И всем понятной, как тепло…
       Давид Самойлович повторял, а потом его уже, видимо, само стихотворение спокойно несло по течению:
       - Как ключевая влага – чистой /И, словно дерево, ветвистой. /На все похожей, всем сродни. /И краткой, словно наши дни.

       И так он выступал, потом остроумно отвечал на вопросы, в чем, безусловно, сказался немалый опыт его выступлений, а в заключение, на ура, прочитал следующее:

       - В этот час гений садится писать стихи/ В этот час сто талантов садятся писать стихи./ В этот час тыща профессионалов садятся писать стихи./ В этот час сто тыщ графоманов садятся писать стихи./ В этот час миллион одиноких девиц садятся писать стихи./ В этот час десять миллионов влюбленных юнцов садятся писать стихи./ В результате этого грандиозного мероприятия/ Рождается одно стихотворение./ Или гений, зачеркнув написанное./ Отправляется в гости.

       И сказав это, он попрощался и, на ходу раздавая автографы, направился к выходу. Такова была общая нехитрая, но вполне достойная композиция.

       Самойлов отъехал на черной «Волге», как на катафалке, потому что был весь в цветах и не мог шевелиться, чтобы их не помять… У меня тоже в руках оказались, подаренные ему же, какие-то георгины. К тому же, они были в горшках.

       С большим трудом я втиснулся в нанятое Галиной Ивановной такси, в котором уже сидели «их общие знакомые» с бутылками коньяка. Предполагалось большое застолье. В салоне такси сидела, в частности, некая мама, сама еще ничего себе, с дочкой Верочкой, чувственной развитой девочкой, настоящей нимфеткой… … Ее бедро упиралось мне в ногу, а мои цветы щекотали ей нос. Я ей вручил горшок – стало не только удобнее, но тем самым неожиданно мы отделились цветами от всех. Потом я довольно бесцеремонно ее развернул… И она, надо сказать, с большой готовностью села ко мне полубоком. Я сделал почти тоже самое, и теперь уже я упирался в нее. Она, как лошадка, искоса поглядывала на меня и очень осознанно придвигалась и прижималась своим маленьким трепетным задом, и закрывала глаза, когда касание было наиболее полным, живым и горячим…

       На ужине, среди набившихся в гости и приглашенных, привлекала внимание невообразимо умная, говорившая низким прокуренным очень уверенным голосом, критикесса по фамилии Мымзер. Были еще какие-то мымры, какие-то, видимо, жены известных мужей. Зашли и ушли сценарист К., писатель С. и актер Г., отдыхавшие где-то неподалеку. Был кто-то из соискателей рекомендаций. Был известный политический деятель Владимир Петрович Л., который счел обязательным, на всякий случай, застраховаться от возможных будущих кривотолков, ведь по всей стране шла борьба за трезвость, бесполезная, как и любая б о р ь б а в России (за мир, за чистоту, за лучшую жизнь), а тут, у Самойлова, можно сказать был в разгаре пьяный разгул… и вместе с тем Владимир Петрович хотел казаться откровенным и прогрессивным, да и хотелось выпить, в конце концов, поэтому прежде, чем поднять и опростать свою рюмку, он высказался в том смысле, что такая политика запрещений возможно и преждевременна, и недостаточно обоснованна, но она ни в коем случае не распространяется на хороший и дорогой алкоголь, «который мы как раз и пьем в данный момент»…

       Напротив меня восседала очень прямо та самая Верочка. Она держалась независимо и спокойно, и, как большая, участвовала в разговоре. Самойлов спросил, откуда она и что ее привело на курорт? Она сказала, что они знакомые Мымзер, потому что папа ее киношный критик, только они живут не в Москве, как Мымзер, а на Украине, в городе Киеве, и сюда они ездят, чтобы подлечиться, потому что папа боится, что на нее повлияла радиация от Чернобыльской катастрофы. И у нее действительно чуть не развилось тогда белокровие, но сейчас уже значительно лучше… («Да она мутантка – вот что!», - подумал я)

       - Ваша дочь очень красивая, - сказал Самойлов.

       - Она знает, – отвечала маман, - на нее уже обращают внимание взрослые дяди.

       - Да, это правда, - сказала девочка, - один папин знакомый даже подарил мне «Лолиту» Набокова. «Это, - говорил он, - чтобы ты подготовилась», то есть, чтобы я подготовилась…

       - Какая низость, - громко сказала Мымзер.
       - А в школе? – спросила маман. – Ты лучше расскажи, чем там занимаются восьмиклассники на переменках?
       - Они на переменках, - сказала Верочка, - зажимают и тискают девочек. Налетят и хватают. У меня потом полдня все болит.

       - У нее же грудь, как у взрослой женщины, - сказала Мымзер, - только нежнее. Мы все время загораем на женском пляже, там же все обнаженные… Так вот, среди сотни женщин и девушек не найти подобные формы!..

       - Я вообще стараюсь на переменках не выходить из класса, - немного покраснела, но отнюдь не смутилась Верочка. – Но даже и хорошие мальчики для меня слишком глупые. Они совершенно не понимают, почему я не хочу с ними дружить…

       - Она решила, - доверительно поведала Мымзер, - что она выйдет замуж за министра, не меньше.
       - Да, это моя цель, - подтвердила девочка очень серьезно.
       - Я думаю, она сможет, - сказал Самойлов.

       Немного прошло времени, и они (мама и дочь) стали прощаться. У девочки строгое расписание, в девять часов ей надо уже почивать… Мужчины, какие были, как по команде, вскочили и, толкаясь, бросились в коридор. Она определенно возбудила всех. Кто помоложе жал ей ручку, кто посолиднее делал напутствие и позволял себе отеческий поцелуй. Самойлов дважды коснулся усами ее ланит, слегка приобнял и погладил по голове удивительное создание.

       Я пошел открывать калитку. Там я улучил минуту и шепнул, что буду ждать ее через час около ее дома, пусть быстро скажет, где они проживают.
       - Нет, - прошептала она, - лучше подожди на соседней улице, на автобусной остановке, у санатория «Эстония». Если смогу, то буду в одиннадцать. Если смогу… Пока.

       Из дома вышел известный политик Л. , со своей женой.
       - Там чего-то Давид Самойлович разбушевался, - сказал он, - да и поздно уже. В любом случае нам пора уходить.
       - С чего это он? – спросил я.
       - Да он хотел еще выпить, а Галина Ивановна сказала, что ему хватит…

       Давид Самойлович нервно ходил у своего стула и кричал:
       - Как она смеет!.. Мне!.. Что-нибудь запрещать!.. Она кто? Она моя печень?! Она мое сердце?! Кто вообще мне может что-нибудь запрещать?! Мне, поэту с мировым именем!
       - Да никто не сомневается в вашей гениальности, - сказала Мымзер, - Галина Ивановна только беспокоилась о вашем здоровье, у вас же давление…
       - Я ничего не говорил о гениальности. Откуда вы это взяли?
       - Из контекста, - пожала плечами Мымзер.
       - Да! Да, если угодно – я гений! Вы это хотели услышать? Да, еще раз – я гений, а вы… а вы!.. Да пошли вы все на х… !

       Он ушел в свой кабинет. Он хлопнул дверью.

       Его уговаривал брат Галины Ивановны, обладавший удивительно громким, дурацким и заразительным смехом. Из кабинета довольно долго доносилось его ржание. Он ржал, ржал, и, наконец, таким образом, уговорил Давида Самойловича. Тот вышел, и, проходя мимо меня, сказал: «А тебя я люблю»… (хотя, надо сказать, я уже зашнуровывал ботинки и собирался отчаливать непонятно куда, меня же тоже, вроде, недавно послали "на...")
       На столе появилась бутылка. Припасенный Галиной Ивановной на черный день коньяк лучших сортов. Ее брат, продолжая неудержимо ржать и шутить, всех помирил. Выпили. Потом еще выпили. Кое-кто хрюкнулся в макароны…

       Самойлов спросил:
       - Ты куда?
       - Да так, пройдусь, прогуляюсь к морю, хочу посмотреть…
       - Можешь надеть мой пиджак, там прохладно.
       - А вы сами давно там были?
       - Да я там лет пять уже не был, - ответил Самойлов…

       Девчонка явилась и мы, обогнув санаторий, по утоптанным песчаным дорожкам направились к морю. Оно было близко, временами доносилось звучание волн… За небольшим тростниковым полем расстелился совершенно безлюдный, так называемый, женский пляж. Было светло от луны, было красиво, песок еще не остыл…

       Она просила сначала не гладить ее грудь и не целовать ее губы, но позволяла прикасаться к другим откровенным местам. Потом мы оказались в песчаных дюнах. Просто я ее взял и отнес. Помню ее распушенные волосы, ее обширный лунного цвета сосок… как она лежала на Самойловском пиджаке, наставив прекрасные ноги-антенны куда-то вверх, к далеким планетам, мирам… Луна то сияла, освещая шелестящий тростник, то скрывалась за рваными облаками. К нам иногда задувал ветер, спокойно ритмично шумело море… Мы, как модули одной станции, постепенно соединились в космической мгле, и двинулись медленно и осторожно в пространство… по одной, только присущей нам траектории… и так мы летели долго. До тех пор, пока над нами совсем не сгустились тучи, и не стал накрапывать настойчивый дождь…

       Когда мы шли обратно, она сказала:

       - Ты знаешь, ты только не говори никому… Тот папин знакомый все-таки сделал, что замышлял, но он это делал не так, как ты – как бы робко и нежно, он это делал грубо и страшно… И первое, что я тогда ощутила – это было безмерное удивление. А потом уже неприятное неудобство и бессильная злость – кто-то шурует у тебя внутри, как у себя дома, да еще яростно так, да еще вжимает тебя в твой же письменный стол, лицом в тетрадку по алгебре!.. А с тобой я поразилась другому – как легко и свободно ты начал, как незаметно вошел… Жалко, что мы уезжаем завтра, ты бы меня многому научил. Я же еще неопытная… Когда я перепробую тысячу мужчин, тогда я выйду замуж за лысого и толстого, и потливого министра… И буду его любить.

       Слушая, я случайно сунул руку во внутренний карман пиджака и вынул оттуда паспорт. Мы как раз были уже вблизи освещенной улицы… Я развернул документ, прочитал: «Самойлов Давид Самойлович, 1920 г. рождения»…

       - Посмотри, - показал я красную книжицу, - получается, что я – это он…
       Верочка рассмеялась.

       - Ой! – вскрикнула она вблизи санатория, - кажется моя мама!

       В неверном фонарном свете я увидел быстро нарастающую фигуру… Конечно, это была ее мама… Я приотстал. Раздался звонкий удар пощечины: «Ах ты, такая-сякая!» Я ломанулся в кусты… «Бедная девочка, - думал я, прячась в кустах, - зачем? Ей же больно…»

       Они удалялись. Верочка что-то возмущенно и убедительно говорила маме, наверное, насчет того, что просто погуляла и все, и что тут такого? И мамины интонации звучали уже дружелюбнее:

       - Ну, извини, я же не хотела… Но ты не представляешь, как я, когда не нашла тебя в твоей комнате, как я волновалась…